Дверь. Часть первая. Глава четвертая.

Часть первая. Дочь Большой Медведицы.

Глава четвертая.

Света проснулась, утопая обнаженной в роскошной кровати с витыми позолоченными спинками. Льняная ткань мягкой перины приятно обволакивала ничем не скованное тело, заставляя блаженствовать от макушки до пяток.

В распахнутую раму огромного окна, с овальным сводом и широченным подоконником, текло солнышко. Пахло цветами, переливисто пели птицы. За ночь дача Петра Игнатьевича — маленький деревянный домик-времянка с террасой, заметно выросла. Удивленно поднимая взор от кровати ввысь, Света уставилась потолок, на метров на пять от неё, — белый, лепнина с росписью, медленно соскользнула по ангелочкам на стене снова вниз и прошлась глазами по неизвестной ей девушке, стоявшей у постели с подносом.

На незнакомке был голубенький сарафан, выбеленная льняная рубашка с вышитыми рукавами, узором красной нити. На высокую девичью грудь легла толстая коса иссиня-черных волос, убранных алой шелковой лентой.

Свете показалась, что она уже её где-то видела, но не могла вспомнить где. На подносе, в руках девушки, располагался стеклянный, отделанный серебром стакан с молоком и стояла чаша китайского фарфора с румяными еще горячими пирожками, от которых шел непередаваемый дух сладкой сдобы.

Девушка замерла, её глаза смотрели на Свету приветливо, курносый носик вздернулся, рот приоткрылся.

Забыв, что она голая, Света встала, обошла незнакомку. Тихонько дотронулась пальцем. Та была теплой, живой и, в то же время, совершенно недвижимой. Света свернула губы трубочкой и тихонечко подула — шелковая лента колыхнулась.

«Укусить что ли?» — подумала Светка и тут же получила ответ: «Я бы не стал этого делать». Она его даже не услышала, ответ просто появился в голове, сам собой.

Двойная, с золочеными ручками, дверь открылась. В комнату вошел мужчина в зеленых, бархатных, в крупную клетку брюках и туфлях с серебряными пряжками. На стройном гибком теле, под коричневым длиннополым сюртуком, красовался канареечного цвета жилет, покрывая полупрозрачную батистовую рубашку, отделанную кружевами. Рукава рубахи свободно ниспадали на кисти рук в белых перчатках, пальцы держали светло-серый фетровый цилиндр и тонкую покрытую темно-коричневым лаком трость. Зеленый платок, шикарным бантом, прижимал к шее накрахмаленный воротничок.

Прикрыв за собой дверь, он направился к креслу и, по-хозяйски, в нем расположился.

Света раскрыла, галчонком, рот. Несмотря на молодость мужчины, — курчавый покров головы, вместо залысин, и пышные бакенбарды, взамен роговых очков, она узнала в нём бывшего учителя истории. Слишком медленно, но сообразив, что стоит перед щеголем — денди, в чём мать родила, она с разбегу плюхнулась на перину, волнами, загребая её на себя.

— Где моя одежда? — бросила она, когда почти полностью скрылась под горой из подушек, что набросала поверх себя — на места, где перина оказалась бессильна.

— Осталась у меня на даче. Стиль «милитари» — топик и шорты цвета хаки, не подходит, Светлана, ни вашему образу, ни к данной обстановке. Вы не находите?

— Но, я голая!.. А где мы находимся?

Пётр Игнатьевич, если сидевшего в кресле молодого щеголя можно было назвать сутулым интеллигентным старичком, завсегда, ходившем в залоснившемся, покрытом перхотью пиджаке, аккуратно положил цилиндр на колено, подкинул и перехватил на середине трость с вделанным в неё моноклем, поднес к своему правому глазу.

— Пустяки... Город тот же, точнее пригород. Находимся же мы в одна тысяча восемьсот тридцать втором году. Пять месяцев назад на улице Бонапарта, в парижском квартале Сен-Жермен де Пре, у четы Огюста Мане и Эжени-Дезире Фурнье родился предшественник импрессионизма, будущий великий художник с мировым именем Эдуард Моне. Еще жив Александр Сергеевич Пушкин... Сейчас в Болдино — позавтракал и корпит над образом Маши в романе «Дубровский».

— В повести...

— В романе, Светлана, в романе... но, увы, гением так и недописанном! Очень скоро Александр Сергеевич увлечётся Пугачевским бунтом, начнет новую повесть «Капитанская дочка», и задуманный роман оставит на потом...

Света вздохнула:

Вот мой учитель на свободе,

Острижен по последней моде,

Как денди лондонский одет —

Я, наконец, увижу свет?

— Знаете, вышло весьма недурно. Обещаю — увидите...

— Я сплю?

— Вы только что проснулись. Сегодня прекрасное майское утро. Девятое число. Обычный, ничем не примечательный день. Еще не гремел салют в честь победы над фашизмом, зато по соседству живет майор — участник битвы под Бородино.

— Тогда я сошла с ума!

— Успокойтесь. Просто, мне пришлось перенести вас, вашего брата и Веру в другое время, — так безопаснее. Подробности потом.

— А это кто? — скосив глаза на изваяние с подносом, спросила Света.

— Это? — денди снова посмотрел в монокль. — Прислуга. Сенная девушка и ваша тайная подруга. Селянка, крепостная, ваша собственность. Зовут её Глаша. Как только я выйду, она оживет, затараторит и подаст вам откушать в постель. Но предупреждаю, молоко только что из-под коровы. Вам ещё надо к нему привыкнуть. Пироги, с лесной ягодой на меду, менее безопасны вашему воспитанному на фаст-фуде желудку.

— Настоящие?

— Настоящее, не сомневайтесь. Девушка, именье, еда...

— Что-то, не больно верится!

— Кстати, о вас, Света. Здесь, в своем имении вы Кострова Ольга Павловна, княжна весьма древнего рода. Упомянутого в разрядных книгах с одна тысяча пятьсот пятидесятого года. Ваш прародитель прибыл ко двору царя Иоанна Грозного из Заяичья. То бишь, из-за Камня, Уральских гор.

— Я княжна?!

— Да, княжна. И у вас, милая Ольга, есть старшая сестра Версофия Павловна и младший брат Владимир Павлович. А так же дядя по покойной матери — Пётр Игнатьевич Полозов, опекун племянника и племянниц. Сирот. Как вы догадываетесь, опекун — это я. Брат ваш не помнит детдома — той жизни. Он юный князь и, не далее как вчера, вы подарили ему старинную шашку. По случаю купленную в монастыре, где вы, недавно, были с сестрой на богомолье, во время Великого поста.

— Но это же муляж! Передо мной сплошной муляж!

— Вы ошибаетесь, Света.

— Тогда, где я настоящая? Светка Переверзева из детдома или княжна древнего рода Кострова?

— Все относительно...

— А вы-то кто? Старенький учитель, или щеголь, денди — князь?!

— И то и другое. Внешность лишь оболочка. Можно менять одежду, а можно и образ, положение, возраст, но нельзя изменить себя и себе.

Поясняя, Пётр Игнатьевич сначала стал стариком, окутанным длинной седой бородой и такими же власами, с клюкой в узловатых пяльцах, перевоплотился в конопатого парнишку в косоворотке, воина в шеломе и кольчужной рубахе, — вновь, в денди.

Светка, снова забыв про наготу, попой забралась на подушку, которая, секунду назад, была под её головой.

— Я не хочу быть старой и седой! — словно что-то стряхивая с грудей, выкрикнула она. — Где Верка, Пётр Игнатьевич?! Она жива?

— Версофия Павловна в другом флигеле, спит сном младенца. Чтобы восстановиться, ей потребуется дня три, или около того. Но, для всех она в отъезде. Гостит у губернатора Курска Павла Николаевича Демидова. В прошлом годе там была эпидемия холеры. Павел Николаевич возвел в городе четыре больницы, а по весне решил закатить балы по сему поводу. Вот ваша сестра и отправилась в Курск, немного развлечься.

— Холера в прошлом годе?

— В одна тысяча восемьсот тридцать первом. Ну, пожалуй, и всё... Пора просыпаться, милая барышня. Своего дядю и младшего брата, вы найдете в саду, за уроком фехтования. Глаша вам поможет одеться к выходу. Главное, ничему не удивляйтесь.

Пётр Игнатьевич покинул кресло, встал, подошел к двери, обернулся.

— Да. Совсем забыл. С короткой стрижкой во второй четверти девятнадцатого столетия вам, княжна, будет несколько некомфортно.

Учитель снова подкинул трость, глянул одним глазом в монокль. Света почувствовала, как на обнаженные плечи упали волнистые каштановые волосы, они были настолько густы и длины, что в них можно было закутаться.

Она с силой дернула вьющеюся прядь.

— Ай!!! Бо

льно!

— Кончено, они же продолжение вас.

— Но так длинно волосы у меня не росли — секлись!

— Ничему не удивляйтесь, княжна...

— Легко сказать — не удивляйтесь, — пробурчала она в ответ, перебирая и рассматривая свои вьющиеся кольцами новые локоны.

Дернула ещё раз:

— Ай!

Пётр Игнатьевич вышел, тихонько прикрыв за собой двери, а в голове Светки, — то есть, молоденькой княжны Ольги Павловны, снова сложилась инородная, извне, фраза: «Глаша, отомри!».

Изваяние, стоявшее рядом с кроватью, сделало выдох, как и было обещано дядей затараторило:

— Ой, барышня! Что ж это вы? Проснулись, а меня не кличете. Дядюшка ваш, вот уж и колокольчик над вашей кроваткой приделать велели, чтоб, по надобности какой, меня звали, а вы, всё едино, не кличете. А я вам молочка парного и пирожков ягодных на меду принесла. Отведайте, да пожалуйте в баньку. Парная уже жаром пышет и вас ожидает.

— Баня?

— Так сами же, вчерась, повелели поутру истопить! Как проснетесь.

— Вчера? Повелела?

— Ну, барышня, вы, прямо, будто недоспали! Вот, попейте молочка.

Глаша подала барышне отделанный серебром стакан. Света отхлебнула совсем немного.

— Ой... жирное!

— И пирожком закусите.

— Это сколько же калорий, сразу!

— Чего? — застыла та в недоумении.

— Растолстею я так, Глаша.

— Прямо и растолстеете! А если чуток и поправитесь, барышня! Так вам и не помешает. А то словно мальчонка! Ни спереди, ни сзади не оттопыривает.

— И всё же...

Света разломила пирожок, половину положила на поднос.

— Молоко хоть выпейте!

Проглотив на сухую, толкая горлом мягкий горячий пирожок с брусникой в меду, Света отрицательно помотала головой.

— Ни... че...го я не... хо...чу...

Глаша поставила поднос на столик, мелькнула мимо большого, во весь рост, зеркала, поправив в волосах ленту, и проговорила:

— Тогда пойдемте, барышня, париться.

— Прямо так? Голой!

— Набросьте пока.

Глаша взяла с кресла, на котором только что сидел денди Полозов, ажурный пеньюар и подошла. Лишь сейчас Света заметила его существование.

— Давайте-ка ручки, барышня, — накидывая на госпожу прохладный шелк и запахивая, она добавила: — А попаримся да чаем обсохнем, я вас в платье обряжу и головку приберу.

— А трусики? — позволяя Глаше вынуть поверх одеяния ещё непривычно-длинные волосы, спросила она.

— Что-то я вас сегодня совсем уж в толк не возьму, барышня! О чем спрошаете? Сон дурной привиделся? Аль ещё что? Если вы мужиков сторожитесь, так я их предупредила, чтоб по усадьбе не блудили. Вдруг барышне после пару к пруду, до купального домика, сбегать захочется. Дядя ваши, и брат в саду, на саблях упражняются. А мы, коридорчиком, прямо на баньку и выйдем. Впервой, что ли?

— Ну, коль не впервой, — вздохнула княжна Ольга...

— Если позволите, барышня, я тоже немного разоблачусь, у вас в комнате. А то там, в предбаннике, неудобно станет.

Глаше, явно, нравилось красоваться перед большим зеркалом. Пока Света раздумывала, как бы княжна отнеслась к такой вольности от крепостной прислуги, одним приемом, через голову, она сняла с себя всё до нитки и распустила косу.

Света залюбовалась. Фигура Глаши была мужикам на радость. Высокую грудь и круглую попу на стройных ножках, разделяла тонкая талия с аккуратным животиком. Перекинув наперед пышные распущенные и распушенные волосы, она оголила лебединую шею, гладкую спину, покатые плечи.

Нет, точно где-то Света эту красоту уже видела. Наблюдая за горничной, она пожалела, что отказалась от молока. Ничем даже похожим княжна не обладала, попа и груди хоть и были упругими, но маленькими, на спине, словно крылышки, торчали лопатки, тоненькая шея — Гадкого утенка, проваливалась в ямки ключиц.

Немного покрасовавшись перед своим отражением, Глаша вернула на место только рубаху, расшитую узорьем по вороту, груди и подолу, и потянула Свету из комнаты.

Украдкой проходя по коридору с рядом окон на солнечной стороне, Света вспомнила корпус столовой, захламленный гофра-мусором проход к душевой.

Может Глаша была права, говоря, что барышне ни впервой бегать в баньку коридором? В голове Светы всё смешалось, она уже не понимала, спит или нет. А если всё же спит, то, что является сном, а что явью? Она княжна? Или наоборот — сирота из детдома? Хорошо было лишь одно — и там, и там Вовка оставался младшим братом, не перевоплощался в ее жениха или дядю...

Ещё у Светы появилась сестра. Верку Кустодеву, Рыжую Соньку и Версофию Павловну Кострову — «в одном флаконе», она всегда считала старшей сестрой, с тех пор как их свел вместе детдом, если, конечно, он был в её жизни... В детстве, они с Верой часто представляли себя принцессами, которых унесли от родителей злые гуси-лебеди и бросили в маленьком городке, на пороге детдома.

Девочками, Света и Вера забирались в одну постель и, ночь напролет, мечтали, что когда-нибудь чары злой колдуньи рассеются и маленькие лягушата превратятся в прекрасных и премудрых царевен, но то, что происходило, превышало даже самые дерзкие их фантазии.

Парная обдала Светку таким жаром, что мысли быстро покинули расплавленную голову. Расслабляя суставы, она распласталась на горячем дереве полога.

Глаша, безжалостно, охаживала княжну березовым веником, охая и приговаривая:

— До чего же наша барышня худенька! И в чём только душа хоронится!..

Света закрыла глаза, сомлела. Замелькали покрытые грибком ржавые душки леек, пыльное окно душевой. Верка, в белых брючках, жадно сосущая сигарету с ментолом...

— Представляешь, подруга, душ открыла, вода жёлтая течёт, а мне кажется, что моюсь в деревенской бане, и сенная девка Глаша хлещет меня веником! А я, будто бы, княжна! — проговорила она, выходя из кабинки.

— Ага, княжна! Вот только нету — не рожна! — ответила Верка, отряхивая пепел на почти оторванный радиатор батареи. Ты в милицию идти-то думаешь? Мордатый литёха Озерцов снова может в кафе пропереться. Ему Колька Кругляшек пакет с дарами сунул. Не пойдешь, тот снова за халявой явится...

— Мне же в милицию надо! — вскричала Светка, соскакивая с полога.

— Господь с вами, барышня! Никак, смотрю, перепарились! — оторопела Глаша. — Какая такая милиция? Ополчение чё ли? И зачем оно вам занадобилось?

— Одеваться, Глаша!

— Как же это? А кваску, холодненького? Хоть глоточек! Для души, после баньки.

— Сказала одеваться, значит, одеваться!

Надувшись, Глаша обряжала и причёсывала барышню молча. Про трусики Света спрашивать не стала. Привыкая к новым ощущениям, лишь немного поёжилась, когда та с усилием натянула на неё английские трикотажные кальсоны. Юбка зеленого крепа, видимо под цвет штанов дяди, оказалась длиннополая и необычайно просторная, хорошо хоть остроносые туфли были не столь высоки в каблуке.

На грудь, приподняв, но сдавив ее, лег корсет и облегающий жакет с лацканами, бархатным воротничком, отделанный спереди двумя рядами крупных пуговиц и одной позади. Зачем на попе пуговка? Света тоже спрашивать не стала.

Рукава жакета были широки в плечах и неимоверно сужались к запястьям. Цилиндр, из шелка того цвета, что и юбка, украсил голову и был дополнен воздушной газовой вуалью. Зеленый платок, повязанный двойным хитромудрым бантом, украсил её шею.

— Всё? — почти в обмороке спросила Светка.

— Нет, барышня. Еще тросточка-кнутик...

— Господи, давай! И быстрее, Глаша, на воздух...

Пройдя к выходу в весенний, распустившийся яблоневый сад, Света увидела Петра Игнатьевича и брата.

Вовчёнок, в белых обтягивающих брюках, рубашке и ярко-желтом жилете, с роскошным алым бантом на шее, увлечено рассматривали шашку.

Выглядел братишка юным франтом и Светке, в тяжёлой одежде больше похожей на обшивку корабельной брони, вдруг стало легко. Княжна подхватила край платья, подобрала и поспешила к ним, игриво помахивая тросточкой-кнутиком.

— Доброе утро, дорогой дядя! Доброе утро, милый братик! — проговорила она, удивляясь, откуда это у неё? Наверное, видела в кино. А впрочем, главное не удивляться.