Чай из утренней росы. Часть 5

В центре комнаты, куда сразу направился император, выделялся круглый инкрустированный стол с чайным императорским прибором, большим белым кувшином с утренней росой и пузатым заварным чайником, из носика которого струился пар.

Император сел за стол в широкое удобное кресло и одними глазами дал команду Ван Ши Нану.

Тот подошёл, привычно взял пиалу и немного налил из чайника тёмной пахучей жидкости, затем поднёс ко рту и начал пить мелкими глотками, делая после каждого небольшую осознанную паузу.

Император, затаив дыхание, нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным...

Я увлечённо и до страшного самозабвения стучал по клавишам компьютера, буквы скакали и собирали мои мысли на белой странице монитора в яркие, звучные предложения, а губы безустали шептали:

"... Император, затаив дыхание, нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным... ".

Мной овладела огромная радость творчества; она заставила сладко потянуться, поднять руки вверх, потом расслабиться, откинуться на спинку стула, уставиться в потолок, затем вскочить и с удовольствием подумать о том, что всё даже очень недурно получается.

В квартире никого не было. Оленька уехала на репетицию, отец – в Союз Художников, и я начал бродить туда – сюда в своих раздумьях, зашёл на кухню, выпил воды из графина – хотя совсем не хотел этого, машинально открыл холодильник и проверил его содержимое – сам не зная зачем, вышел в коридор и стал ходить по нему.

Шагая мимо отцовской двери, я заметил торчащий ключ в замочной скважине, отец видно спешил и совсем забыл про него.

– Вот какой рассеянный с улицы Бассеенной... – сказал я в адрес отца, повернул ключ, открыл замок, распахнул отцовские апартаменты и вошёл туда.

Глядя под ноги и продолжая думать, я шлёпал тапками по полу, переступая через тюбики с краской, и снова повторял:

– "... нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным... спокойным и безразличным:".

И вдруг мои размышленья резко прервались, меня отвлёк большой кусок белого ватмана, торчавший из общей кипы эскизов и рисунков, которые лежали на низком журнальном столе, на ватмане красовались две легкие женские ножки, изображённые карандашом.

Беспредельное любопытство охватило меня, и я начал освобождать от прочих бумаг заколдовавший меня экзерсис, мне страшно захотелось увидеть всё творение – снизу доверху. Когда я, наконец, вытянул его, то моментально остолбенел и даже пошатнулся – О, УЖАС! – передо мной блистала в своей красоте полностью обнажённая Оленька, стоявшая у окна отцовской комнаты. Она улыбалась, нарочито выпятив грудь вперёд, и широко развернула ножку, как бы подчёркивая достоинство своих нижних потаённых прелестей, а под правой грудью ближе к животу с абсолютной точностью была нарисована маленькая родинка.

Моё отяжелевшее тело плюхнулось на стул, и очумевший взгляд продолжал рассматривать рисунок, а из горла неожиданно рванулся такой надрывный хрип, такое дикое отчаянье, что пальцы дрогнули и реально онемели, а гладкий ватман выскользнул из них, скрутился и упал с журнального стола на пол.

Я сильно потряс головой и размял кисти рук, чтобы прийти в себя, потом схватил с пола скрутившийся ватман и вылетел в коридор, шатаясь из стороны в сторону. Закрывая дверь на ключ, мне хотел немедленно убежать отсюда в свою комнату, но что – то резко заставило остановиться, подумать, выдернуть ключ и на всякий случай сунуть его в карман отцовского пиджака, висевшего на крючке вешалки.

Влетев к себе, я замотал рисунок скотчем, и с огромным раздражением швырнул бумажный рулон далеко под диван, а сам рухнул на него с таким бессилием, словно только что разгрузил целый вагон, затем цапнул подушку и закрыл лицо.

Мне сразу почудилось, что со страшной скоростью падаю в глубокую, тёмную пропасть и могу неминуемо разбиться, но конца полёта и смертельного столкновенья с землёй я никак не мог ощутить – всё падал и падал, а в ушах звенели вопросы:

– Как?

– Почему?

– За что?

– Когда?

Через несколько минут всё это стало невыносимым бредом, и моя душа глухо застонала, вырываясь наружу плаксивым воплем, а подушка поднялась над моим лицом, и я увидел отца, который держал её в руке, он наклонился ко мне и растерянно сказал:

– Извини, что разбудил, ты так сладко храпел. Ты понимаешь – пришёл и не могу найти ключ от своей двери. Чёрт его знает, куда дел? Ты не видел?

Я секунды две ещё лежал на диване и бессмысленно глазел на глыбу отцовской фигуры, нависшей надо мной, потом приподнялся, сел на край, обхватил виски ладонями и сказал мрачным голосом:

– Во – первых, я совсем не спал: Во – вторых, сегодня твой ключ не видел... Раньше видел – в туалете на сливном бачке, в кухне – на полке с мылом, в ванной комнате – на батарее... Поищи на вешалке: – мой ответ был длинным и нудным.

Отец вышел в коридор, стал шумно копаться на вешалке и вскоре радостно крикнул:

– Точно! В пиджаке! Видать сунул впопыхах! – он снова вернулся и участливо спросил:

– Что? Голова болит?

Я не ответил, а только кивал и кивал, кивал и кивал, глядя на пол: так кивают сумасшедшие в дурдоме, обречённые на полную безысходность.

– Ты много работаешь, сын мой! В таких дозах компьютер очень вреден! Пошёл бы подышал воздухом, мозги проветрил! Так все гениальные писатели делают! – сказал отец и скрылся то ли на кухне, то ли в туалете, откуда сразу раздалось его бравурное пение:

"Так громче, музыка, играй победу!

Мы победили, и враг БЕЖИТ! БЕЖИТ! БЕЖИТ!

Так за Царя, за Родину, за Веру,

Мы грянем громкое УРА! УРА УРА!"...

Я тупо смотреть в проём двери и совершенно не знал, что мне сейчас делать, как поступить? Отцовское пение раздражало, сам он вызывал у меня неописуемо гадкое отвращение, наша общая квартира разом опротивела, я крепко стиснул зубы, вскочил с дивана, выключил компьютер и вылетел в прихожую. Там быстро надел ботинки, сорвал куртку с вешалки, резко открыл входную дверь и стремительно побежал по ступенькам вниз...

Во дворе темнело, поздняя осень брала своё.

Я нервно дёрнул руку и поглядел на часы – 17: 45.

Вокруг никого не было, лишь один калмык – дворник сгребал грязные листья у детской площадки.

Я шагнул со ступенек подъезда и в глаза мне бросился недалеко стоявший отцовский "Land Rover" – чёрный и блестящий. Какая – то дьявольская сила кинула меня к нему, и я начал до изнеможения долбить ногой по переднему колесу. Машина запищала на весь двор голосистой противной сиреной, а мои кулаки превратились в круглые твёрдые камни и стали колотить по гладкому капоту.

Я с трудом оторвался от ненавистной машины и ринулся к детской площадке, шатаясь по сторонам и тяжело дыша.

– Привет, Коля:

Коля – дворник был старше меня, хотя фигурой напоминал худого и щуплого мальчика, он снял перчатку, пожал мне руку и помотал головой:

– Привет – привет, Константина. Однако за что ты так избивай папин машин? Человек щас услыхать, расстроить себя, бежать вниз – сколько хлопот ему.

– Молчи – и – и! – крикнул я. – Ты забыл, как однажды помыл эту машину и всю поцарапал?! А теперь жалеешь?! Молчи уж! – я знал, что ответил очень грубо, но ничего с собой поделать не мог.

– Тогда ошибка вышел, на тряпка песок засох, а я потом прощенья просить. Однако ты очень кричать и тяжело дышать, Константина. В тебя наверна бес вселил.

– Да ладно тебе! Иди сюда, "бес"! – и потащил его за детский домик. – Ты со мной выпьешь?!

– Выпьешь, – без всяких раздумий ответил он. – Очень выпьешь. Сбежать?

– Сбегай, только быстрей! Держи деньги, возьми водки и закуски! Постой...

Меня вдруг привлекла сильно хлопнувшая дверь подъезда. Я зашёл за угол домика и осторожно выглянул.

Отец в длинном плаще, кое – как накинутом на плечи, метровыми шагами спешил к своей машине "Land Rover", суетливо открыл дверцу, выключил сигнализацию, а плащ не удержался на плечах и слетел на землю. Он поднял его, тряхнул с огромной нервозностью и раздражённо плюнул в сторону.

– Твоя папа жутко злая, Константина, ай – яй – яй... – прошептал Коля, стоя рядом со мной.

– Слушай ты, сердобольный калмык, а ну давай дуй за водкой!

– Я уже хотел дуть, а ты говорить: "постой, папа будем глядеть"...

– Сейчас он уйдёт, а ты давай мигом, мигом!

Отец наконец – то скрылся в подъезде, а Коля – дворник схватил деньги и пулей полетел в темноту двора.

Всё моё тело расслабилось и шмякнулось на низкую детскую скамейку, я поднял голову, уставился стеклянным взглядом в тёмное небо и начал грустно цитировать строки знакомого автора, добавляя свои глупые и разбросанные мысли, этот неудержимый поток, казалось, хлынул помимо моей воли, освобождая раненую душу:

– Измена приходит незаметно. Измена – она такая, ещё вчера вроде бы не было никакой измены, благодать и гармония по всем углам, а сегодня измена лежит перед тобой на тарелке, как свежевыпеченный пирог. И сразу дрожат руки с ногами, неприятно аукается низ живота, что – то остро колит в лобок, путаются мысли, ноют зубы, чешется нос, а плечи сводит озноб. Походка становится кривой и скомканной, горбится позвоночник в разные стороны, всё валится из рук, а в итоге выглядишь так скверно, что ещё, кажется, две минуты – и тебе начнут подавать на улице милостыню... Под ярким солнцем измены ты становишься очень любознательным и начинаешь о многом задумываться: почему в определённый исторический момент ты оказался именно этим конкретным телом, а не другим? почему обманутый муж есть всего лишь о б м а н у т ы й м у ж, а не Ярославский вокзал, к примеру? не кинофильм "Броненосец ПОТЁМКИН"? не французская революция 1789 года? Я очень хочу быть французской революцией, она ничуть не хуже, чем обманутый муж... С изменой становишься чудовищно сентиментальным, потому что тебе до слёз жалко самого себя, и тянет на дурацкие рифмы: алкоголик – кролик, дебил – теребил, шизофреник – веник, дегенерат – брат, олигофрен – фен, идиот – дот, дубина – картина...

– Константина, – раздался голос дворника, – ты что, Богу молишь?

Я опустил глаза с поднебесной и почти простонал:

– Да – а – а, молю Бога, чтобы ты быстрей налил мне водки!

– Всё – всё, – заспешил Коля. – Здесь водка, здесь закусь. Держи стакаш.

Он сунул мне пластмассовую тару, вмиг открутил "голову" белой бутылке и плеснул полную дозу.

– Куда столько?! – ужаснулся я, но было поздно.

– Целый надо, целый! – со знанием дела ответил Коля, потом ткнул пальцем в бутылку и спросил. – Это что такой? Это – лекарства. Выпить целый и твоя бес будет загнуться, помереть бес. Я всегда так пить, никакой грамуль, никакой капель.

– А – а! – махнул я рукой. – Давай, чёрт с тобой!

– Во – во, – одобрил Коля и налил себе до краёв, осторожно поднёс стакан к моему стакану и словно сказал радостный тост. – Давай, Константина, чёрт с меня! – и одним коротким махом опрокинул водку.

Я шумно выдохнул, крякнул и повторил его подвиг, однако не сразу, а постепенно.

Он широко развернул целлофановый пакет и двинул ко мне – там лежали солёные огурцы, колбаса и чёрный хлеб. Я с нетерпением цапнул огурчик и жадно стал хрустеть, глотая спасительный сок.

Непроницаемый Коля будто и не пил, спокойно сел на скамейку, неспешно отломил черняшку, смачно занюхал и сказал:

– Я тока – тока твой жена встретить, Константина, прямо щас встретить.

– А – а – а – а, ну – ну, – протянул я, конкретно соловея от полного стакана водки, – явилась, не запылилась!

– Да – да, на свой машин приехать, сразу выходить, сразу хорошо здороваться, кивать. Я тожа сказать ему: "здрассь". Очень завидный у тебя жена, Константина.

– Коля, – мрачно пояснил я, – она "приехать не на свой машин", а на мой машин, машина моя, понял?! И потом, почему она "завидный жена", что в ней такого?! Что – о – о?!

– Э – э – э, – улыбнулся он и помотал головой, – а ты не знать кабу – то? Э – э – э, хитрая ты, Константина. Он у тебя красивый, хорошо приятный, высокий, длинногачий.

– Нравится?! – я подозрительно посмотрел на него, потому что пьянел.

– Нравися, – кивнул Коля. – Я врать не хотеть, а тебе приятно быть, что такой жена есть. У меня в Калмыки мало – мало низкий женщин, я приехать в Москва и балдеть: какой бывать здесь высокий девушка и женщин, какой чудесный, ай – яй – яй, как твой Оля.

– Да подожди!"Оля"!"Оля"! – оборвал я. – Ты скажи: твоя калмыцкая жена тебе изменяла?!

– Моя калмыцкий жена не может сменять, – уверенно сказал он и достал пачку сигарет. – Она бояться очень, я привязать её рука длинной верёвка к седлу лошадь и дого – дого таскать по сухой степь, умерать может, кирдык будет.

– "Бояться очень"! – передразнил я. – Ничего они не боятся! Чудак ты человек, да ты не узнаешь, как рогоносцем станешь! – и показал два растопыренных пальца.

– У Коли до эти рога дел не дойдёт, – он отрицательно помотал головой и закурил. – У Коли в посёлка каждая дом и каждый улиса уши иметься и глаз иметься. Коля тут же знать начнёт с каким мужчин его жена улыбка строить, ещё до их пастель сразу знать можно.

– А вот, допустим, ты не доглядел, и жена изменила тебе! И что? Неужели привяжешь верёвками к лошади и протащишь по сухой степи? Помрёт же, кирдык будет!

– Пускай мрёт, пускай кирдык, дома позор не быть. Вся посёлка благодарна станет, потому, как другой жена не хотеть повадно.

– Какая же тут благодарность, если ты человека убьёшь? Убийца, и всё тут!

– Зачем убивца? Праведливый калмыка! – с достоинством сказал Коля и глубоко, с удовольствием затянулся сигаретой.

– Как у тебя всё просто! – я шлёпнул рукой по колену и пьяненько хмыкнул. – Протащил слабую беззащитную женщину по смертельным, засохшим колдобинам, обтесал её нежное тело как палку, и на тебе: справедливый калмык!

– Я так тебе сказать, Константина, калмыцкий закона сурова: есть степь, есть зной, есть лошадь, есть плётка – камча, а твой жалкий слеза и мягкий душа – всё далёк от нас.

– Ого, да ты – садист! – обругал я Колю. – А ну, дай сигарету!

Дворник улыбнулся:

– Бери – ка, пожалуй. Я – не садиста, Коля – правильный калмыка.

Он дал мне прикурить, я затянулся и поплыл ещё больше:

– Да чёрт с тобой, будь себе на здоровье справедливой и правильной калмыкой! Но ты должен быть ещё и зоркой калмыкой! – я нагнулся ближе к нему и потаённо прошептал. – А теперь скажи: ты мою жену с кем – нибудь видел около нашего дома?. . Только правду:

– Э – э – э, – протянул Коля и внимательно поглядел на меня, будто что – то заподозрил. – Э – э – э, Константина.

Он ответил не сразу, и от этой паузы мне стало ясно, что дворник видел немало. Коротким и точным щелчком пальцев он сбил огонёк сигареты и положил окурок на край скамейки, затем взял огурец, откусил половину, моментально схрупал, кинул вдогонку недоеденный кусок черняшки и только теперь сказал:

– Я, Константина, очень видать твой Оля с кем – нибудь. Видать – видать.

– С кем?! Говори, не тяни!

– С твой папа.

– Часто?!

– Частенько бывать.

– Ну и как "бывать"?! – нетерпеливо спросил я. – Как?!

– Иногда бывать из подъезда выходить рядом друг с дружка, в папин машин садиться, уезжать шибко быстро.

– Утром?! – перебил я.

– Бывать утро уезжать и день уезжать, а бывать вечер приезжать.

– Значит, – задумчиво протянул я, – вместе уезжали утром и днём, а иногда "друг с дружка" приезжали вечером?. . Значит, подружились, говоришь?. .

– Наверна так, так – так, – утвердительно кивнул Коля.

– Чего "так – так"?! Ты что, точно знаешь?!

– Э – э – э, Константина, – и он мягко погрозил пальцем, улыбнулся, – ты спросить меня: видать ли я Оля с кем – нибудь? Я сказать тебе: я видать с твой папа, а больше Коля не знать. Про дружба Коля ничего не знать.

– Да откуда тебе действительно знать... ты свечку не держал... А не помнишь, сколько раз видел?. .

– Помнишь, конечно. А тебе какая месяц нужно?

Я ошарашено поглядел на него, и мои глаза должно быть округлились:

– Ну, ты даёшь, Коля – калмыка! По месяцам помнишь?!

– Конечно, – ответил он просто.

– Ну и ну! – помотал я головой, но скорее не оттого, что Коля помнил всё по месяцам, а именно оттого, что эти поездки отца с моей Оленькой насчитывали огромный срок. – А ну, скажи хотя бы за прошлый месяц и за этот тоже!

– Значится так, прошлая месяц: пятый числа, десятый числа, девятнадцатый числа, тридцатый числа. Эта месяц: седьмой числа и пятнадцатый числа.

Я несколько секунд помолчал, пристально глядя на Колю, а потом показал на бутылку:

– Налей – ка:

Он быстро плеснул остатки водки.

Я жадно, в какой – то спешке схватил свой стакан, выпил, отломил корку чёрного хлеба, занюхал и продолжил:

– А как же ты числа запомнил?!

– Природа помогай. Пятый – дождь сильный шла, весь двор море – море был. Десятый – спина чтой – то шибко стонай. Девятнадцатый – воздух очень зимой пахнуть. Тридцатый – мёртвый ворон в мусор попался. Седьмой – вся облака в небо был хорошо на степной кобыл похож. Пятнадцатый – первая снег случайно летай.

– Ну и ну! Ты чего, чудотворец калмыцкий, по вехам живёшь что ли?!

– Вехам – вехам. Калмыки тесно с природой жить, она давай нам вехи, а мы сильно – сильно запоминай всё.

– А может отгадаешь, где я – то в то время был, а?!

– Э – э – э, не можно гадать, это не гадалка, – Коля помотал головой, а потом залпом махнул свою водку.

– Ага – А – А... – вспомнил я, – наверное, я уезжал на машине на дачу... Много раз уезжал с самого ранья и до самого поздна... помню, отвозил мастерам деньги, проверял работу, ездил с ними за досками, блоками, шифером... А раза два мотался на машине в Подольск за архивом: для газетной статьи: статья о подольских курсантах... Вот эти самые числа и есть! Точно! Точно! А ты помнишь что – нибудь необычное в те моменты, когда они были вместе?!

Коля доел огурец и ответил:

– Помнишь – помнишь. Когда приезжать поздно вечер, Оля часто выходить из папин машин с большим цветочка, много – много цветочка, папа выходить с огромным торта, пузатый шампанский и целовать Оля в щёчка!

Я взял пустую бутылку и начал нервно крутить:

– В щёчку, говоришь?! Ты ошибся! В губы!

Он вдруг усомнился:

– Хотя... во двор темнота спускался, я мог щёчка ошибка видеть... но целовать точно.

– Суду всё ясно! – я так крутил бутылку, что готов был швырнуть в темноту, но не швырнул, а только резко спросил. – А где водка?! Всё что ли?!

– Всё, однако. Сбежать?

– Сбегай! Только быстро! Чёрт возьми, сначала так хорошо взяло, а потом сразу пропало!

– Щас – щас, – успокоил он. – Ты второй бутылка выпить, и сразу тебя сильно взять и совсем не пропадать.

Как только Коля цапнул деньги, я слегка попридержал их в руке и похвалил его, глядя в раскосые глаза:

– А тебе в Царской России цены бы не было как дворнику – доносчику и на заре Советской милиции тоже! Ты очень лихо всё запоминаешь!

– Э – э – э, зачем доносщика? – он вроде обиделся. – Зачем Царский Росий, зачем Советский мент? Коля честный калмыка. Ты честно спрашивать, я честно отвечать.

– Ладно – ладно, не обижайся, я же по – дружески! Давай, беги! Хочу ещё выпить, очень хочу – у – у!. .

Я вошёл в подъезд неровным ломаным шагом, вцепился рукой за периллы, с большим усилием поднялся к лифту и нажал чёрную кнопку вызова. Пока спускалась кабина, я пьяненько бурчал под нос, глупо дразня самого себя и тыча в лицо скрюченную фигу:

– На тебе, Костик – мобильный джойстик! На тебе, Костик – ржавый гвоздик! На тебе, Костик – крысиный хвостик!

Дверцы лифта открылись, моё тело ввалилось, прижалось спиной к стенке, а затылок откинулся назад. Постояв так несколько секунд и глядя на жёлтый глаз верхней лампы, я вдруг издал грозный, звериный рык и со злостью вдавил кнопку девятого этажа, кабина дёрнулась и поехала наверх.