По дороге воспоминаний. Остановка "Платформа ЗиЛ", или волейбол

Если не эта площадка, Вовка Макаров так и ездил бы мимо. Но в один прекрасный майский день среди свежей травы и цветущих одуванчиков пришли строители в комбинезонах и врыли два столба с крючками по краям утоптанного пятачка. Вслед за ними появилась стайка высоких девушек в тренировочных костюмах, и спортсменки повесили сетку. Вот и вся площадка. Впрочем, нет. Рядом с сеткой они поставили складной стул, который заняла молодая женщина со свистком на шее. Вот теперь все!

Женщина пронзительно свистнула, и высокие стройные девушки принялись раздеваться. Такого массового стриптиза Макаров пропустить, конечно, не мог, и он спешно покинул полупустой трамвай номер сорок семь.

Жаль, что девушки не разделись совсем, оставшись в трусах с полосками и спортивных майках. Вовка стоял под старым тополем и наблюдал за игрой.

Девчонки играли плохо. Мяч часто летел в кусты одичавшего цветущего крыжовника, и спортсменки со смехом его оттуда выковыривали длинными ногами. Тогда женщина на стуле заходилась свистом, вскакивала, и ее груди негодующе прыгали, большие, как волейбольные мячи. Наконец она объявила перерыв, девушки защебетали, как ласточки, уселись на траву, а женщина со свистком встала со стула и гибко потянулась. Тогда Макаров решился подойти.

Она неласково, искоса, посмотрела на него и сказала:

— Ну, и как Вам игра?

— Никак. Это детский сад, а не команды.

Она вздохнула:

— Самодеятельность, но намного лучше, чем в начале. По мячу попасть не могли...

Она опять вздохнула. Ее груди поднялись и опустились. Она заметила.

— Вот-вот, из-за этого мне пришлось бросить волейбол. Мне сказали, что на площадке должен прыгать только мяч. Смешно? А мне не смешно было. Бредила спортом.... Ладно, девочки, на сегодня хватит!

И добавила тихо:

— Все равно без толку. Пусть идут на смену. Фабричные...

— С фабрики Фрунзе?

— Оттуда. На уме одни танцульки и женихи.

Девушки снова надели спортивные костюмы и цепочкой пошли под мост к фабрике Фрунзе.

Она вскочила и всплеснула руками:

— А сетку-то? Забыли...

— Я помогу! – нашелся Макаров.

Он кинулся к столбу с крюками, потянулся и едва дотянулся до верхнего крюка кончиками пальцем. Она была выше Вовки на полголовы, и ей было легче.

Макаров скомкал сетку и сунул сверток под мышку.

— Куда нести? На фабрику?

— Отнесем ко мне на фазенду.

И показала в другую сторону.

Фазендой оказался строительный вагончик, один из трех, стоявших под трамвайным мостом.

— Ремонт потихоньку заканчивается, строители уезжают, а девушки вселяются! – сказала она, снимая с двери висячий замок. – Что Вы удивляетесь?

— Вам что, жить негде?

— Ну почему же! У меня есть квартира от спорткомитета, хорошая, большая, только там пусто и одиноко. А тут живые люди.

— Пристают?

— Кто?

— Люди. Живые.

— Что Вы! Удивительные, целомудренные, веселые. К тому же у меня охрана есть.

— Собака?

— Увидите попозже. Заходите! А сеточку в уголок, пожалуйста. И сумочку!

Вовка и позабыл, что у него на плече болтается сумка со всякой ерундой. Он кинул сетку в угол, и туда поставил сумку.

Сарай на колесах, строительная бытовка, или вагончик был большой. Метров десять в длину, метра три в ширину. Что-то вроде постели, столик, полочки со всякой мелочи, а в тамбуре – умывальник и даже крошечный туалет.

Она улыбнулась, показав ровные, без изъяна зубы:

— Нравится?

— Очень! Такой бы на дачу, и дом строить не надо.

— У Вас есть дача?

— Пока нет, но обещали дать участок в Орехово-Зуево.

Она разложила стул, показала пальцем:

— Садитесь.

— Спасибо.

— Вам спорт интересен? Волейбол?

— Девчонки красивые. Какие-то они не от мира сего, высокие, худые, воздушные.

— А Вы – романтик!

— Немного. Я как-то в автобусе видел девушку в синей куртке. Светлая, в спортивной шапочке, глаза как небо!

— Познакомились?

— Нет. Она на голову выше меня.

— Вы откровенны.

— Это как в поезде. Москва большая, народу много, так что мы навряд ли еще увидимся.

Она как-то потускнела.

— Впрочем, я тут на трамвае два раза в день проезжаю.

— А мы часто тренируемся на воздухе.

— Да уж, воздух! Как с ЗиЛа потянет, хоть святых выноси!

Если бы она не засмеялась, разговор повис бы, как смог в воздухе, и можно было вставать и уходить. А так как-то легче стало, словно между ними протянулись невидимые нити.

Первый раз Макаров внимательно посмотрел ей в лицо. Ничего особенного, таких женских лиц около тридцати сколько угодно. Глаза колючие, челка до бровей, сильно выступающие скулы. Она была бы некрасива, если бы не улыбка. И грудь, которая приковывала взгляд. На нее хотелось не только смотреть, ее хотелось потрогать и безжалостно сдавить, насколько хватило сил.

Чтобы отогнать желание, Макаров сглотнул комок в горле, кашлянул в кулак и поморщился:

— У Вас попить нечего?

— Какая же я дура! – воскликнула женщина. – Мариную Вас разговорами, а у самой...

Она полезла под стол, на спине обозначились позвонки и широкая сбруя бюстгальтера.

— Вот! Девушки поднесли.

Она поставила нас стол, покрытый клеенкой, трехлитровую банку янтарного напитка.

— Это самодельное яблочное вино, вроде сидра. Попробуйте!

Жестяная крышка полетела на пол, и самодельный сидр полился в кружки: алюминиевую, поменьше – ей, зеленую, эмалированную, побольше – Вовке. Он в ответ извлек из сумки копченого леща и газету «Гудок».

— Надо бы сыру какого, но можно и на контрасте, сладкое заесть соленым. – развеяла Вовкины сомнения женщина. – За что выпьем?

— За Вас, Маша!

— Разглядели... – несколько разочарованно сказала она. – А я хотела остаться инкогнито.

Над столом висела открытка с надписью: «Маше от Славы. На добрую память». Ага, эти груди, возможно, сжимал в сильных ладонях прославленный волейболист, игравший под номером «два», Вячеслав Зайцев. Надо же, какие люди, подумал Вовка, а может, украла в Госкомспорте?

Ленка Година тоже в свое время учудила. Она отклеила от стенной газеты «Наши отличники» Вовкин школьный портрет и написала своей рукой: «Лене от Вовки». Потом доставала и, улыбаясь ямочками на щеках, показывала всем подряд, за что была жестоко высмеяна другой Ленкой – Сидоровой. Макаров пожалел Годину, приписал: «Это правда», и сводил Годину в «Орбиту» на «Неуловимых мстителей», где впервые потрогал Ленкину коленку в капроновых колготках и чуть выше.

— Такие люди... – с завистью сказал Макаров, глядя на открытку. – Вот со мной, обычным завлабом Вовкой Макаровым открыток не печатают, а я, может быть, в душе нобелевский лауреат, как какой-нибудь Эйнштейн.

— Ну-ну, – весело сказала Маша и снова похорошела. – Изящество оценила. Биография вкратце. Только почему сразу Эйнштейн? Почему не Ландау?

— Ландау говорил: «Освоить девушку», а я с ним не согласен.

— Но согласитесь со мной – глядя исподлобья, – сказала Маша. – Вы пошли со мной только из-за этого.

Она показала на свои большие груди.

— Если честно, да! – сознался Макаров. – Груди для меня – загадка. И большие, и маленькие, и мягкие, и твердые...

— Твердых грудей не бывает! – с негодованием сказала Маша. – Это Вам не яблоки и не арбузы!

— Положим, арбузы тоже мягкими не бывают! – возразил Макаров. – Хотя...

Он снова уставился на Машины груди. Потом отвел взгляд и посмотрел в окно.

— Надо окно помыть, – сказала Маша, отхлебывая сидра.

— Не надо, – мрачно ответил Вовка, сделав изрядный глоток. – Пока можно различить день или ночь, мыть ничего не надо.

— Ну, вот! – протянула Маша. – Только затеешь сделать что-нибудь полезное, так сразу ногой на горло!

Они и не заметили, как допили кружки. Макаров налил по второй. У Вовки в сумке была еще пачка безвкусных галет, которые под сидр пошли «на ура».

— А давайте я Вас научу играть в волейбол! – вдруг предложила Маша после третьей кружки. – У меня все-таки первый разряд.

— А я Вас – в футбол. Я все-таки на воротах стоял!

Они схватили сетку и побежали на площадку под тополями. Там они разделись, Маша – до спортивных трусов и майки с короткими рукавами, Вовка – до обычных «семейных» трусов и синей майки без рукавов. Они встали по обе стороны сетки, Макаров – со стороны заходящего солнца, Маша – со стороны восходящей луны и договорились играть по свободным правилам, то есть, как кто умеет. Маша подавала руками и Вовка подавал руками, Маша принимала руками, Вовка принимал руками и ногами, оба смеялись, падали и перемазались в пыли. Макаров снял майку, и Маша сняла майку. Затем Маша сняла трусы и осталась в трусиках и лифчике, а Вовка – в одних ботинках и носках. Маша сняла бюстгальтер, но луна светила ей в спину, и Макаров ничего не видел. «Меняемся сторонами»! – выкрикнул Вовка и побежал на «лунную» сторону, а Маша – на солнечную, хотя солнце давно село, спрятавшись за изломанный горизонт.

Оказывается, они играли на раздевание. Макаров это понял, когда он особенно лихо подал, а Маша не приняла, или не захотела принять. Она сняла последние трусы и застыла в лунном свете. Вовка вдруг понял, что ему неудобно падать вперед, потому что ему что-то мешало, и стал падать назад, и Маша тоже стала падать назад. И когда они упали в последний раз, то оказались в объятиях друг друга на ворохе собственной одежды...

Потом они пошли погреться в строительный вагончик, и допили сидр прямо из банки. Потом они опять упали, на этот раз, на постель, а в окно смотрела какая-то мерзкая рожа. «Это Квазимодо пришел!», – сказала Маша, и Макаров уснул...

Вовка проснулся на рассвете от непонятной тряски. Маша лежала поверх одеяла, и над ней трудился тот самый Квазимодо, широкий горбун, который с вечера смотрел в окошко. Кем он был, сторожем или местным дурачком, осталось неизвестно, потому что Макаров нашел свою одежду, спешно оделся и пошел пешком в сторону работы, поскольку трамваи еще не ходили. Он прошел мимо карандашной фабрики по трамвайным рельсам. Кто хочет узнать, как делают карандаши, все сюда, на остановку «Холодильный переулок»!