Новая школа. Трио бандуристок

А на улице было хорошо. Солнце давно село, и лишь вечерняя заря горела зеленым светом. «Это к морозу!», – сказала бы моя мать, если б видела. Свинья я, подумал я, хоть бы позвонил. Но нет, оставил звонилку Кристине. Вдруг кто чего, а мне помешает. Все равно свинья.

Дорога к дому Инны Степановны шла под уклон, я воровато оглянулся, никого не заметил, сел на саночки и весело поехал по заснеженному шоссе. Эх, где ты, серебряное детство! Почему серебряное? Потому что зима! А золотое детство бывает летом.

Летом можно купаться и ходить в трусах, а также ловить рыбу. Вот только комары, мухи и слепни досаждают. «Ах, лето красное! Любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи». Это Пушкин написал. Правда, говорят, есть какой-то снежный комарик, но я его не видел.

Весело я подкатил к дому Инны Степановны, почти что к самому крыльцу. Подъехал, слез с санок и крикнул:

— Хозяйка! Куда санки ставить?!

Крикнул громко, где-то на окраине Высоких Двориков забрехали собаки.

После долгой паузы петли заскрипели, и в дверь просунулась тощая старуха.

— Чего тебе? – проскрежетала она на манер дверных петель.

— Инна Степановна дома? – едва нашелся я.

— Инка! – зычно крикнула назад в темные сени старуха. – Тебя какой-то ферт спрашивает! Ты дома или нет?

— Да дома я, дома! – не менее зычно отозвалась Инна Степановна из темных глубин сеней. – Идите в дом уже, а то простынете!

— Иду, иду, дочка! – ответила бабка и бодро зашаркала обратно, оставив меня в тягостном недоумении насчет места парковки саней. В конце концов, я их бросил и отправился в тепло, тем более что зеленая морозная заря почти погасла. Вызвездило...

В темных сенях я сбил на пол какие-то ведра, и третий голос произнес:

— Какой-то медведь приперся!

— Не медведь, а Владислав Владимирович! – поправил я голос, снимая куртку. – На заседание женского клуба по интересам.

— В качестве кого, позвольте полюбопытствовать? – спросила старуха голосом советского Шерлока Холмса.

— Да кого угодно! – ответил я. – Я – универсал!

Когда я вошел в горницу, то узрел следующую картину: старуха, Инна Степановна и молодая девушка сидели возле стола с нотами и держали в руках старинные украинские инструменты под названием «бандура». У бабки и продавщицы они были целыми, а у девицы не очень – гриф висел на струнах, и сама она была очень печальная!

«Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит», – сразу припомнилось мне.

Только струи у девы с бандурой пока не было, а была неизбывная печаль.

— Дура ты, Оксанка, дура! – ругала ее Инна Степановна. – Дубина стоеросовая! В клубе скоро инвентаризация, а как я этот лом понесу? Стыд и позор!

— Ничего, склеим как-нибудь! – ободрил я бандуристок. – Что играть можно будет, этого гарантировать не могу, а сдать на списание – в самый раз!

Если кто не знает, то сообщаю, что бандура – это украинский народный инструмент, своеобразный гибрид безладовой гитары и гуслей. Если же к бандуре добавить лады, то она называется панской. Именно такую, панскую бандуру и разгукала Оксана, смуглая темноволосая девушка из Осташкова со слабым румянцем на щеках и грустными карими глазами. Она приехала к бабушке Валентине Анисимовне на зимние каникулы, а та притащила ее к Инне Степановне, девушкиной тетке. И именно в Яковлево был тот клуб, где Валентина Анисимовна по-соседски одолжила три панских бандуры.

Я кое-как склеил бандуру бустилатом, которого у Инны Степановны было в изобилии, и поставил инструмент недалеко от печки на просушку.

— Так, а где же остальные? – спросил я у Инны Степановны, когда Оксана перестала печалиться и хлюпать носом.

— Остальные, кто? – ответила вопросом на вопрос Инна Степановна.

— Члены женского клуба.

— Это все.

— А борьбы на руках и перетягивания каната не будет?

— Нет. Будет репетиция трио бандуристок, пока они не разъехались.

— Ага! – обрадовался я. – Тогда я буду руководителем.

— Хрена тебе! – воспротивилась Валентина Анисимовна. – А я тогда кто?

— Вы будете музыкальным, а я художественным. Вот увидите, мы поладим!

— Так, что поем? Начинайте!

И женщины затянули хором:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына.

Хорошо пели, дружно, а главное, громко. Но я сказал:

— Не пойдет?

— Почему? – обиделась Валентина Анисимовна.

— Потому что скука смертная и тоска зеленая. Надо что-то повеселее.

Женщины посовещались и снова запели:

Шумел камыш, деревья гнулись,

А ночка лунная была.

Одна возлюбленная пара

Гуляла с ночи до утра.

— Опять не пойдет.

— Почему?

— Потому что пропаганда разврата: «А поутру они проснулись, кругом примятая трава». Это что, не разврат? Или траву градом побило?

— Пожалуй, – нехотя согласилась Валентина Анисимовна.

— Так, еще варианты есть?

— Есть! – отважно вступила в разговор девушка Оксана. – «Окрасился месяц багрянцем».

— Ну, пойте, что ли...

— Окрасился месяц багрянцем,

И волны шумели у скал.

«Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал,

– запела вибрирующим сопрано Оксана, а дамы ей подтянули, Инна Степановна – отлично, а Валентина Анисимовна как смогла.

— Мне жаль, дамы! – развел руками я. – Антисемитизм получается! Надо петь не «поджидал», а «подевреивал», да и то сомнительно. Многие не поймут!

— Ну, я не знаю! – возмутилась Инна Степановна. – Чушь какая-то!

— Не чушь, – тихо сказала Оксана. – Вон Мандельштам написал про Сталина, что он рябой осетин, и его расстреляли.

— Ничего не понимаю! – воскликнула Инна Степановна. – Это когда было-то?!

— Еще неизвестно, – покивала Валентина Анисимовна. – Вдруг все вернется. Гайки потихоньку закручивают...

— Ну, тогда Вы сами что-то предложите, – сказала Оксана и покраснела. – Политически нейтральное.

— Да что далеко ходить! – бодро выпалил я. – Петь надо про рабочий класс или крестьянство. Они хоть что-то делают! Вот есть одна песня: «Вечер тихой песнею над рекой плывет...» А?

— «Уральская рябинушка», – сказала Оксана и покраснела пуще прежнего. – Музыка Родыгина, слова не знаю чьи.

— Чучелко, – беззлобно сказала Валентина Анисимовна. – Это надо знать. Стихи Михаила Пилипенко, редактора одной уральской газеты.

— Грянули! – скомандовал я и запел первым.

Когда мы спели «Уральскую рябинушку» под украинские бандуры три раза и немного охрипли, Валентина Анисимовна довольно сказала:

— Это дело надо отметить! Впервые за вечер к консенсусу пришли! У тебя, Инка, настоечка припасена?

— Еще с осени, мамочка!

— Тащи ее сюда!

Бандуры тут же были отложены, ноты со стола куда-то делись, а на столе появилась настоящая кулацкая четверть с темной жидкостью, заткнутая по всем правилам жанра газетной пробкой.

— Я не буду! – быстро сказал я. – У меня на спирт аллергия.

— Чуть-чуть всегда можно, – заворковала Инна Степановна, подавая стаканы. – Аллергию лечат малыми дозами аллергена. По телевизору передавали. А моя настоечка – сладенькая, лечебная, на черноплодной рябине. Как давление понижает!

— Пятьдесят грамм, не больше! – твердо сказал я. – Исключительно для снижения артериального давления.

— Конечно! – согласилась Инна Степановна.

— Обязательно! – поддакнула Валентина Анисимовна.

— И мне немножко, – робко пискнула Оксана.

— А как же! – воскликнула Инна Степановна. – Мы здесь не для того, чтобы нажираться до положения риз, а для дружеского общения.

К четверти с настойкой были добавлены три миски с квашеной капустой, мочеными яблоками и солеными огурцами.

Выпили по одной, как и было обещано, по пятьдесят граммов. «Едим, едим, закусываем! – завопила Инна Степановна. – Яблочки, капустка, огурчики! Все лечебное, с моего огорода.

Настойка показалась мне очень легкой, легко пьющейся, и я решился на вторую дозу, а потом на третью, все строго по трети стакана. Мы не просто пили, мы пили за композиторов, поэтов-песенников и исполнителей. Ну как, к примеру, не выпить за здоровье Давида Тухманова или Сергея Беликова?

А потом все как-то словно подверглось раскадровке: меня куда-то несли, раздевали и клали на стол, словно покойника, а затем я увидел свой член, туго-натуго перевязанный бечевкой и прыгающих на нем по очереди Валентину Анисимовну, Инну Степановну и Оксану. А потом мне стало все равно, затем холодно, и надо мной разверзлось звездное небо...

— Свинья всегда грязь найдет, – сказала мне Кристина, когда я пришел в себя после очередного загула и предложил ей меня сдать в монастырь.

Она всю ночь промаялась, выгоняя из меня градус и прикладывая холодные компрессы то к голове, то к члену, и была не выспавшейся и очень злой. – Тебя ведь, дурачка, на саночках привезли в третьем часу, думала – убился.

— Санки забрали?

— Забрали.

— Хоть это хорошо.... А Серега? Он ушел?

— Ушел. Утром и ушел.

Я уж и не спрашивал, ушел он просто так или что хотел передать. Не до этого...

— Может, хватит выкрутасов? – тихонько пилила меня Кристина. – Давай считать, что мы квиты.

— Давай. Минус на минус дает плюс. Теперь мы оба в полюсе.

— И еще мы не будем ходить в этот магазин, – сказала Кристина. – Ни ты, ни я. Пусть Егор привозит нам больше продуктов.

— Не будем. Пусть.

— А что это за тоненькая девушка, которая пришла вместе с этими?

— Это Оксана, их родственница. Она скоро уедет. И бабка уедет.

— Вот и хорошо, – выдохнула Кристина. – Я уж подумала, что тебя за нее сватали.

— Может, и сватали, только я этого не заметил. Потому что был ни бум-бум.

— Ладно, проехали! – твердо сказала Кристина. – Пойду, посплю, что ли. Ты, если что, стучи в стену.

— Да не буду я стучать. Спи спокойно, мой дорогой друг!

Кристина на мою неловкую шутку криво усмехнулась и ушла наверх, может быть, в ту комнату, где ночевал путник Сергей. А я пошел в кухню поискать что-нибудь пожрать.