Ступени возмужания. Ступень тринадцатая.

Ступень тринадцатая.

Наташка села к столу, как прилежная ученица. Пододвинула стул, разложила на скатерти книгу, учебником, и, подперев рукой щеку, стала читать.

Все это было бы обыкновенным, только Наташка сидела голой. Ее стан, обращенный ко мне спиной, приобрел такую женственность! Он изгибом гитары округлялся книзу и на жестком фанерном сидении стула плющился ягодицами.

Наташка сложила руки, словно она сидела за партой, выпрямила осанку и перевернула страницу. Она двигалась в рамках школьной привычки, но, я залюбовался. Никогда бы не подумал, что девчонка может просто сидеть и быть такой красивой — у меня шевельнулось «отличие».

В голове билось: «Несколько раз? Несколько раз в день!». Я никак не мог забыть того, вставленного автором в книгу, откровения, совсем незнакомой мне женщины. Наташке, правда, было всего шестнадцать, но утром она же ласкала свой золотистый пушок. Мне захотелось увидеть это еще раз. Но, как об этом спросить Наташку? Она и разговаривать не захочет. Я вспомнил, что у тети на комоде лежали простые карандаши.

Причем тут карандаши? А я знаю!

Прошел, взял один и положил на стол под ее правую руку.

Наташка была полностью в книге, зрачки карих бесенят, то вспыхивали, расширяясь, то сжимались почти до точки, — щеки пунцовели. Даже не заметив меня, она схватила карандаш и поднесла ко рту. Я заворожено уставился на нее.

Наташка обвела свои губы тупым концом карандаша, они приоткрылись, приложила к нижней губе, накрыла верхней и немного пососала. Это было так незабываемо. На уроках мальчишки грызли карандаши, девчонки — грызли, но сейчас была иная обстановка и во мне бродили другие мысли...

Нет, ничего подобного, о чем вы можете себе подумать — каждый в меру своей испорченности, у меня не возникло. Просто, теперь каждое движение Наташки — будь-то взмах руки, движение ноги, вздох, выдох, — я видел в определенной призме восприятия. А тут ее немного влажные, припухшие губы, почти рядом, ласкают карандаш, так обычно и в тоже время так необыкновенно.

— А вот, и про вас!.. — произнесла Наташка, вскинула карих бесенят, хотела обернуться к окну, но, взглядом, уперлась в меня. — Ты чего?! Сядь, где сидел!

— Я? Я карандаш...

Да, ответ получился не очень. Бред какой-то! Вроде как — я карандаш. Вообще-то, я хотел сказать, что подал ей карандаш, но получилось, что получилось.

Наташка посмотрела на карандаш, словно только его увидела.

— Ладно, слушай! — проговорила она.

Перевернула карандаш и, проведя по строке тупым концом, прочитала:

«Наконец, приятные мысли полностью овладевали моим воображением, я доводил себя до такого состояния, что сдерживаться было нельзя. С бьющимся сердцем, уверяя себя, что это «в самый последний раз», я совершал то, что в конце концов приносило не ожидаемое удовлетворение, а лишь какую-то оглушенность...».

Оборвав чтение, она подняла карих бесенят на меня, в упор, и спросила:

— У тебя так?

Вообще-то у меня никогда не было мысли уверить себя, что это в последний раз. Благодаря тете, у меня она не возникла сразу, и не мучила потом. И то, что я испытывал, оглушенностью уж точно не назовешь. Но, я кивнул. Почему? Наверное, почувствовал, что именно такого ответа от меня ждет Наташка.

Ее глаза погрустнели, подтверждая мои предположения, она выдохнула:

— У меня тоже...

— Наташ...— проговорил я, так мягко ласково, сам от себя не ожидал.

— Чего? — грустно ответила она.

— Там женщина пишет, что не видит разницы!

— Она не видит, а я не знаю...

— Спроси у тети, она знает.

— У тети!..

Наташка покраснела густо, густо.

— Она тебе книгу дала...

— Дала

— Значит, можешь спросить без стеснения.

— А тебе сейчас хочется? — вкинув на меня карие глаза, неожиданно спросила Наташка.

— Чего?

Вот сморозил, так сморозил! Вогнал девчонку в такой огонь, что она могла бы из него и не выбраться. Закрывшись в себе, Наташка вряд ли открылась в ближайшее время, если бы вообще открылась. Доверие добывается трудно, кропотливо, а оборвать его можно одним словом, к примеру, таким, какое выдал я. Есть, конечно, куда хуже, но это не в моем повествовании...

Если уже совсем правду, то ее грустные бесенята сотворили со мной и с моим «отличием» нечто такое, что мы с ним забыли о том, чего так хотели минуту назад.

Но, все обошлось, Наташка переборола себя и повторила:

— Хочется к нему прикоснуться?.. Сейчас?

Второй шанс упускать, уже даже не глупость, — полный аут! Я кивнул. Наташка снова покраснела и опустила глаза.

— Мне тоже... Бери стул и садись за стол, напротив...

Я сбегал к окну за стулом, сел, как было велено.

— Гладь его... — прошептала Наташка, не поднимая глаз.

— А ты?..

Она не ответила, просто убрала одну руку со стола и опустила. Я взял «отличие» в ладонь. Переволновался, оно было мягким и мокрым. Потихоньку, я стал его подбадривать.

— Дрочишь? — спросила Наташка.

— Глажу...

— И я...

Ее рот приоткрылся, как у маленькой девочки, у которой, в трусиках, что-то зачесалось, резинка надавила или еще что. Наташка вскинула на меня круглых карих бесенят, смотрела не моргая. Точно девочка, которая неожиданно попала пальчиком туда где нельзя и замерла, испытывая неведомые до того ощущения. Мое «отличие» окрепло как-то сразу, словно Наташка подарила ему второе дыхание.

Кстати о дыхании. Она дышала так тихо, что я готов был махнуться ушами с ослом, только б не пропустить ни одной интонации. Носик Наташи вздернулся, она немного сморилась, а открытая моему взору грудь начала вибрировать — немного, почти не заметно, словно по Наташкиной спине пробежали мурашки. Вторая ее рука, что осталась на столе, сжалась в кулачек, резко скомкала скатерть и так же резко отпустила.

Наташка напряглась, резко выдохнула и обмякла...

Если прокрутить все немного назад, то станет понятно, какие чувства испытывал я, наблюдая за ней. Моя рука на «отличии» работала поршнем и, как раз, когда она скомкала скатерть, я выстрелил. Под столом или из-под стола, у меня не было возможности это понять, но именно выстрелил таким незабываемым блаженством.

— Ты мне на коленку попал... — шепнула она, — течет...

Я соскочил в поисках тряпки, полотенца — еще чего-нибудь подобного. Наташка ухватила меня за руку и, глазами, попросила сесть. Ее карие бесенята светились.

— Так приятно... До пальцев добежало... Сейчас у тебя нет оглушенности?

— Нет, мне так хорошо!

— И мне... Словно от земли оторвалась и летаю, летаю...

Скрипнула входная дверь.

— Что ж лампу не зажжете? — спросила тетя. — Вечер. Солнце за лес убежало.

Мы даже не заметили, что в комнате был полумрак. Наташка наклонилась. Делая вид, что зачесалось, растерла по ноге мой выстрел.

— Впотьмах читаете, глаза портите...

Тетя окинула нас взглядом и все поняла, да и что тут было понимать, когда я сидел на стуле, а с моего опустившегося «отличия» на полосатую дорожку еще тянулась капля. К тому же, я его попытался обтереть, инстинктивно ладонью.

Мы молчали не договариваясь.

— Стало быть, книга впрок пошла...

Пауза. Наташка потупилась, покрылась гусиной кожей — это я заметил даже впотьмах.

— Ну и на здоровье!.. — ласково улыбнулась тетя.

Она подошла к Наташке, обняла, что-то шепнула, та сразу как-то раскрылась, словно от волшебного слова.

Повеселела и спросила:

— А лампа, где?

— В моей комнате... Ты пока зажигай, а я сейчас волкодава молочком напою и вернусь. Он у нас эстет, молоко любит, исключительно парное...

Тетя вышла, а мы с Наташкой переглянулись.

Меж нами не осталось недомолвок. Пожалуй, это было прекрасное состояние, лучшее, которое вообще возможно меж мальчишкой и девчонкой, мужчиной и женщиной. Это был то

т самый кусочек простого человеческого счастья, что не хочется прятать, таить, а наоборот, тобой овладевает огромное желание им поделиться. И мы делились своими ощущениями через глаза, смотрели друг на друга, — я улыбался, Наташка.

Ничего нас не сковывало, ни условности, ни разность пола, ни одежда. Даже тетя! Наташка совсем не боялась, что сейчас откроется дверь и... Пусть открывается, пусть тетя входит — на здоровье! Нет, — это была прекрасная минута, которая проходит и одновременно остается в жизни навсегда.

Наташка оперлась на ладонь подбородком, прикрыла рот музыкальными пальцами, и, брызнув на меня карими бесенятами, игриво отвернулась, повернулась, снова брызнула. Только ради этого момента, я уже был готов повторить все сначала.

Пройдя через годы, я знаю, что удовлетворенная женщина прекрасна вдвойне, втройне, она парит, порхает, а ты наслаждаешься ее полетом, — щебетанием, словно райской птицы на рассвете. Но, тогда я не знал, — чувствовал, словно зверь, и это было куда прекраснее.

Мы не только познавали друг друга, мы открывали себя, через друг друга, и наши открытия были подобны переходу Колумба через океан, туда, где не было запретов. После блужданий поодиночке, мы соединились и нашли свою Америку, и назвали ее Азией — так захотелось!..

Наташка встала, одну руку вскинула вверх, а второй расправила золотистый пушок, пробежав по нему пальчиками.

О! Чуть не подскочил. Такого доверия, я не ожидал. По выражению моего лица, Наташка догадалась, сколько удовольствия доставила мне, казалось бы невинным, жестом потягивания. Она немного смутилась, но и ей моя реакция была приятна.

Еще раз, на бис, пробежав пальчиками по пушку, Наташка проговорила:

— Пойду за лампой, а ты спички поищи... Темно становится.

Я угукнул.

Спички! Да, что их искать! Они всегда были на печке в «завалке». Я поднял крышку, сунул туда руку и вынул коробку охотничьих спичек. Дед бы увидел, то выдал бы мне по заднему числу, — жечь охотничьи спички в доме! Но деда не было, а мне хотелось поскорее вернуться к Наташке.

Из тетиной комнаты, она вынесла керосиновую десятилинейную лампу, поставила на стол, сняла стекло, убавила фитиль. Я зажег спичку, поднес.

Маленькое синее пламя озарило руки Наташки, музыкальные пальцы. Она надела стекло и, крутя регулятор фитиля, стала прибавлять огонь медленно, чтобы стекло не закоптилось и не лопнуло.

Постепенно, свет стал красть из полутьмы ее обнаженное тело. Сначала, воровато выкрал золотистый пушок, потом животик, добрался до продолговатых, в разбег, грудей, проигрался с маленькими розовыми сосками, осветил шею, сосредоточенное лицо.

Это было похоже на сказку, оказывается у Наташки, на руках и плечах, был почти незаметный золотистый пушок, такой же, как и на лобке, только совсем маленький, шерсткой, в свете огня он заискрился, словно от нее пошли солнечные лучики.

Она случайно дотронулась до стекла, ойкнула и, поднеся палец к губам, вкинула на меня глаза, пожаловалась:

— Обожглась!..

— Больно?

— Да, так. Немножко...

— Дай мне...

— Палец?

Я угукнул. Она протянула руку. Нет, не протянула, а подала вместе с продолговатой кистью, изящно ее изогнув. Я принял этот дар на ладонь и, приподнимая, поднырнул под обожженный палец губами. Он еще пах Наташкой, но она забыла об этом, прикрыла карих бесенят шелком ресниц и обдала меня дыханием.

Я ласкал девичий палец, пробуя Наташку на вкус. Все-таки есть у нас что-то дикое от зверя! Женщинам это нравиться. Наверное, поэтому оно не отпало, как атавизм, не отвалилось, как ненужный хвост, а просыпается в нас именно в такие моменты. Я щекотал ее пальцы теплыми губами, а она тихо наслаждалась, стараясь не подать виду, — извечная женская уловка, раззадорить нас, с ней женщины рождаются. И это тоже от зверя — милого и прекрасного.

Я перешел на второй, третий пальчик, перецеловал все...

— Я один обожгла, — шепнула Наташка, не отнимая руки.

— А этот не обжигала? А этот? — спрашивал я, проходя по ним губами еще раз.

— Хватит... А то мне сейчас опять захочется.

Я оторвался от ее руки. Не потому, что она сказала «хватит» — по интонации было понятно, можно продолжать, а от «опять захочется». Я и не знал, что девчонки хотят от поцелуя кончиков пальцев. Да и, что я тогда вообще о них знал! Два обычных слова из ее уст и мое «отличие» воспряло, — этого не знала Наташка.

Карие бесенята раскрылись когда «отличие» толкнуло ее. Приоткрывшаяся крайняя плоть, бархоткой, прошлась по ноге Наташки, но она не отстранилась. Мне даже показалось — прижала ее к моему «отличию». Возможно, лишь показалось, или я сам его прижал.

Мы смотрели в глаза друг друга, пока Наташка не прошептала:

— Сейчас тетя придет...

Наташка ошиблась, тетя уже пришла. Она стояла у дверей и смотрела на нас.

Да, жаль, что я не художник!

А картина была выразительная: мальчик и девочка — обнаженные супротив друг друга. На ладони мальчика рука девочки, поднесенная к его губам. «Отличие» мальчика упирается в ногу, которую девочка приподняла на цыпочки, согнула немного в колене, чтобы мальчику было удобнее.

Точнее, тетя не смотрела. Она увидела, и, теперь, размышляла, как, не зашумев, ей вернуться на улицу. Наташка напомнила мне о тете, и мы одновременно повернули головы в сторону входной двери, где она и стояла, не зная, куда себя деть.

Наташка опустила ногу на пятку, но мое «отличие» не собиралось опадать. И отвернуться от тети, как-то было неудобно. В общем, я так и стоял, — пальчики Наташки покинула мои губы.

— Зажгли! Ну, и молодцы...— проговорила тетя, по ней было видно, что она сама очень смущена, но старается не подать виду. — А пошли-ка в комнату деда! Там, на диване, мы все втроем поместимся. Посидим, поговорим. Книгу обсудим...

Тетя, как-то быстро непростую ситуацию обратила в обыденную, мое «отличие» смотрело немного вверх, но она если и оглядела меня, то так, словно я был во фраке, да еще с бабочкой.

— Бери лампу! А ты, Наташ, книгу... Пошли во владения деда.

На диван тетя села посредине, тем самым, предлагая нам с Наташкой примоститься по ее обнаженным бокам, а уж, кто какую сторону изберет, наше дело. Выбор я предоставил Наташке, и она прижилось к тете слева, я, естественно, справа, ухом под ее грудь. Тетя раскинула руки и прижала к себе нас обоих. Мне мешало «отличие» и я не мог устроиться на диване комфортно, пока рука тети не легла на него, прикрыв.

— Наташка хотела спросить... — бросил я, как бы невзначай.

— О чем, Наташ?

— И вовсе, я не хотела! — снова густо краснея, ответила она. — Точнее, хотела! Но без тебя! Диван проткнешь... Тетя, он хочет и хочет... Разве с ним почитаешь!

— Ну, это мы сейчас быстро уладим...

Тетя огладила мое «отличие», открыла головку и стала водить по ней ладонью. Наташка замерла, ее жадный взгляд ловил каждое движение тети. А тетя, словно специально, делала все немного медленней.

Они, — одна карими бесенятами, другая — рукой, мучили меня наслаждением, я был словно тренажер для обучения, только начинал втягивать живот, приподниматься, как тетя приостанавливалась, зажимала головку пальцами.

— Наташ, принеси из моей комнаты платок, он там, на подушках, — наконец-то проговорила тетя.

Наташка послушно удалилась, а тетя быстренько наклонилась к моему «отличию» и вобрала его в рот. Я дернулся несколько раз...

— Ну вот, чтоб не забрызгал...— тихо произнесла она.

Наташка вернулась.

— Этот, тетя?

— Да — он. Давай.

Тетя положила себе на бедра цветастый платок. И на удивление Наташки произнесла:

— Так, о чем ты хотела спросить?

Наташка пристроилась к тете, с левой стороны, в полной уверенности — пропустила что-то очень важное. Мое «отличие» предало тетю и выдало меня — безынициативно покоилось. Чистенькое, румяное от только что полученного удовольствия.