Голос в телефонной трубке. Дебаркадер

Дебаркадер – это грустный корабль, который никуда не плывет, вынужденный всю свою жизнь простоять возле берега, намертво привязанным к нему с помощью толстенных канатов с петлями, так называемых швартовых. С одной стороны к дебаркадеру причаливают и отходят корабли, с другой – берег, неподвижный, незыблемый, как символ вечности, а посередине, словно сакральные врата между прошлым и будущим – Калинов мост, дебаркадер. И при нем страж, словно Морана...

Динка подошла к сходням, встала под фонарем и громко свистнула. В ответ в одном из окон (или иллюминаторов?) вспыхнул свет, тут же погас и скрипнула дверь:

— Мадина, ты?

— Я, тетя Таня!

— А кто это с тобой?

— Один хороший человек.

— Хорошо, что один. Заходите!

— И кто же эта женщина? – спросил Макаров.

— Я у нее квартиру снимаю, – ответила Динка. – Она все время живет здесь, и квартира ей не нужна.

— И сколько берет?

Сколько берет с Динки ее квартирная хозяйка, Вовка не узнал, потому что сходни кончились, и они ступили на палубу дебаркадера. Едва Макаров открыл дверь в темный коридор, в лицо ему ударил яркий свет, и он зажмурил глаза. «Гражданка, фонарь-то погасите!», – сказал Вовка. – «Могу еще руки поднять, пока Вы собаку не спустили». А та словно его и не слышала. «Ничего, симпатичный!», – заметила тетя Таня и лишь после этого выключила фонарь-переноску, а Макаров, еще с минуту простоял с закрытыми глазами, пережидая, пока в них померкнут цветные пятна. «Нету у меня собаки!», – проворчала тетя Таня. – «Ну, заходите, что ли».

Они шли по длинному коридору, тускло освещенному редкими лампочками. Впереди уверенным твердым шагом шла тетя Таня, за ней – Вовка, державший Мадину за руку. «Я тут бываю иногда», – сказала Дина, едва они ступили на дебаркадер. – «Пьем чай, разговариваем. Она тут работает и живет тоже тут. А мне свою квартиру сдает». «А берет сколько?». «Ничего!».

— Вот моя каюта, – сказала тетя Таня. – Садитесь, будем пить чай. Я почему за квартиру денег не беру? А потому что мне не надо ничего. Здесь, на судне – свет казенный, вода казенная, все с берега. Музыка и то казенная. На второй палубе – радиоузел. Так там и приемник, и магнитофон, и телевизор. Даже одежда на мне казенная, белье я сама шью из простыней, так зачем деньги брать? А на еду мне пенсии и зарплаты сторожихи – выше крыши. Ой, что-то я разболталась на радостях! Вы располагайтесь, располагайтесь!

Вовка и Динка сели на жесткую сторожихиную койку, а она сама угнездилась на привинченном к полу табурете. На столе бурно кипел электрический чайник, а тетя Таня уже разливала по стаканам крепко заваренный чай.

— А магнитофон у Вас какой? – осторожно спросил Макаров.

— А шут его знает, какой! Старый какой-то. Надпись давно отвалилась. Но работает! Я потом покажу. Вы чай-то пейте, бутерброды берите, печенье!

Как-то неловко было Вовке объедать сторожиху, он съел одну печенинку, тупым столовым ножом отрезал полбутерброда с сыром, а чая с лимоном выпил аж два стакана.

Тетя Таня потягивала из своего стакана горячий чаек и по-матерински поглядывала на Макарова и Динку.

— Любопытно мне, – спросила сторожиха. – Вы в каких отношениях состоите?

— Мы знакомы только три дня, – ответила Дина и потупилась.

— Мы действительно знаем друг друга всего трое суток, – пояснил Вовка. – Причем до сегодняшнего вечера общались только по телефону. Мне друзья наугад продиктовали цифры, я позвонил, а сегодня вечером я узнал, что у Мадины сломался приемник, которая она слушала каждый вечер. Думаю, лампы перегорели.

Тетя Таня оживилась.

— Так у меня в радиоузле есть какие-то лампы. Можно посмотреть. Там их целая коробка. Сейчас стаканчик допью, и посмотрим.

— Я с вами тоже пойду. – сказала Динка, торопливо глотая горячий чай.

— Пойди, девонька, пойди, – добродушно сказала тетя Таня. – Там красиво!

На верхней палубе дебаркадера и впрямь было красиво. Река сверкала под лунным светом, а от берега до берега по неверной водной глади пролегла лунная дорожка. Пока тетя Таня вынимала из шкафа коробку с лампами, Макаров и Соколова любовались серебром и золотом промытого недавней грозой ночного летнего воздуха.

— И почему люди спят ночью? – ни к кому не обращаясь, спросила Динка.

— Все от дикарей пошло, – ответил Вовка. – Они боялись ночи, духов разных, ночных зверей, а чтобы ночь быстрее прошла, спали. А днем – на охоту, и корешки собирать. Ели мамонтов с диким хреном!

— Я бы хотела попробовать мамонтятины! – мечтательно сказала Динка, по детски закатывая глаза. – С хреном!

— Вы лампы-то смотреть будете, мечтатели? – спросила тетя Таня, стявя на стол тяжелую коробку.

— Будем, будем! – в один голос ответили Вовка и Динка. Сторожиха включила верхний свет, Макаров снял пиджак и закатал рукава, а Динка, положив голову на Вовкино плечо, смотрела, как он перебирает радиолампы.

А ламп действительно было много. В коробке лежали и мощные «рогатые» 6Р3С, и их почти тезки 6П3С, и общеупотребительные 6П14П. Вовка очищал их от пыли и смотрел на свет.

— Ну, я пойду прилягу, – сказала тетя Таня. – а вы тут музыку послушайте на магнитофоне, приемник включите, да и вообще.

— Когда дверь за ней захлопнулась, Дина вздохнула:

— Хорошая она, только одинокая. Хоть и жизнь длинную прожила, а хорошего так мало видела. Она мне все-все рассказала!

Макаров отобрал несколько годных по виду ламп, рассовал их по карманам, сел на круглый вращающийся табурет и приготовился слушать.

— Тете Тане уже шестьдесят три года, – начала свой рассказ Динка. – Родилась она в двадцатом первом, в трудное, голодное время. Ее отец только-только пришел с Южного фронта, где воевал с Врангелем, где по колено в грязи, и по грудь в воде штурмовал Сивашский залив, а потом и Перекоп. Вернулся в родную деревню с орденом и сразу начал агитировать бедноту против кулаков. В Тамбовской губернии земля богатая, чернозем, люди зажиточные, бедняков мало. Собрались как-то вместе человек пять, поорали, покурили и разошлись ни с чем. А тут еще местный священник повел агитацию против большевиков: безбожники они, а у власти – антихрист. Пришлось сообщить куда следует. Батюшку и кулацкую головку арестовали и увезли. Больше их никто не видел, а спрашивать боялись.

Только после этого дело по организации товарищества по совместной обработке земли сдвинулось с мертвой точки. А затем из Тамбова отвественный двадцатипятитысячник приехал колхоз организовывать. У тех, кого арестовали, обобществили все подчистую, даже кур, да только у кулаков дети и внуки остались. По всей губернии, то здесь, то там начались пожары и убийства партийцев и комсомольцев. А тетя Таня пошла в ячейку и сказала: «Принимайте меня в комсомол. Я и косы отрезала, и красная косынка у меня есть. Не могу в стороне от такого дела стоять». И стала она комсомолкой...

Мало было молодежи в комсомольской ячейке, а еще меньше было девушек. Пошла Таня по дворам молодежь собирать на собрание, а только одну Дарью и зазвала в старую школу на собрание. А тут и беда пришла.

Поехали они втроем: мать, отец и Таня в город по делам. Только в лес въехали, а тут банда! Отца убили сразу, а мать и Таню привязали к деревьям друг напротив друга и одежду сорвали! Что они с ними делать будут, матери было понятно сразу, а Таня недоумевала: «Мама, мама зачем это?».

— Со мной делайте, что хотите! – кричала мама. – Только ребенка не троньте!

— Какой же Танька – ребенок? – возразил ей главарь, снимая штаны. – Вона сиськи какие, до пупа висят и волосья гуще, чем у тебя.

Признала мать, что главарь – священник беглый с Соловков, несмотря на бритое лицо и стриженые волосы, закричала страшно:

— Батюшка, помилосердствуйте!

Да только зря она это сказала, только разозлила!

— А твой муженек, что сейчас в канаве валяется, мою семью пожалел? Вот и я твою дочку не пожалею. А ну-ка, братья, навались на баб!

И обхватил дерево с Татьяной.

В банде человек двадцать было, и каждый поглумился над Таней и ее матерью, а позже, они в лес ушли, оставив женщин висеть на веревках, пока мать чудом не освободилась и не освободила свою Танечку. На руках несла мать многократно изнасилованную дочь до дома, а на пороге не выдержало материнское сердце. И осталась Танечка одна-одинешенька...

Первое время жила-мучилась, много раз хотела свести с жизнью счеты, даже петлю повесила на чердаке, но как-то приснилась ей матушка, окровавленная и разгневанная, которая сказала ей только два слова: «Танька! Живи!». И она, бросив все, и дом, и хозяйство, и скотину, уехала в Тамбов, а потом и в Москву.

Сначала столица ей не понравилась. Слишком много народа, все куда-то спешат, суетятся. А что ей понравилось, так это трамваи. Таня жила сначала возле парка, окна ее общежития выходили на трамвайную линию, и частенько ночью она вставала у окна, чтобы посмотреть, как трамваи послушно сходятся в депо, словно коровы в стойло. Заводы, фабрики ее тяготили своим строгим регламентом, а вот река ее приманила. И Таня поступила матросом на баржу. Так и осталась у воды.

— Я так понимаю, что слово «мужчина» после того случая в лесу стало ей ненавистно? – подал голос Макаров. – Ведь не все мужики – такие сволочи, как в кулацкой банде. Вы же не возненавидели всех мужчин после ревнивого мужа?

— Я, наверное, другое дело, Володя. Есть женщины, которых жизнь ломает через колено, как сухие ветви, а есть такие, которые упрямо поднимаются, как растение, с которого снимают камень. Я, видимо, из последних. Стихает гроза, и снова хочется счастья...

— Счастливый человек дольше живет, – сказал Макаров, беря Мадину за руку.

А она обожгла его взглядом пылающих черным пламенем глаз и свободной рукой выключила верхний свет...

Динка оказалась жадной на любовь. Она поминутно меняла позы, требовала от Макарова замедляться или ускоряться, хотела, чтобы он выходил из нее и целовал ее влажные губы или лизал солоноватую виноградину клитора. Этот полет между небом и землей все длился, длился, пока Динку не закачало, как на высокой волне, в Вовкиных объятиях.

Утром он проводил Мадину до дома, заменил лампы в «Ригонде» и остался до вечера, правда, позвонил на работу и отпросился. Динка сидела рядом и слушала, как Макаров разговаривал с шефом, а потом шепнула ему в свободное ухо: «Скажи, что у тебя – медовый день!».