Сделка

Черт, как все-таки приятно убедиться, что мальчишка, сидящий напротив — стриженный под ежик, упакованный в джинсы и кожанку, глазастый, тонколицый, как принц, — что все-таки это не мальчик, а девочка. Мою радость поймет только такой же закоренелый бабник, как я.

Ее выдало и лицо, и глаза, и пластика тела. Черт, а она ведь красавица. Вот без дураков. Настоящий подарок природы и... и ума.

Называйте это как хотите, но то, что светится в глазах, в лице и во всем человеке, — то, что называют обаянием, харизмой, изюминкой и другими словами, то, без чего не бывает настоящей красоты, а бывает только смазливость, — я называю это, уж простите, умом, потому что именно так называется главное в человеке. Оно может проявляться в чем угодно, и вовсе не обязательно — в рассудке, к которому глупые привыкли сводить ум.

Девчонка была пронизывающе хороша. Такому личику, таким щекам, таким губкам-лепесткам позавидует любая модель. Черт, черт, ну почему она обстриглась? Почему этот нервный овал не обрамляют ореховые локоны, почему они не отсвечивают в карих глазищах, электрических и взбудораженных, как у кошки после охоты?

Она заметила, что я разглядываю ее, и не отвела глаз, как делают почти все, и не изобразила Роковую Женщину, как делают остальные, а упрямо глядела прямо в меня, выдерживая взгляд. «Сейчас первая заговорит», подумал я. «Она не из тех, кто признает барьеры...»

— Чего вы на меня смотрите? — спросила она.

Гулкий, взволнованный, совсем еще девчачий голос.

— Сказать честно?

Поднимает брови. («Вот такие раньше называли соболиными... «)

— Валяйте.

— По трем причинам. Точнее, одна причина, имеющая целых три аспекта.

— Вот нагрузили!... И что за аспекты?

— Аспект первый: я довольно долго пытался понять, девочка ты или мальчик. Аспект второй: ты красивая, а красивые люди на то и созданы, чтобы на них смотрели и радовались. Аспект третий: я смотрел и радовался, но не до конца. Радость омрачили твои волосы.

Она скорчила гримасу.

— А что в них не так? Не там концом растут? Перхоти много?

— Нет, все не то. Их просто нет, понимаешь? Зачем ты обстриглась?

— А что, не идет?

— Как тебе сказать...

— Говорите, как есть.

— Ладно. Но тут тоже будут аспекты. Готова? Аспект первый: таки да, не идет. Увы. Ты слишком красива для такого бобика. Аспект второй: именно этой нестыковкой ты привлекаешь к себе внимание. Твоей красоты жаль, как сломанной березы. Эта жалость будоражит в мужчине звериные инстинкты, а тебе придает прямо-таки болезненную сексуальность. Минус два в красоте — плюс десять в сексуальности. Впрочем, ты и сама все это знаешь.

Молчит. Розовая, как шиповник, хоть и владеет собой почти как взрослая.

— Это ваше любимое слово — «аспект»? Я теперь так и буду звать вас: дядюшка Аспект. Идет?

— Чтобы согласиться, я должен узнать, как зовут тебя.

— А вы ведь только что дали мне имя: Бобик. Очень приятно!

— Взаимно, — протягиваю руку, улыбаясь ее уму. Ох, и задаст же она перцу мужикам годика через три, а то и раньше...

Она картинно жмет мне руку холодными, как лягушка, пальцами:

— Вот и познакомились! А вы всегда вот так лезете напрямик, или только если в вас разбудить звериные инстинкты?

— И да и нет, — говорю. — Я уже давно не в том возрасте, когда хочется вилять. Слишком многое за спиной. Хочется быть собой. А с тобой — особенно.

— Почему?

— Да ты ведь сама понимаешь. Рядом с красотой всегда хочется быть чище и добрей.

— Ха... Не буду делать вид, что на меня не действует ваша лесть. Все равно не получится...

— Да-да, не надо.

— ... Но. Но. «Маленький, и в то же время довольно-таки большой вопрос». Эти ваши звериные инстинкты часом не вздумают на меня напасть?

— Хо. Это совсем небольшой вопрос на самом деле. Не вздумают. А если и вздумают, то не раньше, чем через годик.

— С чего это такая фора?

— Тебе ведь сколько? Семнадцать?

— Эээ... Вот сказала бы, что девяносто два, так не скажу же. Договорились не вилять — значит, не вилять. А вам — лет... сорок? Тридцать восемь? Тридцать...

— Не льсти мне, — говорю я. — Не вилять — значит не вилять. Замнем для ясности.

— Стыдиться своего возраста стыдно. Мне вот восемнадцать, а чувствую себя на тридцать с гаком, причем уже давно, года два, а то и три... Слушайте, а почему я вам все это рассказываю? Я это не говорила еще никому, даже...

— Наверно, потому, — говорю, — что я заинтриговал тебя. Не вилять — это ведь не всякий умеет.

— Не всякий, — кивает она, — это уж точно... Не вилять, говорите? Ладно, будем не вилять.

Она набрала дыхания, будто решаясь на что-то, и октавой выше продолжила:

— Наверно, у вас дома лежит себе такая большая-пребольшая куча денег?

— А почему это, — спрашиваю, — тебя интересует куча, которая лежит у меня дома?

— Вот только не надо, — мотает она стриженой головой, — не надо. Не надо делать вид, что вы такой. Из этих.

— Из каких таких «этих»?

— Таких, которые, чуть что, начинают правами прикрываться и всех подряд на место ставить. Сами сказали — «не вилять».

Вот умная чертовка, думаю. Нет, с ней и вправду так не надо.

— Твоя взяла, — говорю. — Не то чтобы очень большая, но какая-никакая кучка имеется, это верно.

— Ну примерно какая? Скажем... тыщу баксов для вас проблемно потратить?

«Ого», думаю.

— Смотря на что. Если на что-то важное и ценное — нет, не проблемно.

— А две?

— Ну... Где тыща, там и две.

— А десять?

— Ставки растут, да? Ты же понимаешь, что с такими вопросами трудно удержаться и не поставить на место...

— Конечно. А вы понимаете, что меня даже с такими вопросами не хочется ставить на место...

— Ну ты и наглый, Бобик!

— Нет. Просто я не виляю. Так как? Десять тыщ баксов — проблемно?

— Ну, — сдаюсь, — вопрос, конечно, не ахти какой, но... если что-нить очень-очень важное... или очень-очень приятное — могу и потратить. Не слишком часто, конечно. Раз в несколько лет, не чаще.

— Ясно. А скажите-ка, дядюшка Аспект... Скажите мне... скажите такую вещь...

Ей трудно было это произнести, очень трудно, прямо уши дымились. Но я ждал, не подгоняя.

— А скажите... вы могли бы выложить эти деньги, скажем... скажем, если бы кто-то попросил бы их за свою девственность?

— Например, ты? — усмехнулся я.

— Ннннуууу... например, да.

Она быстро откинулась на спинку, вызывающе глядя на меня. Щеки ее были уже не розовыми, а малиновыми, как херсонские помидоры.

Я мог бы послать ее подальше. Я мог бы назвать ее меркантильной малолетней кретинкой и навсегда убраться из ее жизни... Но вилять не хотелось, поэтому я так и сказал ей:

— Я мог бы послать тебя подальше. Я мог бы назвать тебя меркантильной малолетней кретинкой и еще крепче. Мог бы навсегда убраться... но вместо того, чтобы все это сделать, я сижу и болтаю с тобой. А это уже плохо, потому что дает тебе лишнюю надежду, на которую у тебя нет никаких оснований. Почему?

— Что «почему»?

— Ты знаешь, не прикидывайся. Почему ты продаешь свою девственность?

— Вы знаете, не прикидывайтесь. Деньги нужны.

— Зачем?

— Нууууу...

— Никаких «ну»! Вилять вздумали, товарищ Бобик? Я тебе про кучу рассказал?

— Нууууу... Ладно. Только вы не поймете. Рассказывать?

— Нет, глупые вопросы задавать! Ну?

— Нууу... В общем, у меня есть парень. Инвалид. Ему нужны деньги на операцию. Сколько-то уже есть, не хватает десять тысяч. А теперь вы скажете «могла бы выдумать и что-нибудь поумнее». Потому я и не хотела говорить.

— Ну почему же, — возразил я, хоть секунду назад хотел сказать именно это. — Раз не смогла выдумать — значит, не смогла.

— Ха, — хмыкнула она. — То же самое, только с перчинкой, в вашем духе. Вы не виляйте, а скажите: да или нет?

— Слушай, но как же можно? Он ведь твой парень?

— Можно.

Я вдруг понял: пропал дядюшка Аспект. Поверил, а значит — пропал.

— ... Можно. Я для него... ну, знаете, отношения ведь разные бывают. Он младше меня на год. И весь такой... в очках, тихий, умный. Настоящий. Я его очень люблю. И хочу, чтобы он был не только тихим и умным, понимаете? И мамы у него нет и не было. В общем, я для него такая — ну, как бы опытная, большая. Взрослая. Я и целоваться его научила. Он ведь закомплексованый страшно. На самом деле я ни хрена не опытная, конечно, кроме него у меня никого не было, и стесняюсь тоже, просто его очень люблю... В общем, скоро уже у нас должно быть... сами понимаете, что. И я не хочу, чтобы он знал, что я...

— Что ты девушка?

— Ага. Как хорошо с вами: все понимаете. Только не верите.

— Почему ты обстриглась?

Она не ожидала вопроса и замолкла.

— У тебя ведь недавно были длинные? Гордость, чудо природы и так далее?

— Да... Вы — человек-рентген, да? Потому что... ну да, это тоже из-за него. Не знаю, как вам объяснить.

— Не надо объяснять, я уже все понял. С волосами ты милая, хрупкая и тэ дэ, а с бобиком — сильная и стильная, и взрослая до охренения.

— Ну да, где-то так... эээ...

— Я согласен, — перебил я ее.

— Что? — она застыла.

— Ты слышала, не притворяйся, — говорю я. — Я согласен.

— С чем?

— Согласен на твое предложение. На твою сделку. Ты продаешь мне свою девственность, я покупаю ее за десять тысяч долларов. Что, — выждал я паузу, — надеялась, что откажусь?

— Эээээ... да, — честно призналась она.

— С чего это? Я не классная дама, а ты не маленькая деточка. Я сразу сказал, что ты мне понравилась. Только у меня один вопрос и одно условие.

— Ого. Ну давайте.

— Даю. Вопрос: ты понимаешь, что добровольно делаешься шлюхой?

Я подчеркнуто жестко произнес это. Она дернулась.

— Шлюхой? Почему?

— Почему — не знаю, тебе виднее. Но это так называется. В русском языке. Так называется женщина, которая трахается за деньги. Шлюха, блядь или проститутка. Вне зависимости от «почему». Осознала?

Она помолчала, потом кивнула.

— Осознала.

— И?

Она снова кивнула.

— Все в силе.

— Ну хорошо. — Я подсел ближе к ней. — Теперь условие. Я занимаюсь с тобой сексом не один раз, а как минимум четыре. Гонорар после четвертого раза.

— Четы-ы-ы-ыре?! Почему это?

— Из альтруистических соображений. После первого раза ты сможешь только морщиться от боли, но никак не строить из себя опытную гейшу. Твою пизду — ты не сердишься, что я называю вещи своими именами? — твою пизду нужно как следует разъебать, чтобы ты могла хотя бы не испытывать боли, не говоря о том, чтобы ловить кайф от секса. От обычного секса, я имею в виду. Без ухищрений. Согласна?

Она сидела, глядя прямо перед собой. Потом кивнула.

— Опытная гейша — это очень круто. Владик офигеет, — сказала она. Голос ее дрожал.

— Я не сомневаюсь, — ответствовал я. — Ну, Бобик, добро пожаловать на путь порока.

— А вам не совестно делать меня шл... проституткой? — вдруг спросила она.

«Ага, все еще надеется, что я откажусь...»

— Нет, не совестно, Бобик. Ты красивая и сексуальная, и я тебе не воспитатель в детском саду. А ты — взрослый человек, делающий свой выбор. Конечно, я не навязываю его тебе. Откажешься — найму другую шлюху и кончу в нее, воображая, что это ты. Не вилять — так не вилять. Ну что?

Она кивнула, и я продолжил: — Завтра в 20.00 ты придешь вот сюда — я показал ей адрес, — и там я сделаю тебя женщиной. Или, проще говоря, выебу тебя нахуй. Впервые в твоей совершеннолетней жизни. Все правильно?

Она снова кивнула, красная до корней волос.

— Заметано. Жду, Бобик. Очень жду. И надень, пожалуйста, что-нибудь женственное. Можно даже чересчур.

Я встал и пошел прочь, не глядя на нее.

Сердце стучало, как психованное, в ушах звенел хор бешеных кузнечиков...

***

Первый раз

Когда я открыл дверь, она стояла, набычив голову, как карапуз, и явно думала, что бежать уже поздно.

— Здрасьте, дядюшка Аспект! — выпалила она. — Может, вы уже скажете ваше настоя...

— Привет, Бобик! Выглядишь супер, — сказал я, притянул ее к себе и чмокнул в губы. Легонько, без язычка. Она так перепугалась, что пыталась вырываться. — Не бойся. Моя слюна ядовита только по пятницам, а сегодня суббота.

— Вот чего вы не целовали меня вчера...

— Вчера было вчера.

Я помог ей раздеться. На ней было синее пальто, небесно-голубой платок на шее, в ушах — огромные кольца, на ногах — кружевные чулки и туфли на огромных шпильках. Морда была намазюкана синим, как у оперной примадонны. Под пальто оказалась черная кожаная туника а ля «подружка металлиста».

Да-а, постаралась девочка.

— Обалденный прикид. Даже чересчур. Как и договаривались, — сказал я, потянув тунику.

— Ээээ! — дернулась она.

— Что «эээ»? Ты, кажется, забыла, что я тебя на сегодня купил, и ты — моя собственность? А? — чеканил я, стащив с нее чулки с трусами. Сплошные кружева, блин. — Ты считаешь, что сегодня у тебя есть право быть одетой? Подними... Теперь другую... — я освободил ее ножки от мотка кружев.

Ножки были бархатными и холодными, как ледышки, и жестоко, изматывающе красивыми, почти до слез.

Я подержал в руке маленькую ступню. Потом провел пальцами к бедру и бутончику, скрытому под краем туники, зацепил его и выбрался на живот под черной лайкой...

На пальцах остался липкий след. Ага!..

Бобик дрожала.

— Ты бархатная и зверски приятная на ощупь, — сказал я, запустив под тунику другую руку. — Приятней любого котенка. Любого махера или шелка, — говорил я, щупая ей бедра и ягодицы.

Я общупал их спереди и сзади, подминая пальцами нежную плоть, потом бесцеремонно залез в задницу, натянул половинки в разные стороны и сжал их, как тугие плодики.

Она громко пыхтела, вытаращив перемазанные синькой глаза. Два огромных янтаря в синей оправе...

— А теперь, — сказал я, убрав с нее руки, — а теперь ты снимешь все, что на тебе осталось, а я полюбуюсь, как ты это делаешь.

Я отошел. Она застыла, затем нервно улыбнулась, зажмурилась и потянула с себя тунику. Черный край медленно пополз кверху.

Это было, как в боевиках, когда на бомбе идет обратный отсчет — четыре, три, два, один... Выглянул мысок, показались лиловые лепестки и вся пизда, волосатая, почти совсем взрослая, и над ней — плантация черных зарослей до пупка.

Я представил, что чувствует она, и облился внутри сладким холодом, глядя, как оголяются ее бедра, плавные, почти без углов, чуть узковатые — но она ведь еще девочка...

Под туникой была черная кружевная маечка и такой же лифчик.

— У тебя очень красивое белье. Я оценил, — сказал я. — А теперь — давай его с глаз долой. Не думай, что и как, просто снимай и все.

С майкой и лифчиком она возилась, наверно, минут пять, и я чуть не лопнул от мурашек, бегающих по мне, как по африканским джунглям, пока она не справилась с бретельками и не осталась совсем голой.

— Ну, вот мы и приняли приличный вид, — сказал я, подходя к ней.

— И... и как вам?... — хрипло спросила она.

— Ну ты и наглый, Бобик! Тебе мало вчерашних комплиментов? — говорил я, кладя руки ей на бедра. — Тебе, значит, надо рассказать про твои божественные ягодицы... про осиную талию, наливные девичьи груди, белые и невинные... про покатые плечики, бархатную спинку...

Я говорил — и щупал ей все это, гладил, подминал пальцами... Она была неописуема. Если природа дарит — то дарит щедро, комплектом, сверху донизу. Черт, как же ей не хватает волос, длинных, сверкающих волос до попы, в которых она куталась бы, как русалка, — и как больно бьет эта ее мальчишеская обстриженность прямо по яйцам!... При мысли о том, что сегодня я осеменю это голое чудо, у меня потемнело в голове. Спокойно, спокойно... Так нельзя.

— Твой Владик уже видел все это?

— Нннет... да. По интернету. По пояс только... А можно в душ?

— Валяй. Все полотенца чистые. Только не вздумай там кончить без меня. Поняла или нет?

Она пулей влетела в ванную, а я облокотился о стенку, с шумом выпустив воздух.

Ффффух... Выкинуть, вытолкнуть нахуй покаянные мысли о самце, растлевающем невинное дитя. ЧЕЛОВЕК В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ — ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК. Тем более — с ее умом, которого нет и никогда не будет у большинства ее старших соседей по планете...

Мы равноправны. Она свободна в своем выборе. Я спокоен.

Сейчас я приду в себя и сделаю все, как надо — по плану, по стратегии... Выпью с ней, голой и малиновой от стыда, доведу ее до кондиции... буду медленно, постепенно дразнить ее, пока она не выбесится, как мартовская кошка, и не восхочет секса пуще жизни, — и тогда... Черт. Я — опытный мужчина, знающий, когда и на какие клавиши нажать, чтобы невинное дитя познало все, что ему полагается познать... Черт. Я абсолютно спокоен...

Шум воды умолк. Высунулась стриженая голова, красная, с потекшей синькой (я не мог не улыбнуться), и за ней — тело хозяйки, разгоряченное, в капельках. Они блестели на плечах, на ключицах, на взрослых, набухших ее грудях с темными сосками (они, если загорят, наверняка чернеют у нее, как у мулатки)... Видно, от волнения забыла вытереться, или вытерлась тяп-ляп, не попадая на себя... Черт.

Ее глаза, огромные и психованные, кололи меня янтарными разрядами. В самые печенки. Черт...

Не успел я снова чертыхнуться, как мои руки уже мяли ее, мокрую, пупырчатую от гусиной кожи, и губы кусали ее губы, отвердевшие с перепугу, и весь я вдруг увяз в ней, как муха в меду, и не мог уже без нее ни двигаться, ни дышать...

Я плохо помню все, что тогда было. Каким-то образом она оказалась на кровати, и я колотился в ней, вдвинувшись по самые яйца, а она орала — то ли от боли, то ли от испуга, — и я орал вместе с ней, выпуская из себя разряд, который вибрировал между нами, давил и рвал мне нутро, царапал его цветными молниями — и все никак не выходил, и никак, никак не выходил, и когда наконец вышел — я провалился в крик без верха и низа, и там был только ритм, блаженная боль и круглые психованные глаза, сверлящие меня сквозь туман...

***

Второй раз

Она стояла в дверях, глядя на меня с неописуемой улыбкой — вызывающей, стеснительной, дразнящей, виноватой и хрен знает какой еще.

— Вы сегодня будете такой же дикий, как вчера, да? Звериные инстинкты и все такое?

Впервые в жизни я не нашелся, что ответить.

— А я теперь сексуальный инвалид... С вашей подачи... Вы меня пустите или как?

Опомнившись, я удержал ее за плечо:

— Эээ! Одетым вход воспрещен. Забыла?

— Хоть дверь прикройте...

— Обойдешься.

Я снял с нее пальто, потом присел на корточки и залез под тунику, потянув вниз чулки с трусами.

На сей раз Бобик была в попсовых синих сапогах до колен.

— С легким паром! — сказал я, взяв ее ногу и прижавшись щекой к сапогу.

— О! Вы настоящий постмодернист. Аллюзии и все такое, — сказала Бобик. Голос ее дрожал.

— Не матерись в культурном доме... Как поживает наша пострадавшая?

— Аааа... О Боже. Совсем недавно еще я подумать не моглаааа... — подвывала Бобик охрипшим баском, как цыганка.

Я тискал ей ножки, холодные с улицы, потом сунул руку в голую промежность и стал месить сразу все, что там было, от ануса до клитора.

— Тебе штраф, — шептал я, массируя липкий бутон. — Пойдешь со мной гулять. Прямо вот так.

— Как — «вот так»?!

— Вот так. Сапоги наденешь — и вперед.

— Но... тут же почти все видно!..

— И хорошо, что видно.

— Холодно... Я простужу себе нафиг все...

— Ну, за это не волнуйся. Уж что-что, а холодно тебе точно не будет.

Кошачьи глаза умоляюще смотрели на меня...

Куда только девалась ее выдержка! Она шла мелкими шажками, вцепившись мне в локоть, и от ее бедер шла такая волна гормонов, что я чувствовал ее сквозь брюки.

— Что вы наделали, — бормотала она цыганским баском. — Меня теперь запомнят тут, как шлюху какую-нибудь...

«Ты и есть шлюха» — хотел сказать я, но промолчал.

Она выглядела неописуемо. Край туники спускался всего на три-четыре сантиметра ниже пизды; любое неосторожное движение — и всем будет все видно. В синих сапогах, в черной лайковой тунике, с неприлично голыми ногами, с небесно-голубым платком на шее, стриженая, похожая на длинноногую синицу... «Шевелюра сделала бы ее — вот такую — блядью», думал я, «а так — терпкий, бархатный, недоспелый еще плодик. Кричащая сила молодости...»

Мы шли по улице. Когда навстречу шли прохожие, она сжимала мой локоть и висла на нем, как маленькая.

Выждав лакуну в людском потоке, я высвободился и обнял ее за талию, затем спустил руку ниже, на голую, покрытую гусиной кожей попу...

— Что вы делаете? — жалобно басила Бобик.

— Задираю тебе край туники, — отвечал я. — Ты такая бархатная там, упругая, как абрикоска... Такая, знаешь, тверденькая, зеленая еще...

— Позеленеешь тут с вами...

Я гладил ей голую попу и бедро, а Бобик пыхтела, отчаянно натягивая тунику вниз. — Холодно!

— Разве? А ты там такая горячая... Ну ладно, давай погреемся. В общественном транспорте.

Я поднял руку, тормозя маршрутку.

— Ээээй! Вы что!... Вы...

— Сама говоришь — «холодно». А ну-ка... — дверь раскрылась, и я занес ногу на ступеньку.

— Неееее! Я не пойдууу!

— «Не» так «не». Иди домой.

— Как я пойду?!..

— Так и иди.

— Ааааааа... — Маршрутка тронулась, и Бобик прыгнула ко мне.

Туника сбилась вверх, приоткрыв край пизды. Маршрутка дергала, Бобик вцепилась в меня и пыталась одной рукой натянуть тунику обратно, но у нее не получалось. Вокруг было полно народу...

— Никогда еще не видел такого бешеного взгляда. На два, пожалуйста... — говорил я. Бобик молчала, чтобы не привлекать внимания, и сверлила меня янтарными лазерами.