Голос в телефонной трубке. Аурика и Мадина

И Макаров начал свой рассказ:

— В один прекрасный сентябрьский день дверь в наш класс открылась, и в нее вошла девушка в школьном коричневом платье и черном фартуке, а за ней протиснулся директор. Хорошая девушка, высокая, в теле. Вошла и встала у доски, словно специально встала, чтобы на нее светило утреннее солнце. «Вот вам, товарищи, новая одноклассница Аурика Спэтару. Она из Молдавии, из Тирасполя. Аурика, найдите себе свободное место, и садитесь». Аурика поискала глазами свободное место, а поскольку такое место было только у меня, прошла и присела рядом. Надо сказать, что из всех наших одноклассниц она была самой зрелой, самой развитой, самой привлекательной. Полные бедра под коротким платьем, высокая грудь, которую не мог скрыть дурацкий фартук и очень приятное задумчивое смуглое лицо со сросшимися над переносицей черными бровями. Да, и еще большие карие глаза, светившиеся любопытством: «А какие вы, одноклассники?». Директор ушел, Аурика подперла подбородок рукой, поросшей едва заметными темным волосами, и стала слушать учительницу русского языка и литературы Елену Александровну. Это была хорошая учительница, грамотная, знающая, но с перекосом в сторону Шолохова. При ней был организован музей Шолохова, а школьники стали ездить к нему в гости. Так вот, Аурика только слушала и ничего не записывала, хотя в руках у нее была шариковая ручка, а на стол она выложила из кармана маленький блокнот. И ни сумки, ни портфеля, ни мешка со сменной обувью при ней не было, словно она не учиться пришла, а, так, время провести.

— У нас в школе тоже были такие балбесы, – подала голос Мадина. – Ходили в школу, как в клуб по интересам. И, представьте, учителя ставили им в четверти хорошие оценки.

— Тут, как оказалось, дело было совсем в другом. Но все по порядку.

Литературу Аурика Спэтару пересидела, не сказав ни слова. Следующим уроком была физкультура. И тут она учудила!

В нашей школе в форме был порядок: на физкультуру приходить в черных трусах и белых майках. Это касалось и мальчиков, и девочек. У некоторых девочек сквозь тонкую ткань вовсю поступали и просвечивали соски, кое-кто давно носил бюстгальтеры, но порядок «белый верх, черный низ» действовал неукоснительно. Учительница физкультуры Валентина Васильевна и сама следовала этому порядку, только вместо черных трусов она надевала черные тренировочные брюки.

Аурика на построение опоздала, а потому встала в самой конце шеренги. Мне было видно плохо, я стоял правофланговым, но Валентина саркастически заулыбалась и сказала:

— Сейчас я покажу, как на мои уроки одеваться не надо!

И поманила кого-то пальцем. Вышла Аурика. Вышла и встала, как ни в чем не бывало, в белых трусиках и лифчике. И все!

— Ты думаешь, это физкультурная форма?

Аурика кивнула, да, форма.

— И ничего не вывалится? Сиськи, например?

Аурика отрицательно замотала головой, нет, не вывалится.

— Тогда встань в строй! Кругом, раз-два!

Аурика развернулась и при каждом печатном шаге ее груди под белым лифчиком призывно вздрагивали.

Учительница вывела нас на улицу. Была середина сентября, стояла необычная для этого времени теплая погода, и мы, как маленькие, играли в салочки, а Валентина Васильевна благодушно улыбалась. Я, конечно, бегал за Аурикой, а она – от меня, хорошо бегала, быстро, но я ее все-таки салил, задерживая руку, то на ее спине, то на плече, то на упругой большой груди. И ее лифчик расстегнулся! Он не выдержал тяжести ее грудей, застежка отскочила, и лифчик подпрыгнул вверх и выпустил ее груди наружу под жадные взгляды парней и завистливые взоры девушек. Надо ли говорить, что после уроков разговоры были только об этом событии.

— Подождите! – сказала Мадина. – Я сейчас прилягу.

Раздался стук трубки о какую-то жесткую поверхность, шум движений, и Мадина сказала:

— Продолжайте, пожалуйста!

Вовка тоже устал стоять, и присел на табурет в прихожей у тумбочки с телефоном.

— После уроков я пошел ее провожать. Она уже была в школьном платье, фартуке, а в руке держала маленький блокнотик. Мы шли и молчали, пока я, наконец, не сказал: «Расскажи что-нибудь о своей Молдавии». И она, открыв блокнотик на последней странице, поднесла его к моим глазам. Там было написано крупными печатными буквами: «Я не могу говорить. Я сильно заикаюсь!».

— И только то! – сказал я. – Я уж думал, что у тебя родичи в больших шишках ходят, и ты нас, простых смертных так презираешь, что говорить не хочешь.

Она замотала головой так, что ее упругие локоны заметались на голове, нет, не презираю, что ты!

У ее подъезда мы присели на скамью, и Аурика, положив блокнот на смуглое бедро, быстро написала что-то шариковой ручкой. Я нагнулся к ней и прочитал: «Приглашаю в гости. Выпьем вина». И я согласился. У молдаван хорошее вино, и недорогое. Мы поднялись на лифте к ней на этаж и вошли в квартиру. Подробности я опускаю, но скажу одно. Под моими неумелыми ласками она, наконец, заговорила!

Макаров замолчал, молчала и Мадина, в телефонной трубке только было слышно, как где-то звучат гаммы.

Наконец она сказала:

— Спасибо за откровенность. Завтра я Вам тоже кое-что расскажу. А пока спокойной ночи!

Мадина повесила трубку, гаммы смолкли, а им на смену послышались короткие гудки...

На работе у Макарова случилась неожиданная радость. Институт получил, наконец, пять польских рабочих станций «Мера-60», и две из них выделили Вовкиной кафедре. Радость радостью, да только таскать со двора на второй этаж двадцать восемь крепких еловых ящиков пришлось Вовке и аспиранту из Казахстана. К вечеру Макаров не чуял под собой ни рук, ни ног, даже обедать не пошел, а сразу поехал домой, потому что на следующий день должна была приехать бригада из Польши распаковывать и налаживать две рабочих станции. Но вечером будильник с пионером на циферблате исправно разбудил Вовку без десяти десять вечера. Мадина ответила сразу:

— Здравствуйте, Володя. Вы – хороший рассказчик, только.... Зачем Вы все выдумали?

— Не все. Только про физкультуру. Аурика действительно была, она действительно заикалась, и действительно переставала, когда я ее ласкал. Вы как спали прошлую ночь?

Мадина задумалась. В трубке опять звучали пианические гаммы.

— По-разному. Скажу Вам честно, я полночи промастурбировала, представляя себя на месте Аурики. А Вы?

— Не знаю, стоит ли Вам так обнажаться, Мадина, мастурбация, то-се. Хотя.... Вам сколько лет? Четырнадцать? Шестнадцать?

Мадина засмеялась, хорошо засмеялась, заливисто, звонко:

— Вы мне льстите! Много, уже двадцать восемь.

— И мне двадцать восемь. Самый расцвет, начало зрелости. Впрочем, женщины Кавказа начинают стареть рано. Как там солнечный Баку?

— Отличный город. Рядом теплое море, и люди хорошие. Много армян, грузин, русских. Кстати, я ведь русская! Мама русская, отец русский, вот только муж из местных. Был...

— Что-то случилось? Развелись, менталитет не совпал?

— И да, и нет. Я по порядку расскажу, только Вы меня не перебивайте. Хорошо?

— Хорошо.

— Тогда слушайте.

Мадина начала свой рассказ, а Макаров прилег на диван, перенеся телефонный аппарат из прихожей в комнату.

— Я из студенческой семьи. Моя мама училась на втором курсе Педагогического, отец – на инженера в Московском авиационно-технологическом, когда это случилось. И не то, чтобы я была нежеланным ребенком, только это вышло немного некстати. Мама пропустила год, а отец попросился на работу бортмехаником на самолет, там платили вдвое больше, чем на заводе. Мы переехали из Москвы в Баку, как только мама закончила Пед. У папы здоровье было хорошее, и медкомиссию он прошел на «ура». Как ему сказал кто-то из врачей: «Абсолютно здоров. Можно в космонавты!». И он стал летать на Ту-104. А Мадиной меня назвали потому, что мама в декрете читала персидских поэтов. И я стала Мадиной Соколовой. Это мне здорово пригодилось в детском садике и школе, где меня считали своей, местной, несмотря на то, что я была белокожей и светловолосой, в маму. А от отца я получила очень темные, почти черные глаза, и как говорила мама, испепеляющий взор. Такими глазами можно газ на плите без спичек зажигать, шутила она.

Где-то в шестнадцать лет я заметила жадные взгляды мужчин. Они меня словно раздевали. Одноклассники – нет, а вот зрелые заводили очень и очень. Как-то на Октябрьские праздники папин экипаж был свободен, и они всем «колхозом» собрались у нас, с женами и старшими детьми. Было шумно и весело, я читала свои стихи, глупые и детские, что-то про Икара и Дедала. А Вы пишите стихи?

— Писал, по настроению. Прочесть?

— Да. Что-нибудь про ночь, если есть.

— Сейчас. Вспомнил.

Взгляни в глаза мои – что видишь, там на дне?

Тоску по временам и искренним, и честным,

И с чувством, мне доселе неизвестным,

Тоской я поделюсь, и станет легче мне...

Душа моя болит, она в такой беде,

Что нет большой любви, а старая - увяла.

Порывов, страстности – всего мне было мало...

И я ее прогнал, чтоб не искать нигде.

Покорная – ушла, не скрипнет больше дверь,

И дом теперь пустой – никчемная обитель.

Зеркальное стекло – мой слушатель и зритель...

В моей душе проснулся странный зверь.

Но не опасен он, ни когтем, ни клыком,

Тебя, о, женщина, не тронет, не обидит.

Ведь он от слез ослеп и ничего не видит.

Что толку от него в ворчании глухом.

Чего ж ты поднялась, постой ( я не замкнул

Дверь этой комнаты – прибежища печали ).

Ну, вот, ушла...Как славно мы молчали.

Теперь уж скоро ночь – повоем на Луну!

Остались мы вдвоем. Мой зверь – в больной душе:

Внимаю я его отчаянному звуку,

Моя любовь, хоть протяни мне руку,

И пальцы задержи. Достаточно уже.

Твоим отсутствием наказан я вполне,

И в звонкой пустоте я выстрадал немало.

Уж ночь кончается, и мне светлее стало...

В глаза мои взгляни. Что видишь там, на дне?

Мадина вздохнула.

— Концептуальненько. Чувственно. Проникновенно.

Слушайте дальше. Мои стихи летчикам понравились, особенно – Ахмеду Раджапову, штурману. Я тогда училась в десятом, и о замужестве как-то не думала, а он сбегал в цветочный киоск, купил целую охапку астр и, встав на колено, мне преподнес. Его глаза пылали, мои – тоже, и все сказали, что мы будем отличной парой: черный король и белая королева. И как только я окончила школу, мы поженились. Вы никогда не были на азербайджанской свадьбе?

— Нет, никогда.

— Это что-то! Скажу только, что русская свадьба ей в подметки не годится. Народа в сто раз, нет, в тысячу раз больше, разных условностей – куча, то нельзя, это нельзя. Короче, ровно в двенадцать свадьба кончилась, и мы отправились на свадебное ложе. Там произошло то, о чем Ахмед будет вспоминать всю оставшуюся жизнь.

К свадьбе, наверное, готовятся все. Я тоже готовилась. Наслушалась всяких сказок о море крови на белых простынях, о криках невесты и чудовищной боли, и стала себе там растягивать. Сначала один палец – мизинец, потом два, а когда вошли четыре, свободно, без боли, я перешла у бутылкам, от винной к молочной. Потом рассматривала себя в зеркало и поняла, все, хватит! Я посчитала, что готова. Так вот, крови у нас не было, ни капли. То ли я правильно легла, то ли Ахмед был слишком осторожен, то ли моя подготовка сыграла свою роль, а может быть член Ахмеда был просто мал, только утром он заявил, что я досталась ему не девушкой. И начались скандалы. Вот о чем я рассказывать не хочу даже на смертном одре, так об этих скандалах и унижениях. В конце концов я собрала чемодан и ушла обратно к родителям. И только там я первый раз за много месяцев уснула спокойно. И там я узнала, что новый самолет, который испытывал мой муженек, упал в Черное море, и экипаж погиб. Хорошо, что отец к тому времени перешел в аэродромную службу.

Я даже не пошла на похороны. Я опять собрала чемодан и уехала к дальним родственникам в Москву.

— Вот такая история, – выдохнула Мадина. – До завтра, Володя!