ИСТОРИЯ ОЛЬГИ. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕПЕЛ

Что ждёт меня, здесь, на воле? Какая она, настоящая свободная жизнь? Изменилась ли за это время? Есть ли в ней для меня место? Весточки, доходящие до меня извне, не слишком оптимистичны. Сомнения смешиваются с мечтами и надеждами.

Я допускаю, что знакомые при встрече будут отворачиваться, делая вид, что не заметили, или вовсе переходить на другую сторону улицы. Главный вопрос: удастся ли мне быстро устроиться на работу? У меня есть диплом – швеи. Только поможет ли он? Без работы никак нельзя – я должна ежемесячно переводить деньги пострадавшему. Если верить тому, что я о нём знаю, семья у них далеко не бедная, наверняка мои копейки они даже не замечает. Но раз суд обязал меня покрыть их расходы на лечение, то я должна это сделать, даже если платить придётся до конца жизни. Мало ли, какие санкции могут быть за неисполнение решения суда.

Мама Люба после освобождения вынуждена была пойти в швейный цех – по специальности её никуда не берут. Говорит, судимость – это клеймо на всю жизнь. Она мне пару раз передачи присылала. Очень скучаю по ней. Если бы не Мама Люба, я бы сломалась, система перемолола бы меня своими безжалостными жерновами. Или я сошла бы с ума после смерти моего сыночка.

— Ты так похожа на мою донечку, – часто говорила она мне со слезами. – Такая же чистая, нежная и беззащитная. Надеюсь, мою сиротиночку кто-то защищает и оберегает, пока меня нет.

Я чистая? Я? После того, что со мной сделали? Мама Люба слишком добра ко мне... Молюсь, чтобы у Мамы Любы и её дочки всё сложилось хорошо...

Время многое меняет. Я словно попадаю на другую планету. Изменилось всё – фасады знакомых зданий, названия некоторых улиц, фасоны одежды, которую носят люди. Появилось масса новых маршруток – и я теряюсь, как передвигаться по городу. Даже выражение лиц у людей кажется теперь другим. Наконец-то я добираюсь до дома. Я поднимаюсь по ступенькам лестницы родного подъезда. Как долго я здесь не была... Родная дверь. Я закрываю глаза и представляю себе, что мама жива, она там за этой дверью готовит праздничное угощение. Как больно... Я звоню в дверь квартиры напротив, к соседке, к тете Вере. Ключи он двери должны быть у неё. Мне открывают. Тетя Вера, обнимает меня, гладит по спине по волосам. Мы плачем. Затем сидим на кухне, тетя Вера расспрашивает меня о том, как мне сиделось, не обижали ли меня. Что я могу ей сказать? Правду. Ну, нет. Я хочу, что бы вся эта гадость и мерзость осталась в прошлом.

— Тетя Вера, ключи от квартиры у Вас?

— Ох, дочка. Крепись. Отняли у тебя квартиру. Арестовали, в счет долга, и продали. Там уже новый собственник живет...

Новость оглушает меня, я сижу, открыв рот...

— Как отняли? Я же еще в наследство не вступила.

— Вступила. Там доверенность от тебя на какую-то бабу была, эту доверенность начальник колонии, где ты сидела, заверил. Мне об этом сын рассказан, он помощник нотариуса. Она все и провернула.

— А вещи, письма, фотографии...

— Вывезли все.

Вот значит как. Ни прошлого, ни будущего. Школьные фотографии, детские фото из садика, письма – все уничтожено.

— Оленька, я тут подумала, поживи у меня. Вместе оно веселее будет.

И я соглашаюсь... На улицу выйти страшно. Кажется, все знают, что я только освободилась из колонии, и показывают на меня пальцем. Или, наоборот, брезгуют и отворачиваются. Чувствую себя прокажённой. Всё время боюсь: вдруг продавщица в магазине откажется меня обслуживать?

Тетя Вера взяла отпуск. Ходит со мной везде буквально за руку. Регистрирует, помогает оформить документы, везёт в центр занятости в надежде найти мне хоть на какую-то работу.

Сотрудница центра отводит взгляд.

— Девушка, с вашим дипломом и без малейшего опыта, да ещё и со справкой вы вряд ли устроитесь удачно. Поймите, если я начну предлагать вашу анкету работодателям, то у меня будут проблемы.

Вот тебе и государственное учреждение... Разве они не должны помогать трудоустраиваться таким, как я? Чем мы хуже других? Я ничего ни у кого не украла, не распространяла наркотики. Своё наказание я получила и с лихвой искупила вину. Так почему теперь такая дискриминация?

Пытаюсь искать объявления о работе на сайтах. В интернете мне трудно ориентироваться – несколько лет изоляции от внешнего мира дают о себе знать. Готова идти и в швейный цех, и уборщицей в ресторан. Но стоит мне признаться, что я была в колонии, как мне сразу отказывают.

Последняя надежда – фонд помощи бывшим заключённым. Не думала, что мне придётся к ним обращаться, но ситуация с трудоустройством безвыходная.

Встречает меня грубоватая женщина с короткой, почти мужской стрижкой. Под её взглядом я сразу съёживаюсь, появляется острое желание уйти. Но на улице меня ждёт тетя Вера, и я ни за что не рискну признаться ей, что ушла только потому, что на меня неласково посмотрели.

— Проходи, присаживайся.

Несмело переступаю порог комнаты и опускаюсь на предложенный стул. Заготовленные заранее слова разбегаются в голове, как тараканы. Пока собираюсь с мыслями, женщина листает мои документы и задаёт вопросы. Грубый тон пугает и настораживает. Отвечаю односложно, внутренне готовая к шаблонному отказу.

— Думаю, ты понимаешь, что шансов найти сразу что-то по специальности, нулевые?

— Да, мне бы любую работу на первое время, потом буду подыскивать что-то более подходящее.

— Любую? Ну хорошо. В детдом нянечкой пойдёшь? Горшки убирать, посуду и полы мыть – справишься?

Я, конечно, надеялась, что мне предложат что-то более квалифицированное, но горшки – так горшки.

— Попробую. Вряд ли это труднее работы в колонии.

— Там своя специфика и свои сложности. Смотри. Работа временная – нянечка сломала ногу, а вторая в одиночку не справляется, объём там большой. Езжай прямо сейчас, поговори с заведующей. Может, сразу и приступишь.

Она выходит из комнаты и почти сразу возвращается с пакетом.

— На вот, детвору тамошнюю конфетами угости, они не избалованы, – впервые грозное лицо женщины расплывается в улыбке.

Благодарю её и отправляюсь по адресу, написанному на листке бумаги. Не совсем так я представляла себе жизнь на свободе. Думала, устроюсь помощником бухгалтера, поднаберусь опыта, а потом и полноценную бухгалтерскую вакансию поискать можно будет. А вместо этого буду полы мыть и горшки выносить за малышнёй.

Заведующая – женщина предпенсионного возраста со старомодной высокой причёской – встречает меня приветливо.

— А я уж тебя жду. У нас тут полный зашив. Сама бы пошла полы мыть, если бы не спина. Как согнусь, то сама разогнуться не могу.

Она показывает помещения, которые мне предстоит убирать, объясняет, где взять инвентарь и знакомит с напарницей.

В первый же день понимаю, что работа тут адская. Две нянечки на такой объём – совсем мало. Ещё и за такие копейки... Домой приезжаю едва живая.

За восемь рабочих часов не успеваю переделать все положенные дела, приходится существенно задерживаться.

Через некоторое время мне говорят, что нянечка, которую я заменяю, возвращается с больничного к работе. В тот же день я получаю расчёт...

Снова начинаются поиски. Стучаться в закрытые двери бессмысленно – бывших заключённых никуда не берут. Без дела не сижу – тетя Вера устраивает меня убирать у них в офисе на время отпуска технички. Заработок – гроши, вдобавок временный.

ХХХ

Неожиданно звонят из центра занятости – в фитнес-клуб требуется на постоянную работу техничка. Обещают официальное оформление. И я радуюсь этому предложению, как ребёнок конфете. Потому что зарплату предлагают пусть и совсем небольшую, но сейчас постоянный доход для меня крайне важен. Надеваю свою лучшую одежду, в назначенное время приезжаю в клуб и смиренно сижу возле ресепшена в ожидании, когда меня сможет принять управляющий.

С интересом разглядываю холл, наблюдаю за посетителями и девушкой за стойкой. Это явно заведение для не бедных людей – всё выглядит красиво и дорого. Возле ресепшена появляется женщина, завёрнутая в полотенце и что-то эмоционально говорит девушке на иностранном языке. Прислушиваюсь: она разговаривает по-английски. Речь чёткая и понятная – так говорят те, для кого английский – не родной язык. Но девушка за стойкой её не понимает и начинает нервничать. Подхожу ближе, предлагаю свою помощь. Английский у меня со школы хороший, а в тюрьме мне удалось его подтянуть в рамках дистанционного образования.

— Я могу перевести, если хотите.

Девушка энергично кивает, а я обращаюсь к женщине в полотенце и спрашиваю, что у неё случилось и чем ей можно помочь.

— Я, кажется, потеряла ключ от моего шкафчика. Вышла из бассейна, а его нет. И теперь я не могу взять свои вещи!

Перевожу девушке за стойкой. Она тут же находит решение – предлагает запасной ключ, но предупреждает, что за потерю ключа придётся заплатить штраф. Женщина на всё соглашается и, довольная, отправляется в раздевалку.

Не успеваю заметить, когда рядом появляется ещё одна сотрудница. Она издали наблюдает за моим общением с посетительницей, а когда та уходит, говорит:

— Пройдёмте в мой кабинет. Я – Алёна, управляющая этим клубом.

Представляюсь и следую за ней.

А дальше начинается что-то непонятное.

— У тебя отличный английский. Пожалуй, ты нам подходишь, – бегло просматривает мои документы.

Ничего не понимаю. Неужели тут даже уборщица должна разговаривать на английском? Почему же тогда девушка на ресепшене не смогла пообщаться с клиенткой? Дальше становится ещё интереснее и непонятнее.

Алёна детально рассказывает о клубе, о программах, правилах, тренерах, абонементах. Разве техничке эта информация может пригодиться?

Я в восторге, мне всё очень нравится. И управляющая – такая приятная женщина. Красивая, не высокомерная, в её тоне нет ни капли брезгливости. И даже начинает казаться, что мы с ней на равных, что я – такой же человек, как она.

— Форму получишь в первый же день, только размер скажи, чтобы подобрали. Подгонишь потом, если что.

Киваю.

— Бассейном и тренажёрным залом можешь пользоваться бесплатно.

Вау! Поплавать в бассейне – моя мечта!

— Дети есть?

— Нет, – настроение мигом портится.

Сколько бы лет ни прошло, воспоминания о моём умершем малыше всегда со мной. Если бы он выжил, то детский садик

— Работа на ресепшене через день. Открываемся в восемь. К этому времени ты уже должна быть за стойкой. Закрытие в одиннадцать вечера. На следующий день отдыхаешь.

— Я? На ресепшене? Погодите... Вы ничего не путаете?

Алёна смотрит вопросительно.

— Вы видели мои документы? Я недавно освободилась из колонии! Мне в центре занятости сказали, что нужна уборщица...

— Уборщица тоже нужна, но... У тебя же образование и английский, убирать можно и без этого. За что сидела?

Вынуждена вкратце пересказать мою историю. Я, наверное, дура. Она могла забыть или не заметить, что я – бывшая зэчка, и дала бы мне шанс попробовать. Может, потом не уволили бы, если бы я себя хорошо проявила. А теперь точно откажет. Но может, хоть техничкой всё-таки возьмёт? Чуть не плачу от досады и злости на себя и свою честность.

— Ну раз ничего криминального, то можешь приступать прямо завтра. Ты будешь в паре с Настей, она тут с самого открытия. Думаю, по ходу она тебе все нюансы расскажет.

Не верю в то, что слышат мои уши. За время мытарств после колонии я отчаялась найти хоть что-нибудь достойное. А тут – сразу администратором на ресепшене в таком крутом клубе! Это просто джек-пот! Готова расцеловать Алёну. Едва сдерживаюсь, вряд ли она поймёт мои чувства. Разве таким роскошным женщинам известно что-то о крайней степени отчаяния?

Пытаюсь слушать внимательно, чтобы запомнить всё-всё, что говорит управляющая. Но в голове шумит от радости и, кажется, я пропускаю половину слов.

Наутро приезжаю самая первая. За несколько лет мой организм привык к ранним подъёмам и ничего не боится. Настя проводит мне короткий инструктаж.

— Ты внимательно следи за мной и просто повторяй. Если чего-то не знаешь, не стесняйся спрашивать у меня или звонить Алёне.

— А как клиенты отреагируют, если я по любому поводу начну обращаться к тебе? Не пойдут жаловаться, что посадили тут дуру безмозглую?

— Неадекватов всегда хватает. Поверь, я тут всё знаю от и до, с первого дня работаю. И всё равно порой меня ставят в тупик своими дурацкими вопросами. Так что ты просто вежливо улыбайся и обещай всё решить.

— А если потребуют управляющего и нажалуются?

— Алёна вообще нормальная. Если клиент буянит на пустом месте, она его быстро успокоит. Если же мы облажались, то может и оштрафовать.

— И большой штраф?

— До тебя девочка тут работала – у неё ползарплаты вычли за косяк. Но ей не повезло попасть под горячую руку Никандру.

— А это ещё что за зверь такой?

— Это Николай Андреевич – владелец. Он – человек настроения. За ошибку может наорать, а может и уволить. Для него главное правило: клиент всегда прав. Даже если тот совершенно не прав, он требует, чтобы мы искали решение, какой-то компромисс, чтобы клиент остался доволен. Но получается, конечно, не всегда.

— И многих он... уволил?

— За то время, что я тут работаю, только несколько раз дошло до этого, чаще штрафует. Но вообще он любит нервы трепать. Строгий – жуть. Главное – ему на глаза не попадаться. Когда он заходит, ты вежливо поздоровалась и сделала вид, что занята работой. Когда выходит – то же самое.

— У него график или может приехать, когда угодно?

— Он – типичный хозяин-барин. Захотел приехал, захотел – уехал. У него ещё один клуб в городе есть, в другом районе. Так что он мотается туда-сюда. Иногда вообще не приезжает в течение дня. Но офис у него здесь, всякие встречи и переговоры он устраивает тут, так что не надейся расслабиться.

Первый рабочий день проходит на нервах. Мне кажется, что ничего не получается, всё валится из рук. Когда появляется хозяин, прячусь за стойкой и утыкаюсь в компьютер. Взгляд поднять на него боюсь. Любопытно посмотреть, что это за монстр такой, о котором все говорят с придыханием, и страшно одновременно. В колонии я привыкла быть невидимой, не высовываться, не смотреть лишний раз в глаза. Этот навык сейчас меня здорово выручает.

Первые смены трясусь, как осиновый лист, всякий раз, когда клиенты подходят к стойке. Постоянно кажется, что они непременно будут чем-то недовольны или их вопрос окажется мне не по зубам. Ощущение своей ущербности и неполноценности настолько пустило во мне корни, что выкорчевать его теперь невозможно. Но всё проходит почти гладко.

В последний день лета в клубе появляется группа иностранцев. Они приехали сюда на семинар и хотят приобрести краткосрочный абонемент. Настя, как выясняется, плохо владеет английским, поэтому охмурять выгодных клиентов доводится мне. Оформляю их, выдаю ключи от шкафчиков и выхожу из-за стойки, чтобы проводить в раздевалку. Кажется жизнь налаживается...

А в восемь утра на следующий день я снова стою за стойкой и улыбаюсь ранним посетителям. Всегда думала, что бизнесмены просыпаются, перехватывают чашечку кофе, просматривая новости, и мчат к себе в офис. Но нет – они спешат сперва в спортзал или бассейн, и лишь потом отправляются на работу.

Их жёны подтягиваются в клуб часам к одиннадцати и, закончив свои занятия, не торопятся уходить, нередко зависают с приятельницами в холле, обсуждая какую-то новомодную дребедень из жизни богатеев.

В обед контингент посетителей снова меняется – в холле стайками собираются дети. Они шумят, балуются, толкаются, норовят нашкодить. За ними нужен глаз да глаз! То не наденут бахилы и поднимаются в раздевалку, оставляя за собой грязные следы и вызывая ворчание уборщицы тёти Светы. То бросают свои шапки и перчатки в холле на диванах, а уходя домой, мечутся в поисках пропавших вещей. А уж по количеству потерянных ключей от шкафчиков дети – безусловные рекордсмены. Постоянно приходится доставать и выдавать запасные.

Вечером в клубе наиболее многолюдно. Иногда доходит до того, что бывает сложно найти в раздевалке свободный шкаф. Возле стойки образуется очередь. Мы с Настей стараемся действовать быстро, чтобы никого не заставлять ждать, но всё равно посетители вынужденно скапливаются в холле.

Дима появляется в клубе вечером вместе с несколькими молодыми мужчинами. В потоке клиентов замечаю его не сразу. Не смею разглядывать, чтобы не привлекать внимание, хотя очень хочется посмотреть, каким он стал за это время. Когда подходит его очередь, поднимаю глаза и замираю. Столько эмоций наваливается в один миг! Моя первая сумасшедшая любовь, мой первый и единственный мужчина, отец моего бедного малыша... Всё это было в той далёкой прошлой жизни. Сколько слёз я выплакала в колонии, когда после смерти нашего сына он бросил меня... Он так возмужал, стал ещё красивее, чем я его запомнила. Интересно, как сложилась его жизнь. Женат? Дети есть? Счастлив?

Дима скользит по мне безразличным взглядом, сухо здоровается, будто я – пустое место и мы никогда не были знакомы, и продолжает беседу со своими спутниками. Сканирую его карту, кладу на стойку ключи. Смотрю на него почти безотрывно, тщетно пытаясь хоть на миг поймать его взгляд.

Между нами непреодолимая пропасть. Он – птица высокого полёта, бизнесмен и богатый наследник известного в городе коммерсанта и политика. А я – бывшая зэчка, человек низшего сорта...

Обидно до слёз, но я держусь и одариваю посетителей дежурной улыбкой. В отличие от бывшего жениха, они не знают, что я несколько лет провела в колонии. Видимо, поэтому приветливо улыбаются мне в ответ.

Через два часа Дима спускается, ни слова не говоря кладёт ключ на стойку, забирает карту и так же молча уходит.

Излишнее внимание к нему с моей стороны не остаётся незамеченным.

— Понравился парень? – спрашивает Настя, кивая ему вслед.

— Мы с ним вместе учились в университете, но он меня, похоже, не узнал.

Стыдно признаться, что он – мой бывший. Потому что тогда она начнёт выпытывать, как и почему мы расстались. А я не готова рассказывать ей о том, что была в колонии. Потому что пока не знает об этом, Настя относятся ко мне, как к равной. А если узнает, то может и работать в одной смене побрезгует...

— Тю, да он даже толком не здоровается никогда. Такой напыщенный индюк, покруче нашего Никандра.

А когда-то был обычным весёлым парнем...

Встреча с Димой меня совсем подкосила. Никогда ещё не чувствовала себя такой ущербной, убогой, несчастной и уязвимой. Страшно не то, что он сделал вид, будто мы не знакомы, – такое порой случается при встрече бывших, ведь после расставания парам редко удаётся сохранить хорошие отношения. И даже не в самом Диме дело, а в том, что клеймо судимости теперь со мной до конца жизни. И от него никуда не деться, не сбежать, не отмыться... Я уже никогда не стану для общества полноценным человеком.

ХХХ

Около полудня в клуб входит женщина. Красивая, ухоженная, богато одетая и украшенная. Возраст у таких дам определить невозможно – ей может быть как сорок, так и шестьдесят. За семь лет она ни капли не изменилась, будто время не властно над ней.

Я узнаю её сразу. Все эти годы мой личный Армагеддон имеет именно её лицо, её высокомерный взгляд, полный нескрываемого превосходства, её удовлетворённую радостную улыбку, похожую на оскал.

Она манерно протягивает Насте вип-карту, а я пытаюсь стать невидимой, придумывая себе срочные дела. Трудно прогнозировать, узнает ли она меня. Её образ прочно засел у меня в голове, ассоциируясь с ужасом, болью, отчаянием и безысходностью, так и мой, вероятно, напоминает ей об искалеченном по моей вине сыне и его сломанной жизни. Думаю, эта женщина ненавидит меня не меньше, чем я её.

Она перебрасывается с Настей стандартными фразами и не торопится подниматься в раздевалку. Когда наконец уходит, я выпрямляюсь и облегчённо выдыхаю. Хочу расспросить у коллеги об этой женщине, но ко мне подходит очередная посетительница, и я переключаю своё внимание на неё.

Выдав ей ключи и полотенце, привычно сканирую глазами пространство за стойкой и замираю. Та самая женщина вернулась и требует от Насти поменять ей ключи, потому что со шкафчиком что-то не то. Причём говорит это так, будто Настя намеренно дала её ключ от ячейки с дохлой кошкой внутри.

Встречаемся с женщиной взглядами. По глазам её вижу – она тоже узнаёт меня сразу. В них – ненависть, ярость, агрессия... Понимаю, что заслужила эту ядрёную смесь, поэтому просто опускаю глаза. Я повержена, раздавлена, уничтожена приговором, колонией, чувством вины. Лежу на лопатках и не пытаюсь строить из себя ту, которой я не являюсь. Знаю своё место и не собираюсь с ней спорить. Готова выслушивать нелицеприятные претензии. Я виновата. Искупить вину за сломанную жизнь и отнятое здоровье невозможно, сколько бы лет я ни провела в колонии. Если бы это что-то могло изменить, встала бы перед ней и её пострадавшим сыном на колени. Ноги бы целовала...

Молюсь только о том, чтобы она не начала выяснять отношения прямо тут. Или хотя бы сделала это тихо, не привлекая постороннего внимания. Сомневаюсь, что Николай позволит мне работать в клубе, если я спровоцирую конфликт с вип-клиенткой. А бизнес для него – приоритет номер один.

Но мои молитвы остаются неуслышанными. А может, это ещё один этап искупления...

— Что тут делает эта зэчка? – женщина обращается к Насте, говорит нарочито громко, чтобы привлечь к себе внимание. Благо, в холле никого, кроме нас троих, нет.

— Вы о ком, Наталья Егоровна?

— Об этой, – и жеманно машет в мою сторону рукой. Могла бы и пальцем показать. Что уж церемониться? – А ты не знала, что она сидела?

Коллега поворачивается ко мне и одними губами спрашивает:

— Это правда?

Сил ответить нет, я просто киваю.

— А... – она поднимает глаза наверх, очевидно, имея в виду Николая или Алёну, – знает? Снова киваю. Моя совесть чиста. Вместе со всеми документами я подала копию справки об освобождении. Так что руководство в курсе. 

— Ты, дрянь, как посмела появиться тут? Тебе мало того, что ты сломала жизнь моему сыну?

Она кричит, проговаривая все фразы, которые я от неё ждала. Пытаюсь мысленно возвести вокруг себя забор или спрятаться в стеклянную капсулу. Мне нечего ответить женщине. Она права, во всём права. Я виновата! Мне нет прощения, сколько бы я ни извинялась. Поэтому молчу, принимая, словно удары, все упрёки один за другим. У меня нет моральных сил сопротивляться. Я – просто маленький мышонок, попавший в мышеловку...

ХХХ

Он, его мать и я сидим в его кабинете.

— Как ты мог дать ей работу, этой твари!

— Мама, я не знал кто это, я же на суде не был.

— Уволь ей немедленно. Из-за неё ты месяц провалялся в больнице и не попал на парусную регату.

— Хорошо. Я уволю её.

— А ты что смотришь, шлюха! Да, я сделала все, что бы ты села! Думала, что условным сроком отделаешься? Хрена там! Судья, что судил тебя – женат на моей близкой подруге. Начальник колонии – мой двоюродный брат. Наши законы слишком лояльны и несправедливы, сынок. Ты представь, она с брюхом, у неё куча справок, что она не виновата, что ей надо лежать на сохранении и тому подобное. Да она даже в тюрьму не села бы! А ты лежишь со сломанным бедром, твоя жизнь пущена под откос, спортивная карьера накрылась медным тазом. Всё, к чему ты стремился в жизни, разрушено. Столько трудов и усилий – всё псу под хвост из-за тупоголовой дуры, которая уселась за руль, будучи беременной! Она должна была понести справедливое наказание! И она его понесла!

— То есть вы предоставили суду поддельные справки из немецкой клиники о его здоровье... – медленно проговариваю я.

— Справки были самые настоящие. Я только попросила переводчика немного сгустить краски. Судью простимулировала. А мой двоюродный братец сделал все, что бы ты не вышла по УДО. Ну и поработал над тобой в колонии, сделал из тебя конченную шлюху, - и она заразительно смеется.

— То есть из-за того, что ваш сын на месяц лег в больницу и не попал на регату, вы сломали мне жизнь...

— Ты еще легко отделалась, тварь! Статья давала возможность дать тебе до семи лет барака. Судья сдрейфил, слабоват оказался. Но я в любом случае уничтожила тебя. У тебя ничего нет, ни дома, ни родных, ни друзей, ни близких, ни образования, ничего. Ты просто обычная грязная шлюха...

Я сижу в полной прострации. Нет у меня ребёнка! Он умер! А этот - без инвалидного кресла и костылей! А мой малыш умер! Если бы я рожала не как заключённая, а как обычная женщина, всё могло бы сложиться иначе.

Давно я не чувствовала себя такой разбитой, раздавленной и несчастной. Провести три с половиной года жизни за решёткой из-за того, что превратила молодого мужчину в инвалида, – справедливо. Будучи уверена, что навсегда отняла у него здоровье, возможность самостоятельно передвигаться и полноценно работать, все эти годы в колонии я считала, что заслужила наказание, и изводила себя чувством вины. Мне нельзя было тогда садиться за руль. Я должна была остановиться, как только почувствовала признаки приближающегося обморока. Я не имела права надеяться на «авось» и ехать дальше. Я виновата! Жестоко, но справедливо.

А получить столь суровое наказание из-за липовых справок – невыносимо обидно. Зачем они со мной так поступили? Разве им мало было того, что я с пузом оказалась в колонии? Задумывались ли они, каково беременной на большом сроке по шестнадцать-восемнадцать часов в день сидеть за швейной машинкой или мести двор? А ублажать, похотливых мужиков, быть вещью, рабыней, это как?! Потные руки, слюнявые рты, поганые члены, вонючая сперма... Зачем было запирать меня в колонии на все это время? Предусмотренного законом наказания, по их мнению, было недостаточно?

Я потеряла годы жизни! Так и не вышла замуж, мой ребёнок так и не увидел свет. Я не попрощалась с папой и мамой, не проводила их в последний путь. Ни дня не проработала по специальности, не сделала никакой карьеры. А какие у меня были амбиции! Пропустила выпускной в университете, свадьбы всех моих подруг, рождение и крестины их первенцев.

Да и подруг теперь у меня нет! Кому я нужна с пожизненным клеймом зэчки? Они все счастливые и успешные, а я... неудачница. Глупая и наивная, поверившая, что можно забыть о своём уголовном прошлом и жить обычной жизнью, дышать полной грудью, любить всем сердцем. Увы, это всё для нормальных людей – не испачканных, не заклеймённых, имеющих в этом мире все права. Мне уже никогда не стать такой... Никогда... Какое страшное слово!

Эти люди отняли у меня так много, но им и этого оказалось мало! Они снова нападают на меня, снова пытаются ударить побольнее. А я опять не могу им противостоять.

Я никогда не забуду лицо его матери после суда. Я видела, когда меня выводили из зала. Ты сидела и плакала, а она смотрела с торжеством и улыбалась. Такая фифа роскошная. Я ещё тогда подумала, что она выглядит так, будто нет в её семье никакого горя. А она просто знала, что с её сыном всё не так страшно! Теперь я не испытываю мук совести. Когда его мать на меня орала я готова была на колени перед ней упасть и прощение вымаливать! А потом вдруг сообразила, что он не просто ходит, он бегает, занимается спортом, пусть и не участвует в соревнованиях. А мне дали срок, будто он инвалид до конца жизни! Меня посадили за то, чего нет на самом деле!

Я прихожу в себя. Его мать ушла. Он смотрит на меня, а затем приказывает.

— Раздевайся.

— Что?

— Раздевайся, трахать тебя буду. Васек с Петром попробовали тебя, Я тоже хочу. Уж очень они тебя нахваливали...

— Кто это?

— Сын начальника колонии и сын судьи, что тебя судил. Я тогда поехать не смог, занят был. Раздевайся шлюха, не то я позвоню в полицию и сообщу о том, что ты совершила кражу. Поедешь за колючку снова.

Он насилует меня, я не сопротивляюсь. Смысл? Он все равно сделает это. Хорошо, хоть не надо играть и изображать удовольствия. Он кончает, в мое лицо летит использованный презерватив. Я торопливо одеваюсь, выхожу из кабинета и иду в раздевалку. Забираю свои вещи, в том числе и старенький ноут. И иду домой. В голове пустота. Они убили, убили, растоптали меня...

На подходе к дому ощущаю запах гари. Выхожу из-за угла... И вижу обожженную коробку хрущевки. Пожар. Все сгорело. Сбережения. Немудренная одёжка. Тетя Вера, она сегодня выходная, что с ней? Толкаюсь среди зевак, пытаюсь выяснить. Никто ничего не знает. Иду в соседний парк, сажусь на скамейку.

Не осталось ни сил, ни ощущения боли

Тоской изъедена душа, как личинками моли.

Всё катится в пропасть, причём уже не в первый раз.

И равен нулю смысл дружеских фраз.

Всё кому-то подарено, потеряно, продано.

Сердце кровью облитое за ужином подано.

Осталась только грязь на дне карманов одежды

И какое-то чувство, что-то вроде надежды.

Она слышит шаги - они всё тише и тише.

Он снова стал журавлём и будет жить где-то выше.

Она его не ждёт, она простила и плачет,

А тупая подруга её надеждой дурачит.

Время тихо уходит, и наивная ложь

К запястью левой руки примеряет свой нож.

Надежда была и осталась напрасной

Она капает на пол липкой жидкостью красной.

Ты изначально один, но даже если есть друг,

Он не увидит всех бед на ладонях твоих рук,

Он за тебя не станет смелым если ты оторопел

И за тебя сказать не сможет то, что ты сказать хотел.

Он может только помочь если что-то не так,

Когда глаза твои застелет безысходностью мрак,

Когда слёзы ровно делят на три части лицо

И не осталось надежды на себя самого.

Надежда - самообман, но это - всё, что у нас есть.

Она ходит по рукам, продавая свою честь.

Эта лживая тварь пыль пускает в глаза,

Исчезая в тот момент, когда она так нужна.

Она будет уходить, и возвращаться много раз,

Всегда держа на расстоянии заветный алмаз.

Я без надежды убит, тоской навылет прострелен,

Потому что я надеялся, а не был уверен. (с)

— Оленька?!

— Миша... Это ты... Здравствуй, Миша... - я смотрю на мужчину, что присел на корточки передо мной.

Продолжение следует.