Зинка Мурмулёва. (начало)

Зинка уж с детства стала, что называется, отбиваться от рук. Её отец, Родион Николаевич Мурмулёв – мастер на все руки – часто уходил в запои, а когда из запоя выходил, то уезжал с шабашниками на заработки и по долго не показывался дома. Вернувшись из «командировки» с хорошими деньгами, он накупал своей любимой жене, Зоюшке, подарков и, считая своим долгом напоить всех своих многочисленных друзей «вусмерть» сам, отправлялся в запой. Зойка родила Зинку очень рано, в 22 года, как она сама говорила: «не нагулявшись», поэтому и после рождения дочки она продолжала «гулять», благо, что её благоверный супруг часто отсутствовал и некому было контролировать её распутное поведение.

Родион доверял своей ненаглядной Зоюшке не сказать, чтобы всецело и безгранично, но к её многочисленным внешним качествам он приписывал ей и внутреннее духовно качество – верность. Правда иногда, выпивши, он зыркал на неё суровым взглядом, оценивал её великолепное тело и глухо рычал:

– Зойка, бля, – смотри у меня! Дашь кому-нибудь, сука, – убью!

Зойка хмурилась на это, делала вид, что обиделась и говорила:

– Ты что, Родион, охерел? Такое сказать! Я те чё, блядища какая, кому-то давать?

Потом подходила к своему Родиону, прижимала её хмельную голову к своему животу и добавляла: – Кому ж я, кроме тебя, мой родненький, дам? Ты ж у меня единственный мой, дурачёк!

– Не смей меня называть дурачком, дура! – хорохорился Родион и стукал по столу кулаком в притворной ярости, а самому были приятны и её ласковые порывы к нему, и её незатейливые слова о том, что он у неё вроде, как единственный.

Зойка дочку любила, но, часто бывало, и драла её нещадно даже за небольшие провинности. Обиженная Зинка забивалась тогда в какую-нибудь щель и пряталась там, пока обида не проходила. Однако вскоре отходчивая Зинка шла к мамке мириться и всё заканчивалось обнимашками, поцелуйчиками и всякими разными сладкими потискиваниями. Зойка с наслаждением прижимала к себе, оглаживала ладонями, ощупывала ладное, стройное, гибкое тело своей ненаглядной дочурки и приговаривала: «Ну, вся в меня... тока чё это ты худышка такая!». Зойка и вправду была, как мать, смазливая лицом, статная телом, да и характером была на неё похожа: весела, игрива, вспыльчива, но и отходчива. И вовсе не худышка.

Когда Зинкин отец уезжал на заработки, Зойку навещали её друзья, в основном это были холостые мужики, друзья Родиона. С бабами Зойка водиться не больно любила, считая их вздорными, завистливыми, глупыми курами, и поэтому подруг почти не имела. Зато мужиков вокруг неё вертелось порядком. Мужикам она всегда была рада, принимала их, как родных – наливала им «мурмулёвочки», так называли они самогонку мурмулёва производства, ставила на стол солёные огурчики, помидорчики, грибочки... Гость выпивал стопочку забористой «мурмулёвки» крякал от удовольствия и закусывал вкуснющими зойкиными соленьями. После третьей, бывало, мужик, не сдержавшись, прихватывал проходящую мимо него Зойку за её крутую аппетитную задницу и приговаривал: «Ай, Родион! Отхватил такую офигенскую кралю! А поделиться-то как? С друзьями надо делиться!». Такой грубый юмор вовсе не раздражал Зойку. Наоборот, ей было очень приятно и льстило, что столько крутых красивых мужчин не равнодушны к её прелестям, и как они всегда добры с нею и обходительны! Порой даже закрадывалась в её голову мыслишка: «И на кой ляд я вышла за этого неотёсанного грубияна и дикаря, када вона их скоко вокруг – красивых да вежливых?». Но потом устыдившись такого греховного своего помысла, она говорила себе: «Нет, Ромка мой лучше всех: и силён, и умён, и статен, и на все руки мастер!». Для приличия, она некоторое время сохраняла перед гостем видимость скромности и целомудрия, но потом, не сдержавшись, подсаживалась к столу и сама выпивала стопку-другую, а то и третью «всамделишной» – так в семье Мурмулей, да и во всех Кимрах порой именовали самодельную выпивку. После этого она закусывала, беря закуску прямо с тарелки гостя, и отпускала какую-нибудь скабрёзную шуточку типа:

– А у тебя там штаны ща не треснут?

– С чего бы им трещать-то? – удивлялся озадаченный гость, не поняв сперва смысла шутки, – я вроде и поел-то всего-ничего.

– Да не на заду, а спереду у тя, я вижу, штаны, глянь, ка топырятся от стояка-то твово!

Когда до разума охмелевшего уже гостя доходил столь толстый намёк, он широко улыбался и отвечал что-то вроде того:

– Да глядя на твои формы, хошь у кого хер встанет, если, канеш, он мужик, а не ампутент какой!

Прислушиваясь к таким разговорам, игравшая в углу в свои игрушки, Зинка делала вид, что находится не здесь, а в своём детском мiре, но мотала эти беседы себе на ус, не видя впрочем в них ничего предосудительного. Наоборот, приход гостей в отсутствии отца казался ей всегда весёлым праздником, с налётом некоего таинства При гостях Зойка не позволяла себе не только дать дочке затрещину, но даже накричать не неё. Если мать, при госте, даже просто слегка повышала на Зинку голос, мужики тут же вставали на Зинкину защиту и не позволяли матери её обижать. Да и гости приходили всегда не с пустыми руками: то мороженого ей принесут, то ещё каких других сладостей. В общем, Зинка любила мамкиных мужчин едва ли не больше, чем своего отца.

Отужинав, Зойка начинала загонять Зинулю спать... Это был сложный и многоходовый процесс. Зинка спать ложиться наотрез отказывалась и только угрозами матери и долгими уговорами гостей удавалось, наконец, препроводить её в свою комнату и уложить в постель. Обычно, умаявшись за день, Зинка засыпала по-детски быстро, но иногда ей по какой-то причине не спалось, и она, лёжа в постельке, прислушивалась к происходящему за стеной. Звуки, доносящиеся оттуда, были разными: то то смех, то плач, то пьяное пение, то такой грохот, что Зинке делалось страшно, и она в испуге забиралась с головой под одеяло и, свернувшись калачиком, пережидала испуг трясясь и дрожа. Но чаще Зинка слышала тихие смешки, ласковое воркование и разговоры вполголоса, слова которых невозможно было разобрать. Тогда детское любопытство начинало распирать Зинку так, что она, забыв страхи, откидывала одеяло в сторону, вскакивала с постели и, шлёпая босыми ногами по полу, зимой в одной ночнушке, а летом и совсем голышом, прокрадывалась к двери, открывала её, и высовывалась в коридор, Не увидя там никого, она в полумраке прокрадывалась к гостиной зале и высовывала свой носик туда, Если и там никого не оказывалось, Зинка кралась к родительской спальне, откуда доносились эти странные сладострастные звуки, напоминавшие порой ей мамкино воркование, когда дочка начинала вдруг к матери ластиться, а та в ответ с умилением обнимать её, ласкать и голубить. Тогда детская ревность взыгрывала в Зинке, она стремительно вваливалась в спальню и, даже застав мамку с гостем в самых причудливых позах, без тени смущения, забиралась в постель, протискивалась меж них или устраивалась верхом,

– Пошла вон отсюда, бесстыжая сучка! – орала на дочку мать, но гость, обычно, невзирая на этот «облом», только смеялся и, заступаясь за Зинку, говорил:

– Да ладно те, Зойк, оставь её, пусть поиграет... – а потом, подумавши, прибавлял: – тока смотри, доча, папане ни чё не скажи...

Зинка и сама каким-то чутьём понимала, что рассказывать отцу о мамкиных гостях ничего не следует, и никогда ни намёком, ни словом ни разу не проговорилась отцу о матерних гостях и её похождениях.