Стрельба в Милосердном Господе нашем. Часть 1/6

Thе Shооting аt оur Mеrсiful Lоrd от Mаlrаuх

****************************************************

Глава 1: Самодовольство и недовольство

В каждой жизни есть физические или эмоциональные трагедии, которые необходимо пережить. Страдания – это часть нашего состояния. Врожденный дефект, случайное увечье, ранняя смерть: все жизни, в конечном счете, включают в себя трагедии. Великая трагедия моей личной жизни стала известна благодаря другой трагедии – террористической атаке, произошедшей в маленьком городке посреди нигде, или посреди везде. Не проходит и дня, чтобы я не думал об этих двух трагедиях. Я вспоминаю о них каждый раз, когда пытаюсь застегнуть воротник, бросить мяч или написать свое имя.

Я вырос в этом городе, Скай-Грей, штат Огайо, посещал государственные школы, играл в Малой лиге, разведывал леса и читал в библиотеке. В те дни родители отправляли семилетнего мальчика играть и могли не видеть его часами; мы были более независимыми, пока не узнали, что на свете существуют растлители и похитители. Мы, дети, играли в бейсбол или баскетбол. Создавали команды из трех человек и играли в быстрый бейсбол резиновым мячом во дворе у Джимми (и «носились как черти», когда разбивали окно в его доме). Рядом был лес, и мы разведывали его, пробираясь, лазая по деревьям, играя в армию или ковбоев. Я целыми днями играл в теннис, отбивая мяч о стену, если играть никто больше не хотел, или находил дорогу в библиотеку и часами читал под кондиционером. Я не понимал, насколько особенным было то время и то место. Это была идиллия, которую я осознал лишь много лет спустя.

Я учился в государственной средней школе Скай-Грей, получал достаточно хорошие оценки, чтобы поступить в колледж, и вместо того чтобы иметь что-то другое или лучшее, я поступил. Учебу оплачивали мои родители. Мне все нравилось: нравились девушки, нравился спорт, нравилось читать, и нравилось, что не нужно было ни за что платить самому. Мои студенческие годы были хорошими годами. Я встречался с несколькими девушками, особенно с Элис, и последние два года учебы она оставалась со мной. Я закончил колледж с хорошими, но не отличными оценками и степенью в том, что никогда не будет оплачиваться.

Мне было двадцать два года, и мир распахнул передо мной свои объятия; я просто не хотел быть принятым. Я перебивался с места на место, занимаясь корректурой в компании, выпускавшей книги по обучению, играя с детьми в детском саду и разгружая мебель на складе. Все это были работы с минимальной зарплатой, несмотря на мое высшее образование, и никак с ним не связанные. Элис из моей жизни выпала, и никто из нас не был так уж этим огорчен. Я жил дома с родителями, ни о чем не беспокоился, и только постепенно меня осенило, что моя жизнь должна измениться.

Я поступил в морскую пехоту и несколько лет служил пехотинцем в Вирджинии и Северной Каролине. В меня никто не стрелял, и наши руководители избегали посылать меня на войну или в инциденты, поэтому моя служба представляла собой серию обучения и программ с коротким пребыванием в составе боевого подразделения, готового к войне, чего со мной не случилось. Самым опасным моим врагом была морская болезнь. В некотором смысле мне очень повезло.

Действительно, в один из отпусков я вернулся домой и побывал на свадьбе старого друга. Там я встретил Карен Энн Прайн. Она называлась Карен или Карен Энн попеременно, и ей нравились оба варианта. Я знал ее еще в школе, но она была на год младше, и мы вращались в разных кругах. На этом приеме нас потянуло друг к другу. Возможно, дело было в моей форме, но точно в ее внешности.

Мне кажется, до этого вечера я никогда с ней не разговаривал, по крайней мере, продолжительное время. Она была слегка застенчивой, собиралась окончить колледж и получить лицензию преподавателя, и с ней все было по-другому. Мы танцевали, разговаривали, смеялись, и я обнаружил, что у меня есть девушка. Я был уверен, что никогда не было более красивого, сексуального, умного, сдержанного, хорошего человека. Я не думал, что смогу найти лучшую женщину для любви на всю жизнь. Таких чувств я не испытывал ни к Элис, ни к какой-либо другой девушке.

Я видел ее всего три раза за столько месяцев после приема, но был уверен. Она меня целовала, прижималась ко мне своим чудесным телом, и я отвечал ей. К четвертому свиданию я прикасался к ней, а она ко мне, но у нас было не так много времени вместе или возможностей для большего. Тем не менее, я был настроен серьезно и думал, что она – та, кто мне нужен. Я заметил, как на семейном собрании она взяла на руки ребенка, мягко и с юмором разговаривая с ним. Видел, как она дала мелочь нищему, когда мы шли по центру Цинциннати. Она идеальна, – думал я.

Я был сражен наповал. При любой возможности я летал домой или ездил с ночевкой на длинные выходные, и мы с Карен Энн стали серьезно общаться, когда начался последний год моей службы. В сентябре, когда она начала свой первый год преподавания в государственной начальной школе Скай-Грей, мы обручились. Пожениться мы решили на Рождество, без всякой шумихи, когда две недели я буду дома. Карен Энн связалась с церковью и держала все в секрете. Это будет бракосочетание без помпы.

В День благодарения я дежурил, но она нашла предлог, улетела в Роли, и мы провели выходные после Дня благодарения, исследуя наши тела и занимаясь сексом в мотеле. Ее тело было замечательным; лицо Карен Энн – привлекательным и даже поразительным, что привлекало мужчин, когда они видели ее вблизи, но тело было длинным, стройным, изогнутым и притягивало взгляды в переполненных залах. Она была хорошо сложена.

Ее груди были идеальными и немного большеватыми, и я прекрасно проводил время, сжимая, разжимая и посасывая их. Она вздыхала и прижимала мою голову к себе, шепча: «да, любимый», «сильнее» или «ущипни ее». Я вставлял в нее твердый член, наслаждаясь влажным теплом вокруг себя, а она обнимала меня руками за шею и говорила: «теперь я твоя, Джон» или «я твоя, вся твоя» и «я больше никому не принадлежу». Обычно она указывала на мое владение ею, на ее добровольное состояние как движимого имущества, метафору, которую я отвергал. Каждый раз это усиливало мое возбуждение и ускоряло кульминацию, но меня удивляла эта самая нелиберальная идея, что мужчина может владеть женщиной. Я решил, что ее это заводит в спальне, и мы никогда это не обсуждали. Я оставил ее в аэропорту в Роли в понедельник утром около 3:30 утра и вернулся в Лежен. Туда я добрался к 6:30, сказал капитану, что моя девушка – в городе, и он ответил:

– Я знал, что у этой улыбки есть причина.

Через пять недель было Рождество, и у меня был отпуск до 3 января. Мои обязанности в корпусе заканчивались, поэтому я прилетел домой, и мы поженились в епископальной церкви, потому что это порадовало бы наших родителей. Никто из нас не верил в духов, Бога или Иисуса. Мы сказали им за неделю до Рождества, что свадьба уже назначена, но мы хотим, чтобы на ней присутствовали только они и несколько друзей, и так мы и сделали.

Рождество было в среду, мы поженились в четверг, когда присутствовало около двадцати человек, а к семи часам вечера мы уже занимались сексом в мотеле в Цинциннати. Я до сих пор помню ту годовщину.

Мы были обнажены и обнимались, моя рука лежала на ее изумительной правой груди, когда она сказала:

– Я беременна, Джон. Со Дня благодарения.

Это привело к любовному, а затем почти насильственному сексуальному событию. На этот раз Карен стояла на четвереньках на кровати, и я медленно, очень медленно вводил свой член в ее чудесную, подстриженную киску, когда она повернула голову и сказала, временами задыхаясь:

– Ух... это так приятно... Ты владеешь этой пиздой... ты владеешь мной... теперь ты владеешь моим лоном. – На ее лице было удивительное выражение, в котором было и счастье сообщить мне такую замечательную новость (я никогда не скрывал, что хочу детей), и легкое страдание или удовольствие, которое испытывает женщина, когда головка мужского члена впервые попадает в ее киску. Тогда я вогнал его в нее, и она закричала: «Дааа!» – так громко, как только могла. В тот раз я трахал ее в течение тридцати минут, доводя до начала кульминации. Она вздрагивала и извивалась, когда я всаживался в нее сзади; иногда она приподнималась на руках, иногда лежала головой на подушке. Я стоял на обоих коленях, иногда на одном, иногда приседал, так что мой член входил в нее под разными углами. Она говорила, когда могла: «трахни меня» или «дай мне» или «я люблю твой член». Мы занимались этим всего один долгий эпизод по такому замечательному случаю, но посреди ночи я проснулся с мыслью: есть ли в жизни что-нибудь лучше?

Я чувствовал себя счастливчиком. Карен Энн была сверх моих мечтаний сексуальна и хороша. Я женился на лучшей из женщин. Выиграл в лотерею.

Мы жили в этом мотеле, ели в его ресторане, делали покупки в некоторых магазинах, но в основном, занимались любовью или трахались – для нас это было одно и то же – день и ночь. Даже жесткий секс был любовью. Но ничто не совершенно, и в тот последний день года у нее начались судороги, а затем кровотечение, и она сказала:

– Джон, этого не должно быть... – и тогда мы потеряли этого ребенка.

Мы провели день и ночь в больнице в районе Клифтон, и это был печальный, близкий момент. Затем последовали D и с. У врачей не было причин для объяснений: такие вещи иногда случаются, чаще чем вы думаете, – сказали они, печально кивнув нам. Они сказали подождать немного и попробовать еще раз. Тем не менее, мир больше не был правильным. Плохие вещи случаются без причины, и мы не можем избежать их всех.

Родителям мы не сказали, по крайней мере, сразу; они по-прежнему делали вид, что наша первая ночь вместе была в день свадьбы, но на самом деле все знали. Говорить им о выкидыше причин не было, поскольку с Карен Энн все было в порядке. Он был наш, только наш, – думал я, – один из тех печальных секретов, которые делают брак крепче.

Я позвонил дежурному офицеру своего батальона и попросил несколько дополнительных дней в связи с состоянием моей жены, что было удовлетворено, после того как он уведомил старпома. Я был офицером связи с рутинными обязанностями, которые легко перераспределялись. На четвертый день нового года я вернулся в Кэмп-Лежен. Карен Энн ждала меня в Скай-Грей. Как только в июле я уйду из морской пехоты, мы станем жить с ее родителями, пока не сможем купить дом или снять квартиру.

Вскоре меня перевели в другую часть, и последние шесть месяцев службы я провел на одном из стрелковых полигонов на базе – такое задание часто давали скоропостижно увольнявшимся первым лейтенантам.

Когда июль подошел к концу, я поехал домой, где меня ждал прекрасный прием и удушающий секс в доме моих родственников. Через несколько недель я нашел приемлемую работу в сельской региональной больнице, где занимался организацией волонтеров и, в конечном итоге, планированием профессиональных мероприятий и образовательных мероприятий для врачей, медсестер и других специалистов.

Официально я был координатором по развитию профессиональной карьеры в больнице Нашего милосердного Господа. (Вообще-то больница была зарегистрирована, но там избегали писать в конце названия Inс.).

Больница обслуживала очень большой сельский район без крупных городов – редкая ниша, которую она хорошо заполняла. Она быстро росла, поскольку на нее стали полагаться близлежащие населенные пункты. Я помогал специалистам поддерживать свои сертификаты и лицензии или повышать квалификацию, когда это было возможно.

В конце концов, изучив требования, я стал координировать работу с медицинскими колледжами и другими больницами, когда врач просил о помощи. Работал со школами и программами, организуя лекции для новых или получающих повышение специалистов, особенно для некоторых из наших более выдающихся врачей.

В «Милосердном Господе» не было стандартного отдела кадров, который есть в других крупных больницах. По словам руководителей некоторых отделов, он был необходим, и я надеялся, что если он будет организован, моя должность повысится.

Мы нашли в городе небольшой дом, всего с двумя спальнями, но там было небольшое подсобное помещение, которое можно было переоборудовать в маленькую третью спальню. Мы жили в одной, а любой ребенок, который появится, мог жить в другой, пока мы не сможем переоборудовать заднюю комнату или позволить себе жилье побольше.

В доме была одна ванна, маленькая прачечная и никакого подвала. Двор был небольшим, но достаточным, чтобы можно было бросать бейсбольные мячи, а для чего еще нужен двор? На самом деле, там было небольшое патио с дубом в тени. С одной стороны стоял умирающий ясень, когда-то великолепный, но теперь погибающий от древоточцев. Думаю, что Карен Энн была разочарована домом, который мы могли себе позволить, но тут либо он, либо квартира. Мы подписали договор 20 сентября с немедленным заселением, так что, прожили у ее родителей всего два месяца, и, к счастью, это не было обременительным.

На следующий день, после того как меня приняли на работу, состоялся прием для всех новых сотрудников, врачей и администраторов, а также было выдано что-то вроде больничного пособия. Мы с Карен Энн присутствовали на приеме, познакомились с какими-то медсестрой, врачом и главными администраторами. Меня представили персоналу, а также другим людям.

Карен Энн в своем сером платье, бывшем немного слишком сексуальным, показывая слишком много груди для католической больницы, была привлекательна и наслаждалась вниманием врачей и других людей, которых она, казалось, привлекала (я не сказал мужчин, потому что как минимум одна женщина определенно надеялась, что она в игре). Карен Энн в поведении, если не в одежде, была скромной, и я гордился тем, что являюсь ее мужем. Она наслаждалась вечером.

Я пожалел, что на том собрании не уделил больше внимания Карен Энн.

***

К началу октября мы уже были беременны Диланом, и в ноябре узнали об этом. В том же месяце Карен Энн пожаловалась, что у нее болит спина, и мы купили более жесткий матрас, который, по ее словам, помог. Карен Энн сказала, что у нее уже готовы имена для нашего первого ребенка: Дилан для мальчика и Хэнли для девочки.

В июне родился Дилан, счастливый, здоровый и длинный. Он был ясноглазым, много двигался и вскоре улыбнулся; я думаю, он был счастлив с самого рождения. Каждую минуту я играл с нашим ребенком, а Карен Энн с удовольствием наблюдала за нашими играми на одеяле на полу. Дилан был удивительной радостью. Дилан.

В декабре, когда Дилану было уже 7 месяцев, Карен Энн сказала, что опять беременна, но, как и наша первая беременность, этот ребенок был обречен. Рождество с Диланом было чудесным, так как он начал ползать, и позитивная перспектива рождения еще одного ребенка в августе согревала, но по какой-то причине в январе мы потеряли этого ребенка, когда начались судороги. Карен Энн позвала меня подержать ее, мы позвонили моим родителям, чтобы они забрали Дилана, и я отвез свою бедную жену в больницу на очередное выскабливание. На этот раз это была моя больница. Я не отходил от нее ни на шаг.

И снова врачи качали головами на наше невезение. Ничего не поделаешь, сказали они, два выкидыша – это не так уж и необычно, и один здоровый ребенок у вас есть. Если это повторится, мы сделаем несколько анализов. Потерпите немного, подлечитесь и наберитесь сил. Мы так и сделали, и наше терпение было вознаграждено.

Я был убежден в прочности нашего брака, особенно после двух выкидышей. Я обнимал Карен, целовал ее, когда она плакала, больше от потери ожидаемого счастья, чем от самой боли. Большой трагедией наших выкидышей была потеря радостной мечты. После первого выкидыша Карен прижималась ко мне, буквально и эмоционально. На людях она хваталась за мою руку, ее тело вжималось в мое, когда мы шли по тротуару или в торговом центре.

После второго случая она приняла мои соболезнования, но временами ее глаза смотрели отстраненно, как будто ей нужно было что-то сказать, но она не хотела этого говорить. Как будто искала что-то, чего там не было. Мне стало интересно, не уменьшила ли боль от выкидыша ее желание иметь детей. Я предположил, что это связано с изнурительной работой и беременностью, двумя выкидышами и воспитанием ребенка.

К августу мы снова были беременны и узнали об этом через месяц, и это была наша Хэнли, маленькая девочка, о которой мы молились. Она была темноволосой и пухленькой, и опять была высоким ребенком, которого можно было теребить и обнимать. Она родилась 1 апреля. Ее старший брат удивлялся такому неожиданному росту, шалил, пытался говорить и вдруг стал соперничать за внимание и объятия.

Как известно каждому родителю, несмотря на полуночные крики и кормления через каждые три часа, работа продолжается, и одеваясь на работу мы были вымотаны. Я привык к своей работе и думаю, делал ее хорошо, и отец казался довольным. Но Карен Энн постепенно истощалась после того, как в мае вернулась к преподаванию, поэтому мы решили некоторое время больше не заводить детей. У нас было полно дел: кормжка грудью одного ребенка и постепенная учеба Дилана делать только один шаг за раз. Дом внезапно оказался переполнен, и нам требовалось решать, что делать.

Мы держали Хэнли рядом с нами в люльке, а Дилану выделили отдельную комнату, так близко, что в тихую ночь я мог слышать, как он переворачивается в кровати.

Не многие ночи были спокойными: Хэнли требовала еды, или хотела покачаться в 3:15 утра, или хотела выяснить, встанем ли мы ради нее. Обычно мы были веселы, или, по крайней мере, притворялись такими.

После одного пробуждения, лишившего нас сна, мы смотрели старый фильм Хамфри Богарта; мы с Карен Энн обнимались перед телевизором, глядя как взлетает в сильном тумане самолет в Касабланке. Я считал это трогательным, мучительным моментом. Я чувствовал, что меня любят и ценят, а Карен прижималась ко мне. Возможно, нам нужно было больше таких вечеров.

Мы были еще молоды, а молодые семьи живут в тесноте, пока копят на большой дом или готовятся к лучшей работе, поэтому я не беспокоился. Таков был образ жизни: борьба в юности и успех в среднем возрасте. Были основания полагать, что наше положение улучшится.

«Милосердный Господь» был хорошим местом для работы, но моя работа представляла собой солянку из обязанностей, которые часто оставались незамеченными более чем одним или двумя врачами или медсестрами. Вскоре после рождения Хэнли ко мне зашел поговорить отец, чтобы спросить о моих планах и о том, чего я хочу от работы в «Милосердном Господе». Я объяснил, что считаю эту работу тупиковой для себя, если только не повысится ответственность, и он кивнул. Я мог бы зарабатывать больше денег, продавая костюмы в торговом центре. Я сказал, что с двумя детьми мне нужна большая карьера и необходимо быть более амбициозной. Он опять кивнул и сказал, что тоже думал об этом. Когда он ушел, я подумал, не намекает ли он на то, что мне пора уходить.

Хэнли было чуть больше месяца. Дилану через несколько месяцев исполнится два. Моя жена с любовью выносила двоих детей, пережила два выкидыша и спокойно принимала мое легкое довольство нашей жизнью. Для меня жизнь была сплошной радостью. У меня была обычная неуверенность мужчины в возрасте приближения к тридцати годам.

Все это ушло вместе с резней, не из-за нее, а потому, что ее никогда не было. Это всегда была химера, в нескольких смыслах этого слова.

Я проработал в «Милосердном Господе» два года и девять месяцев, когда случилось то ужасное утро, что сделало нас знаменитыми.

Глава 2: «Стрельба в Милосердном Господе»

«Стрельба в Милосердном Господе» случилась в моей больнице рано утром 3 июня. Возможно, вы об этом слышали. Некоторые называют это массовым убийством, террористической атакой или джихадом. По любым понятиям, погибло много людей. День был солнечный, не слишком жаркий, и я готовился к лекции для начинающих хирургов, которую запланировал в аудитории номер 2 на 8:30 утра, и демонстрационной диссекции раковой ткани печени в аудитории 1а на 8:45. Мои часы показывали 8:28.

Я подошел ко второй аудитории (находящейся в моем конце коридора), где было много людей, как раз когда позади меня раздались выстрелы. Если вы не слышали стрельбу из M16, то знайте, она не особенно громкая, но пронзительная и привлекает внимание, особенно в помещении; это – скорее резкий трещащий звук, если стрельба ведется ритмично, короткими очередями, и именно это я услышал, со стороны главного входа позади себя. Это было намного громче, чем я помнил по тиру. Все сначала подумали, что это, должно быть, петарды, но я почему-то знал, что это не так. Череда хлопков продолжалась. Оказалось, что мишеней у них было много.

В коридоре у входа во второй корпус стояли молодые врачи, выглядевшие испуганными, недоумевая, что это может быть за звук, и я сказал:

– Это стрельба, все – в палату, в палату!

Они выглядели так, будто не поверили мне, и мне пришлось их подтолкнуть, чтобы заставить двигаться.

– Вы сможете вылезти через заднее окно, если это безопасно. Только сначала посмотрите. Дверь здесь я запру. Если понадобится, навалите перед дверью вещи!

Я услышал: «о боже» и «что это такое?», а потом они зашевелились.

– Сейчас я закрою дверь, будьте осторожны, – сказал я, когда одна маленькая женщина-врач уставилась на меня. Я закрыл дверь и запер ее. Было много, очень много хлопков.

Я повернул обратно в коридор. Там раздавались хлопки маленькими сериями по три штуки. Поп-поп-поп. Хлоп-хлоп-хлоп. Не автоматически, но три выстрела так быстро, как только способен был нажимать на спусковой крючок палец, и повтор. Это было тренированно, по канонам.

Постепенно это переросло в парные выстрелы. Они находились в среде, богатой целями, и им не требовалось расходовать так много патронов. Тренированных убийц обычно где-то готовят, – подумал я.

Я осторожно вышел за пределы своего маленького кабинета. Услышал стрельбу и крики; затем услышал несколько выстрелов, вероятно, от охранника, потому что те были ниже и глубже; их было три или четыре, а после выстрелы из пистолета прекратились.

Мгновение спустя я выглянул из-за поворота коридора и увидел охранника на полу в луже своей крови; он стоял за стойкой, в которой были дыры, и я предположил, что его застрелили, когда он пригнулся. Стрелка или стрелков я все еще не видел. Раздавались крики и голоса, и все это приводило в замешательство.

Дальше по коридору я увидел несколько тел на полу, ни одно из них не двигалось. Хлоп-хлоп. Хлоп-хлоп. Когда я подошел ближе, звук стал больше похож на треск, пронзающий мои барабанные перепонки.

Я двинулся к охраннику, присел, пощупал пульс на шее, но его уже не было. Ах, Томми. Я шумно выдохнул. Взял из его руки полуавтоматический пистолет и нашел в держателе на его поясе два заряженных магазина. Я сбросил магазин из его 9-миллиметрового пистолета. Тот выпал из рукоятки, и я увидел, что в нем осталось одиннадцать патронов, поэтому заменил его полным, заряженным пятнадцатью патронами, и положил этот с одиннадцатью и другой, полный магазин в карман. Передернул затвор, послав патрон в патронник, и услышал стрельбу в главном холле, рядом с лифтами. Хлоп-хлоп. Хлоп-хлоп. Хлоп...

Я услышал стук и стон, как будто кто-то громко выпустил воздух из легких, и оказался на перекрестке коридора к главным лифтам. Здесь за стойкой информационного центра, перед которой я пригнулся, лежали два тела: миссис Сцизм и незнакомый мне парень из делового офиса. Джоди Сцизм была еще жива; казалось, она тихо всхлипывает...

– Джоди, здесь Джон. Я иду по коридору. Скольких ты видела? Скольких, Джоди?

– Одного я видела, но слышала, как стрелял кто-то еще. Я умру? – спросила она.

Я присел по другую сторону стойки и на самом деле не мог ее видеть, так как оставил ее между собой и главным залом.

– Боже, надеюсь, что нет, – сказал я. – Держись, Джоди. Держись. Я пойду по коридору, так что, надеюсь, больше ты их не увидишь. Думаю, я позади них. Удачи.

Я видел тело за телом, пока шел по коридору, прижимаясь спиной к левой стене, насколько это было возможно. Прошел мимо лифтов. Я видел пустые тридцатизарядные магазины, приклеенные друг к другу вверх ногами и брошенные на пол. (О, Боже, – подумал я, – уже 60 патронов из одного автомата?) Я перешагнул через парня, которого никогда не видел, прошел мимо санитара с раной на голове, его глаза были открыты и не видели. Прошел мимо комнаты ожидания кардиологии, где на полу лежали люди.

– Если кто-то может двигаться, коридор за мной свободен, просто идите прямо через главный вход.

Я увидел, как встали мужчина и женщина, осторожно двинулись вперед, а затем рванули к дверям в двенадцати метрах позади меня. Четыре человека не двигались, остались лежать. Значит, десять, – подумал я. Повсюду была кровь.

Я прошел мимо приемного покоя. Впереди услышал еще стрельбу возле кардиологических операционных справа и стеклянной двери в кафетерий слева; эта стрельба также была похожа на автоматный бой. Испугавшись, я побежал по пустому коридору. Подумал: у тебя двое детей и жена, и это НЕ входит в твои должностные обязанности.

Дверь в кафетерий была приоткрыта. Я увидел их там, спиной ко мне.

Это были двое темноволосых мужчин в камуфляже, и они расстреляли многих завтракающих по утру в кафетерии. По-видимому, люди, находившиеся там, не заметили или не распознали стрельбу на входе и в холле, и убийцы ворвались в кафетерий за своей очередью за кофе. На полу лежало, наверное, человек десять или двенадцать, все они были мертвы. Другие струсили, живые, но играли в опоссума, или просто боялись, что они – следующие. Стрельба прекратилась, потому что ситуация изменилась.

Убийцы были в от меня в полутора метрах. Они смотрели через кафетерий на двух охранников, державших наизготовку пистолеты. Охранники стояли за колоннами возле мертвых в очереди за кофе. Они не хотели стрелять, потому что у тех были заложники.

Убийц разделяло всего полтора метра. Я заметил одну винтовку типа аR 15 на полу у убийцы слева от меня; левой рукой он обхватил шею женщины, а правой направил ей в голову пистолет. У другого парня одной рукой была направлена в сторону охранников винтовка, и он также удерживал за шею какого-то несчастного 15-летнего мальчика – с моего ракурса они были на шаг впереди первой пары.

Они использовали заложников как щит. Я посмотрел в открытый дверной проем. Я знал, что охранники могли видеть меня позади убийц, и узнал одного охранника. Я указал на парня с пистолетом и подал охранникам знак «ОДИН»; потом указал на парня с винтовкой и подал знак «ДВА». Затем указал на себя и имитировал стрельбу сначала в парня слева, а затем в парня справа. Я переложил пистолет в левую руку. На секунду отрепетировал движения в голове, подумал о том, чему нас учил капитан Малларки в базовой школе: ЭТО должен быть момент «макс агр». Максимальной агрессии. Затем сделал глубокий вдох.

Все было быстро. Я сделал два длинных шага прямо в кафетерий и влево, за одним парнем, правой рукой выбил пистолет от головы женщины, а левой выстрелил из пистолета с расстояния около пяти сантиметров в левую сторону головы парня, стараясь наклонить пистолет вправо, чтобы пуля пролетела мимо женщины (и ее сына, который был дальше), если пройдет насквозь, что и случилось. Отдача у пистолета была больше, чем я ожидал; я никогда не стрелял одной только левой рукой, и она находилась под странным углом. Я почувствовал в правой руке жгучую боль, которую отбросило вправо, но я сосредоточился на том, чтобы переместиться к другому парню.

Время замедлилось.

Оставшийся террорист повернул голову в мою сторону, явно испугавшись. Я издал гортанный звук: «УУУХХХ!», повернулся на правой ноге, сделал большой шаг левой ногой прямо к парню, вытянул левую руку и приставил пистолет к его лицу. Он скорчил гримасу, и я выстрелил с расстояния сантиметров двенадцать в его левую скулу, чуть ниже левого глаза и в затылок. У него не было времени переместить винтовку настолько, чтобы прицелиться в кого-нибудь, и он присоединился к своему товарищу-террористу на кафельном полу. Я держал пистолет наготове, злой и готовый выстрелить опять, если он пошевелится.

Я никогда не жалел о тех выстрелах.

После долгого молчания раздались крики, стоны и плач. Женщина слева застонала и повернулась к мальчику, который закричал, в его ушах, вероятно, звенело от выстрела из пистолета, прозвучавшего так близко, но никто из них не был подстрелен, а убийцы упали. Я держал пистолет направленным на тех двоих на полу, злясь и проецируя всю ярость, которую мог породить, но они определенно были мертвы. Все равно отбросив их винтовки и пистолет, я наклонился над ними и сказал:

– Вы трахнулись не с тем морпехом.

Моя правая рука была изуродована; пуля, убившая первого парня, вышла из его правой щеки и попала мне в руку, когда я отталкивал его оружие от головы женщины.

В этот момент появились охранники, сказали что-то о том, что со мной все в порядке, и, кажется, был туман. Я спросил:

– Их было только двое?

Ответил Билл Майер, один из охранников:

– Да, почти уверен. Других проверяют. Вы в порядке, мистер Бак?

Я глубоко вздохнул и потерял свою агрессию. Она вытекла из меня, и через меня прошла волна слабости.

– Руку повредил.

Женщина и мальчик обнимались, и я догадался, что это мать и сын.

– Вы двое в порядке, мэм? – спросил я.

Они плакали и прижимались друг к другу на ближних сиденьях.

– Слава Богу, слава Богу, – сказала она – слезы текли ручьем – кивая мне и прижимая голову сына к своей груди.

– Мне нужно присесть, Билл, – сказал я.

Моя левая рука теперь дрожала от оружия. Я протянул ему пистолет

– Я снял его с Томми у входа, он был...

– Знаю, Джон, знаю.

– Джоди ранена, кто-то должен о ней позаботиться, – сказал я. Моя рука была поднята, кровь текла по локтю и капала. – Я устроил беспорядок.

Мир, казалось, замедлился.

Я сидел рядом с плачущей женщиной и ее сыном на одной из скамей у стола, опираясь на правый локоть и держа руку поднятой, но кровь все еще капала на стол. Левая рука обхватила мое запястье, пытаясь остановить кровь и боль.

Внезапно повсюду появились полицейские. Я посмотрел на часы на левом запястье. 8:43. Это заняло всего пятнадцать минут. Почти подошло время для вскрытия печени.

***

Было много убитых и столько же раненых. Повсюду был персонал больницы, заматывал раны, вызывая каталки, пытаясь проводить реанимацию. Там был отец Михалес, просто священник этим утром, совершал последние обряды, оказывал помощь тем, кто в ней нуждался, молился. Он посмотрел на меня, державшего свою руку поднятой, кивнул и пошел по своим делам.

За матерью и сыном рядом со мной пришла полиция. Я был в адреналиновом тумане, меня трясло, и я почувствовал на своем левом плече руку. Я посмотрел на женщину, ее сын все еще был в ее объятиях, и она плакала. Она сжала мое плечо и попыталась сказать:

– Спасибо, – но из нее не вышло ни звука. Я улыбнулся и кивнул в ответ.

Появился полицейский с пакетами бинтов и начал заматывать мне руку, спрашивая, что я видел и делал. Я сказал, что убил парней, и он остановился, посмотрел мне в глаза и сказал:

– Хорошо. Возможно, вам не стоит говорить об этом никому, кроме нас, копов. – Затем он исчез, чтобы поговорить с другими. Повсюду валялись пакеты бинтов. Я заново перемотал свою повязку, когда та пропиталась насквозь. В этот день моя рана не имела особого значения.

В конце концов, меня поместили в палату и оставили, поскольку парня, который выстрелил себе в руку, нужно защитить от унижения. Через некоторое время санитар снова перевязал мне правую руку, чтобы остановить капание, но в остальном я не представлял особой важности, учитывая кровавую бойню вокруг. Я решил сообщить Карен Энн, что со мной все в порядке.

Мне было трудно достать телефон из правого бокового кармана, но после нескольких попыток это удалось. Видимо, сотовые линии в этом районе были перегружены, потому что сообщение никак не удавалось передать. Я продолжал попытки каждые несколько минут. Около 10:30 я, наконец-то, дозвонился до школы. Школьный секретарь передала звонок, хотя Карен Энн была на уроке. Стрельба в больнице «Милосердный Господь» была во всех новостях, и весть об этом дошла до каждого в маленьком Скай-Грей, штат Огайо.

– Карен, Карен Энн... Привет, да, я в порядке, ну, скоро буду в порядке. Ты слышала об убийствах? Ужасно. Да, я видел нескольких. Карен Энн, успокойся, меня ранили в руку, детка... Да, не так уж плохо... Нет, это я сам. Сам... Я случайно выстрелил в себя... В общем. Это прооперируют в ближайшие несколько дней, вероятно, но не так, как других... Ужасно, малыш... Нет, не знаю, стреляли ли в врачей... Успокойся, я в порядке... Скоро узнаю больше о том, кто пострадал, я уверен... Да, слава Богу... Я, наверное, останусь здесь на ночь. Приходи ко мне после школы... Хорошо. Здесь сейчас неорганизованно. Повсюду полицейские. Люблю... Я тоже тебя люблю.

Она казалась сумасшедшей, даже панически пыталась узнать обо всех, кто пострадал, чтобы понять, не знает ли кого-нибудь. Я предполагал, что в этот день в Скай-Грей будет много печали.

Я позвонил маме, голос у нее был взволнованный и плаксивый. Я попросил ее позвать папу и все ему объяснил. Но не сказал ему, что стрелял в парней. Решил, что будет лучше, если расскажу все полиции и никому больше. Мама просила постоянно сообщать о состоянии моей руки, но я лишь смеялся и говорил, что если будут новости, то позвоню.

Я лег и задумался. Странно, что посреди этой бойни, когда повсюду – незнакомые полицейские и правительственные чиновники, я долгое время оставался один. У меня было время подумать. Полагаю, что экстремальные события побуждают к самоанализу.

Я думал о Карен Энн. В нашем разговоре было что-то неловкое, как будто она хотела что-то сказать, что-то срочное, но не могла заставить себя это озвучить. Это было тягостно, чего я никак не ожидал. Я ожидал крайней озабоченности, сосредоточенности на моей ране и деловитого отношения к организации замены учителя и тому подобному. Она же быстро отмахнулась от моей раны и перешла к другим вопросам. (Что, учитывая характер моей раны по сравнению с другими, показалось мне разумным.) Я ожидал облегчить ее беспокойство, но оно не ослабевало.

За последние годы, с тех пор как мы поженились и я вернулся из морской пехоты, мы изменились. С тех пор как мы переехали в маленький домик, с тех пор как она забеременела Диланом, ее пыл поубавился. Более того, мы не разговаривали, не обнимались, не уделяли друг другу много времени. Я помнил ОДИН раз, когда мы обнимались посреди ночи; это был редчайший момент. Мы все еще занимались сексом, но все было более рутинно, несмотря на все мои прелюдии и действия. Ей больше не нравились романтические разговоры или моменты, свидания, намеки на будущий секс или нечто подобное. Я задавался вопросом, не во мне ли дело. Мы просто входили в нормальную супружескую жизнь.

Я скучал по энтузиазму нашей ранней сексуальной жизни. Скучал по сексу в молодости. Мне не хватало того ощущения тепла, что было у нас до появления детей. Я покачал головой. Скучал по этому.

Глава 3: Послесловие

Карен Энн нашла кого-то, чтобы подменить ее на последних занятиях, и добралась до больницы к 13:30.

К этому времени я уже был в больничном халате, но у меня еще не было ни ограничений, ни капельниц, ни чего-либо еще. Обезболивающие препараты вводились, когда это было необходимо, в виде инъекций или перорально. Госпиталь был очень занят продолжающейся трагедией погибших и раненых; врачи проводили все операции. Позже я узнал, что многих мы отправляли в больницы Дейтона и Цинциннати, если те нуждались в операции и могли перенести поездку.

Карен Энн быстро пересекла палату и обняла меня, когда я сидел на кровати с забинтованной рукой. (Я подумал, что та похожа на гигантский ватный тампон, обмотанный толстой марлей). Все это было для нее слишком эмоционально. На глаза навернулись слезы.

– Кто убит? Ты знаешь? Имен пока не называют... – сказала она. Она заглянула за мою руку, чтобы увидеть меня.

Я сказал:

– Точно знаю только одного или двух по именам. Никого из тех, с кем мы общались. Видел тела тех, кого не знал, посетителей или пациентов. Их было много. Повсюду кровь.

Она вытерла глаза.

– Я видела на полу кровь. Пулевые отверстия и полицейскую ленту. Отец Михалес посадил меня в лифт – меня не хотели впускать, – сказала она.

Покачав головой, положив руку мне на плечо, немного отвернувшись, она продолжила:

– По радио только что сказали, что мотив неизвестен, и назвать имена парней пока не могут. Сказали, что ни у одного из мужчин не было документов, и никто, похоже, не знает, кто они такие. Все предполагают, что это – религиозные экстремисты. Все так странно, я имею в виду, почему именно здесь? У нас нет ни одного здания выше четырех этажей, кроме больницы, – сказала она. – Мы никто.

Она спросила:

– Так ты можешь рассказать, что случилось? С тобой?

– Да. В основном я натыкался на мертвых или умирающих людей. Я... – Я решил, что изложу ей ту же версию событий, что и всем, кроме полиции. Подробности ей расскажу, когда она успокоится. Она была явно расстроена, глаза опухли, а паника в ее голосе по телефону была удивительной – я никогда не думал о ней как о паникерше. Некоторые вещи я бы пропустил.

– Я услышал стрельбу в коридоре и попросил новых врачей уйти через окно в классе. Потом я как бы следовал за убийцами по коридорам до кафетерия, где, наконец, их увидел. У меня был пистолет, который я взял у охранника, который лежал, и при первом же выстреле прострелил себе руку. Там была охрана, и плохие парни были убиты. (Защищал ли я себя, указывая на шутовской аспект инцидента? Избегал ли я ее?) Было чертовски больно, детка. Там была мать и ее пятнадцатилетний ребенок, которых убийцы использовали в качестве заложников. Они выжили, но здорово напуганы. Потом появилась полиция.

Карен Энн была недоверчивой и приторно-сладкой, немного насмешливой, презрительной. Я никогда не слышал такого от нее.

– Думаю, ты был храбрым, даже если и не умеешь стрелять. Вся эта история с морпехами была слишком давно, полагаю, – сказала она.

Она как будто отбросила все мысли о том, что касается меня. Отбросила всякую веру в меня. Ее не удивляло, что я прострелил правую руку, несмотря на то, что я – правша. Я люблю Карен Энн с того момента, как увидел ее на свадьбе. Она спокойно пережила оба выкидыша и стойко перенесла операции. Я присутствовал при каждом страдании. В этом она была другой; я не понимал ни ее отношения, ни расстройства в ее глазах.

Внезапно и ясно я понял, что моя жена меня не уважает. Возможно, из-за ухода из морской пехоты, разочарования в нашем маленьком доме, моей готовности согласиться на незначительную должность на работе и других разочарований нашей совместной жизни, она потеряла всякое представление о том, что я компетентен и приношу пользу. Она считала своего мужа неумелым и менее чем обычным, и умело классифицировала информацию, чтобы подкрепить это как предрассудок.

Твоя сдержанная скромная манера поведения приносит нежелательные дивиденды, Джон, – язвительно подумал я. – В век саморекламы ты демонстрируешь скромность. Даже твоя жена считает тебя неумелым, тупица. Ты – просто болван.

В косяк открытой двери постучали.

– Джон Бак?

В дверях стояла женщина, держа в руках значок.

– Я из полиции. Мне нужно опросить вас о том, что случилось.

Она вошла.

– Конечно, офицер. Моя жена, Карен Энн, – сказал я.

Карен Энн сказала:

– Я выйду и вернусь, после того как разберусь с детьми, – и сразу же ушла. Уход был быстрым, как будто ее интересовало не это разбирательство, а нечто другое. Дети, был уверен я.

Детектив сказала:

– Простите. Не хотела вас прерывать.

Я покачал головой. Я знал, как все выглядит, и мне было интересно.

Я пересказал свою историю настолько подробно, как только мог. Она задавала вопросы. Убийц я раньше не видел. Нет, третьего стрелка я не видел. Да, я умелю обращаться с пистолетом; я иногда работал на стрельбище в последний год службы в морской пехоте. Нет, никогда не стрелял с левой руки. Дистанция была короткой.

Она посмотрела на меня и кивнула.

– Мистер Бак... Я просто хочу сказать, вы не представляете, что сделали?

Я не улыбался. Я вспомнил, как целился из пистолета в двух парней на полу.

– Убил двух плохих парней.

Она покачала головой. Сказала, что они не раскрыли личности этих двоих, и что мои действия обсуждаются в новостях, хотя имя еще не стало известно.

Я задумался. Единственными людьми, которые видели меня отчетливо, были двое охранников и двое заложников после моих действий: женщина и ее сын. Все остальные лежали, прятались за столами и стульями, стараясь уйти с линии огня. Возможно, кто-то и рискнул взглянуть, но я быстро повернулся, чтобы сесть на скамейку и защитить руку, после того как отбросил оружие убийц. Возможно, об этом знали лишь немногие. Детектив сказала, что мне не следует говорить об этом людям: если это террористы, то чем меньше информации попадет в их руки, тем лучше.

Через два часа вся в слезах вернулась Карен Энн. Я предположил, что ее расстроила бессмысленная резня, что масштабы катастрофы непомерны для любого человека. Она лишь качала головой и говорила, что это ужасно, изредка плача.

По мере того как оповещались ближайшие родственники, появлялись списки жертв, а местные больницы определяли пациентов. Она сидела рядом со мной, пока меня не отправили на рентген, и была рядом, когда врач, лечивший руку, объяснял, какая операция потребуется мне утром. Карен Энн оставалась до девяти вечера, а затем отправилась домой, чтобы подготовить вещи к завтрашнему дню. Она намеревалась вернуться к операции на моей руке и взяла выходной. В действительности, школьный округ рассматривал вопрос о том чтобы закрыть школы, потому что так или иначе пострадали многие семьи, а до конца учебного года оставалось всего несколько дней.

Нападение было во всех новостях. Около полуночи появился полный список жертв. Погибли девять сотрудников больницы: Томасон, охранник, чей пистолет я использовал – его хорошее обращение с оружием положило конец убийствам, – один администратор, которого я хорошо знал, Кертис Уиллс, главный бухгалтер больницы, несколько человек, с которыми я был знаком мимолетно, два врача, один из которых был награжден за операцию на сердечном клапане, которую он провел впервые. Джоди еще жила, но смертей становилось все больше. У входа в зал ожидания и в кафетерии были убиты двенадцать посетителей. Другие жертвы были многочисленны: 37 человек лечились в различных больницах в состоянии от критического до хорошего. Мое состояние было удовлетворительным.

После захвата заложников миссис Спаньоль и ее сын Тони остались живы, но только потому, что в противоборство с боевиками вступили охранники. Никто не знал мотива, или, по крайней мере, никто не думал, что это нечто иное, нежели религиозный экстремизм в маленьком городке Америки. Возможно, в этом и был смысл.

***

Когда я проснулся, дезориентированный, было четыре утра. Я находился в больничной палате. Карен Энн была дома с детьми. Рука пульсировала. Ее планировали оперировать через несколько часов. Я уставился в потолок. Вспомнил тела. Думал о беспокойстве Карен Энн, о ее почти внезапном визите, о странных рыданиях. Что-то происходило. В голове пронеслись выводы, которые я отбросил как глупые.

Около 5:30 утра позвонила Карен Энн и сказала, что приедет после операции: ей нужно отвезти детей к родителям и написать планы уроков для школы. Извинялась, что не сможет приехать до операции.

Моя рука была восстановлена доктором Тарой Битол, бывшей лучшим врачом по кистям рук в нашей части мира, настолько хорошо, насколько это было возможно. Она оперировала в 7 утра, и это была ее первая операция за день. Мой хват, вероятно, никогда не восстановит свою силу, но он у меня есть. Все пальцы работали, я чувствовал и даже мог поднимать тяжести, пока не был достигнут порог силы хвата. Я мог бы бросать мяч, но мой бросок мог бы быть трудным или неточным. Мои дни открывания банок, скорее всего, закончились. Люди замечали слабое рукопожатие. Я был просто слегка калекой, но это не было очевидным.

Она работала над моей рукой пять часов – долгое время для руки, я думаю. Я был введен в одно из тех эйфорических состояний «почти бодрствования», которые обычные люди называют сном. После операции я представил, что вижу Карен Энн рядом с собой, и она была рядом, но также рядом был какой-то неопрятный парень, выглядевший так, будто ему необходимо поспать.

Некоторое время я был в тумане, поэтому парень оставался на заднем плане, пока я не спросил, кто он такой.

Карен Энн ответила:

– Точно не знаю, но у него значок.

Он шагнул вперед.

– Мистер Бак, я – специальный агент Ремарк. Из Национальной безопасности.

Он сделал паузу, давая мне над этим подумать.

– Миссис Бак, вы должны это услышать. После вчерашнего мы считаем, что вам и вашей семье может угрожать опасность возмездия со стороны Исламского всемирного халифата, группы, напавшей на больницу.

В глазах Карен Энн появилось удивление.

– Почему нам? – спросила она.

– Из-за вчерашних действий вашего мужа, – сказал Ремарк, глядя на нее так, словно она не совсем вменяема.

– Из-за того, что он выстрелил себе в руку? – недоверчиво спросила она, смеясь.

Для меня это прозвучало как хихиканье. Агент перевел взгляд с нее на меня и увидел выражения наших лиц. Я слегка покачал головой. Агент увидел это и посмотрел на Карен Энн.

Она скрывала свое доверие ко мне, которого, как я теперь понял, было очень мало. Ее презрение было практически подростковым. Мне показалось, что она выглядит... высокомерной. Из всех ее причуд, из всех ее качеств я никогда не замечал в ней высокомерия.

Ремарк, видя супружескую динамику и, вероятно, удивляясь ей, решил не рассказывать подробности. Он был профессионалом в том, чтобы входить в ситуацию с неполными знаниями.

– Нет, просто за то, что мы вообще в этом участвуем. Мы думаем, что сможем в какой-то степени замять эту историю, что позволит защитить всех, кто в ней замешан: охранников, заложников, свидетелей и, – он на долю секунды замешкался, чтобы взглянуть на меня, – парня, который убил террористов. Мы изъяли видео с двух камер наблюдения в кафетерии, а на тех, что в холле, мало что видно. На Yоutubе воспроизводится видео с мобильного телефона одного из людей в кафетерии, и на нем видно, как происходит захват, но невозможно увидеть, кто это был; оно слишком размытое, и освещение было не очень хорошим, голос нечеткий, – сказал он. – Мистер Бак, мы бы хотели, чтобы вы оказали содействие в сохранении имени каждого в тайне.

Возможно, Карен Энн предполагала, что я стал свидетелем. Я произвел на нее такое впечатление.

Я колебался, размышляя; я знал охранников, Джоди, Спаньолей.

– Это не должно быть проблемой для меня. Охранники?

– Они хотят, чтобы все было тихо. Мы также скрываем их имена от новостей, и имена двух заложников тоже. Все знают, что случилось, но не знают, кто что сделал. Мы бы хотели, чтобы никто не называл имен. Охранники просто скажут, что это был некто, кого они не знают. Возможно, посетитель. Надеюсь, все будут защищены. Никто не должен называть ничьих имен.

– Ты видел, что произошло? – спросила меня Карен Энн, удивленная, наверное, что я был настолько близко. Во всем этом деле она была так близка к тому, чтобы произвести на меня впечатление или проявить уважение. Возможно, это моя вина в том, что я не был с ней откровенен.

– Да, видел, можно и так сказать. Потом я прострелил руку, меня сильно затошнило, и повсюду была полиция, – сказал я.

Я не понимал, что она потеряла уважение. Я доверял Карен Энн все, ВСЕ. Даже если и подшучивал над своими недостатками и поступками, я думал, что она обо мне более высокого мнения. Это же часть брачного обязательства: любить и почитать. Что значит почитать своего супруга? Разве она не считала смирение добродетелью? Теоретически, скорее всего, да. Просто не признавала смирения во мне. Смирение требовало уровня компетентности, который она не считала моим.

Я был в ней разочарован. Мне было интересно, что и когда с нами произошло. Как.

– Скоро вернусь, мистер Бак, – сказал специальный агент Ремарк, – и нам нужно будет углубиться в детали.

– В любое время, сэр, я буду здесь весь день сегодня и завтра до полудня. По крайней мере, так говорит док. После этого я несколько дней буду дома. У вас, наверное, есть мой адрес?

Он кивнул и ушел. Карен Энн положила голову мне на плечо, хотя это и было неловко.

– Рада, что ты в порядке, – сказала она.

– Я тоже, – сказал я.

– Ты видел, кто их убил? – спросила она.

– Я его почти не видел, – сказал я, считая это правдивым, хотя и обманчивым. – И никому ничего не скажу.

Я решил приложить усилия, чтобы больше разговаривать с ней, спрашивать ее мнение, высказывать свое и принимать несогласие. Хотел сократить странную дистанцию между нами. Я хотел, чтобы Карен Энн любила меня так же сильно, как я люблю ее. Моя хорошая рука обнимала ее, ее голова лежала на моей груди, и я целовал ее волосы.