После войны

... Дело было после войны вскоре, осенью 46-го года... Хе, это для кого как она закончилась, парень. Для кого в мае 45-го, а для кого вот так, как у меня... Где воевал? На бороде! Не все расскажешь так сходу, поверь. Нет, не буду. Не хочу все прежнее разом ворошить...

... Так вот, вернулся я из армии осенью в родной колхоз. Да, спору нет, очень от службы устал — четыре же подряд года солдатскую лямку тянул, только в госпитале четыре месяца и отдыхал, а там тогда уж знаешь какой был «отдых»... Хотя, ты-то откуда знаешь? Короче, домой я, конечно, рвался. И мирной жизни хотелось. Устал очень, это-да...

Но вот такая штука, скажу тебе, жить в колхозе мне совсем не хотелось. Нет, дело, оно, конечно, нужное, — стране хлеб выращивать, но ведь и колхоз колхозу — рознь. Я потом, через пару лет, такие хозяйства видал, — у-у-уу! «Миллионники». «Кубанские казаки», говоришь? Ну, это кино... А в реальности, конечно, хорошие колхозы и совхозы и у нас были, в Сибири. Не хуже этих твоих «казаков», хотя, конечно, с другой направленностью. Так о чем я? Запутал ты меня, парень. Так вот. Наш колхоз, «Трудовой Фронт», был не из таких. Прямо скажем.
Во-первых, плохо у нас было с народом. Просто очень мало людей. Я так думаю, на деревне, где я сам жил, никогда больше трех сотен человек и не было. Причем, — стоило какому дельному парню или бойкой девке вырасти, как норовили они от нас сбежать. В город, а то и просто в другой колхоз, побольше. Оно и неудивительно, — скучно, перспектив выбиться в люди никаких.

Во-вторых, почвы у нас там были бедные. Из-под лесов, то, что предки вырубили да пожгли. Нет, на небольшие-то хозяйства хватало, но ведь колхоз — это, парень, не дачный поселок, он товарный продукт давать должен. Новые участки под посевы и выпасы вырубать — мороки много, отдача нескоро, да и беднеет на таких участках земля очень быстро. А с удобрениями тогда было не очень... Тогда вообще со всем было не очень, парень. МТС? Ну, да, была у нас МТС. Сеялки, веялки, бороны, плуги, все еще старорежимное, или времен НЭПа, ну и локомобиль.

Что такое «локомобиль»? Ха. Локомобиль, парень, это по-русски говоря, — хуйня несусветная, прости уж старика за плохое слово. Это когда трактора нету, даже плохого, и любой подходящий движок приспосабливают сразу для всего. И плуг тянуть, и борону, и воду качать насосом, и к генератору приспосабливают. Мы еще и дрова пилили на нем, и к маслобойкам приспособили... Да, вроде мотоблока, верно. Только огромный, слабый и очень неудобный, парень. И сам далеко не ездит, даже когда колеса прицеплены, мощи у него нет. И ресурс берегут, новый-то откуда брать, если что, вот его лошадями и таскают с поля на поле. Или вот как у нас. Лошадей мало и полудохлые — локомобиль тащат бабы на лямках... Наш хоть был на нефти, калильный, это еще куда ни шло. А в других таких же нищих колхозах, — и паровые случались, совсем древние. И, я тебе скажу, после войны и такая «малая механизация» была нам за счастье. Всяко, не деревянная соха, коряжистый пень вместо бороны, и серпы с цепами. А бывало и такое, хоть уже и очень редко, конечно...

В общем, я понимал тогда, что будущего у таких колхозов все равно нет. Незачем там жить. Уважение и достаток только в приличных, больших хозяйствах можно заработать. А я после войны вовсе хотел в город. А что? Жизнь повидал, понимал, что мир большой, всего интересного много. Молодой был, хотел учиться, развлекаться. А чему учиться в колхозе? Только тот локомобиль по грязи таскать туда-сюда, а из развлечений — водка, да еще охота с рыбалкой, может.

А у меня в деревне остались только четыре сестры и тетка. Отец мой, еще когда я маленьким был, от пневмонии помер. Тогда это была очень страшная болезнь. Мать скончалась, когда я на фронте был. Женщина она была еще не старая, тогда рано замуж выходили, но от тяжелой работы замучилась, видно... Младшей сестре, Катьке, тогда всего восемь лет было. Средней, Натуське, — тринадцать. А старшим, Анне и Василисе — если правильно помню, 18 и 18 лет уже. Совсем были взрослые, замуж бы выходить, да не за кого...

Короче, я как прибыл, по всей форме в сельсовете оформился, так сразу председателю и сказал — хочу в город уехать, учиться на механизатора. Это я так, для виду, чтобы он направление мне потом дал. На самом деле я в летное училище поступать хотел. В войну часто любовался на самолеты в небе, тогда и летать захотелось... В общем, председатель-то меня понял, посмотрел эдак обреченно, и давай уговаривать хотя бы на год-другой остаться. Мол, план спускают неподъемный, коровы тощают, кормов заготовить не успевают, — все как обычно, короче. Оказалось, что в колхозе после войны меньше ста двадцати человек осталось. И почти сплошь одни бабы. И то, только из тех, что либо слишком старые, чтобы куда-то ехать, либо вдовы. Мужиков осталось только семеро, все увечные и старики, остальных кого на фронт забрали, а кого и на производство. Эти либо сгинули на войне, либо возвращаться не спешат. Таких тогда тоже очень много было, — не я один обратно к земле не тянулся... Особенно как раз из числа молодежи и просто толковых.

В общем, пришлось согласиться. Просто неудобно иначе было. А то бы просто взял, забрал сестер, и уехал. Паспорта, говоришь? Ну да, не было у нас тогда паспортов, а что? А, вот ты о чем... Глупости все это. Потому что нахрен не нужны они нам были. Их, паспортов этих, и у горожан, у половины, — точно, не было. Да и им не нужны были, практически. Только если, ну там, на завод устраиваться, на серьезный, ну или в институт или училище. А там уж и выдавали паспорта. Да, с метрикой и свидетельством о рождении брали, ну и с военным билетом, конечно... А откуда бы, по-твоему, столько людей после войны в городах бралось, если бы не приезжие из деревень? С техникой на селе много народу не нужно. До войны же там почти все жили, когда все руками делалось, это сейчас наоборот.

В общем, стал я жить-поживать. Раз появился в семье «кормилец», тетка от нас жить ушла, ей давно один одноногий наш сельчанин замуж предлагал по всей форме, но столько девок разом удочерять не хотел. Получил я положенный пай в колхозе, доли в лесозаготовках, покосах, ну и работы, конечно, дали от души. Как меня не воротило, после умной техники и интересных дел в армии, а пришлось снова в земле копаться, благо, дело не сложное было, я с малолетства был привычен.

Девкам, конечно, полегче стало. Они, когда меня встречали тощие были, как оглобли. Старшие и средняя, конечно, в колхозе уже работали вовсю, доярками, но какие у малолетних девок трудодни? Смех один. С картошки на воду всю войну перебивались. Только Катьку и откормили совместно с теткой, только она и была на человека похожа. И одевались все в обноски, чисто нищие, ей-богу... У нас тогда, как мне кажется, особенно в колхозах, большая была несправедливость в этом смысле. Ну, что без кормильца семье, — крохи, будто они того кормильца сами добровольно из дому выгнали... Нет, ну где как, конечно, а у нас, я уже говорил, колхоз и так был бедный, — хуже некуда. «Семьи военнослужащих»? А что? Да ничего им не полагалось, разве что в школе бесплатная миска супа. Бедовали они без меня, в общем.

Со мной стало полегче. Я и дров заготовить смог нормально, а не как раньше — мужики, кто был, на всю деревню работали, всем помаленьку. Хорошо, что у нас хоть к локомобилю этому клятому был диск циркулярный, очень тогда редкая вещь и дорогая. А то бы и зимой мерзли, точно говорю, избы топили бы через два дня на третий... А так у нас и еда дома завелась, и домик я подправил, и баню каждую неделю топить стали. Трудодней у меня выходило, — выше крыши, я ж три должности только официально замещал, в колхозе что не попрошу — все давали. Даже деньги завелись, Катьку хоть приодели немного, ей в школу ходить, все-таки, и остальным кое-чего справили... Сам-то я, скажу тебе, по нескольку лет одну и ту же гимнастерку и пару сапог носил, — привык, да и перед кем красоваться? И так всем хорош, фронтовик, медали, красавец-мужчина, хе...
Вот и пошла у нас такая жизнь. Я девок тоже агитировал понемногу в город переезжать. И не без успеха. В газетах читали — везде молодежь нужна, везде образованная... А мы все были молодыми, чего не помечтать о больших горизонтах? Девки мне в рот смотрели, особо не перечили, ну и как-то решили мы, что если не в этом году, то уж на следующий точно поедем в Новосибирск, куда угодно и кем угодно.

А лично у меня тогда главная беда была со скукой. Не было развлечений в деревне. Не то, что «кроме водки», — совсем ничего. Водки, потому что, тоже не было, — только самогонка мерзейшего качества, из очистков. К тяжелой работе-то я и в армии привык, а вот так жить, по животному, без всяких радостей — не привык совсем. В армии хоть все время что-то происходило, постоянные разъезды, марши, переживания какие-то... «инвалидная команда» из наших оставшихся мужиков в свободное время, знай себе, за воротник закладывала. И поговорить не о чем. Разница в возрасте все же. Книжки — и те наперечет. Тарелка репродуктора — да газеты иногда, вот и вся культура. Ну и хотелось, часто, гульнуть, по-молодому. Да не с кем, — из молодых незамужних девок в деревне только сестры и остались, а ко вдовам ходить... Не понимаешь ты, парень. Это сейчас все просто стало... Из них почти все были и не вдовы, строго говоря, а «соломенные вдовы». Ага-ага, «пропал ваш ненаглядный без вести». Это как-то не по-людски выходило. Ну, и кроме того, народу мало, все всех знают... Со вдовой свяжешься, даже с обычной — фиг ты её, парень, потом бросишь. И сам прикипишь, и человеку душу разбивать будет противно. А я, как уже говорю, уезжать собирался все равно. Ну и не хотел после себя пакостный след оставлять. Хотя глазками иные наши бабы ох как постреливали, не без того. Порой едва сдерживался.

Как решал вопрос? Да никак! Работал больше, честное слово. Это сейчас говорят, что колхознику зимой делать нечего, только детей строгать. А на деле на деревне не бывает так — всегда работы и по дому, и по колхозу — хоть отбавляй. Особенно если ты один молодой да здоровый парень в округе... Так и справлялся. До поры...

Говорил я уже про баню, парень. Баню мы топили каждую неделю, по субботам. И, конечно, первым всегда париться я шел. Потому что самый жар, а я это дело любил. В армии настоящей бани даже у нас, гвардейцев, не было. Так, сарай или палатка, там немного пара и вода теплая. Так что соскучился я по бане, наверное, сильнее даже, чем по маминым пирогам. Девки тоже, — у них было дров мало, да и тяжело это, воду таскать надо много. Разок в месяц парились, в лучшем случае, а летом так и вовсе не топили, холодной водой мылись.
Баня у нас была знатная, отец еще ставил. С хорошей печкой, нормальной, с трубой. Я, когда служил на Северо-западе, под Ленинградом, все понять не мог, — как там местные по-черному баню топят? Это же ужас просто! Лишней минуты в этой копоти не просидишь. У нас же я подолгу сидел в парилке, выходил, пил чай из самовара, и обратно возвращался — потел. Это вам сейчас не понять, какое выходило удовольствие...

Ну, и в одну субботу все я сделал как обычно. Затопил, подождал, самовар поставил, девок предупредил. Даже уже посидел в парилке немного, почти не парился — для разогреву... Водка? Ты, мил человек, не глупи. Это ж дураком надо быть, чтобы в бане — водку пить! Да я и вообще её не любил совсем. И сейчас не особо жалую... А пива у нас в колхозе, конечно, не было. Чай, черный чай, с диким медом в сотах и сушенной малинкой. Очень даже кстати вкусно. Чай хороший было трудно достать, но можно. Впрочем, я и зверобоя отвар любил не меньше.
Так вот, сижу я, значит, в парилке, и тут слышу — идет кто-то по снегу, под валенками хрусть-хрусть. Тут и гадать нечего, кто-то из девок... Думаю, — что еще случилось, что меня беспокоят? Посчитай, единственный «культурный отдых», как никак. Кроме сна.

Слышу, заходит в предбанник, топчется там. Потом в парилку стучаться.
Я, хоть и не хотелось совсем, снимаю с гвоздя простынь, заворачиваюсь, открываю. На пороге, — Василиса, в тулуп отцовский укуталась, валенки в снегу. От одного взгляда на неё — холодно стало.
— Ты уже паришься, Пашка? — спрашивает.

— Ну да, — говорю, — А что стряслось-то?
Она мнется, не знает что сказать.

— Да вот, — говорит, — А я к тебе пришла...

И скидывает свой тулупчик. А под ним на ней ничего и не было...

Я вообще-то девок голых повидал уже, по секрету тебе скажу, парень. К тому моменту, я имею в виду. И наших, и немок, везде для предприимчивого солдатика сговорчивая бабенка отыщется, если знать, как искать. И, если тогда и растерялся, то, конечно не оттого, что Василисины телеса увидал. А именно оттого, что родная сеструха мне вот так просто на обозрение себя предъявила.

Обзирать, сказать по правде, было особенно и нечего. Василиса, конечно, за последние месяцы немного поправилась, но, все равно, совсем не купчиха была с картин Кустодиева... Живот плоский, как крышка от кастрюли. Ребра выпирают. Задница — как два моих кулака, твердая и поджарая. Ножки тонкие, худые как спички. Сиськи — красивые, островерхие, как две спелые грушки, с темными сосцами, — но на тощей груди смотрятся странно, будто сами по себе растут. Крепкая, но уж больно жилиста. Хотя, вообще, сестры мои были симпатичные. Курносенькие, сероглазые, русые, миловидные — не принцессы с герцогинями, конечно, но, на свой лад, очень даже справные...

Однако, пока я молчаливо её рассматривал с открытым ртом и вникал в ситуацию, хрен мой под простынкой вник гораздо быстрее, а уяснил глупый орган только, что перед ним девка. Голая. И вполне зрелая — вон какие сиськи торчат! После этого я ничего уже за него сообразить не смог, ибо ничего, кроме этих сисек, да кустика волос у Василисы на лобке, уже и не видел. Машинально подумал, что она же на холоде стоит, дернулся к ней, в парилку затащил, и дверь запер...

А потом?
А потом, я Василису стал парить. Не поверишь. Натурально, вениками. Сложил на полог, валенки скинул, вместе со своей простынкой за дверь метнул, и березовым веничком, — да по спине, да по заднице, — ох, до чего же у неё тощая тогда была задница! — да потом перевернул, и по новой, по животу, да по сиськам по этим

самым, от которых у меня ум за разум поехал.
Хрен мой стоял торчком, и если я и хотел из Васьки дурь веником вытрясти, из себя её выбить не получалось. Разве что немного слабее кровь в голову бить стала. Но, — жарко. Поэтому быстро упарился и сам до полуживого состояния. Тут услышал, что и Васька едва постанывает, вроде как тоже уже воздухом вздохнуть хочет.
Взял я её на руки, и вынес в предбанник. Положил на топчан, накрыл простынкой, а сам рядом сел. специально для .оrg Смотрим друг на друга.

— Паш, — она говорит, наконец, — Ты хоть и брат нам, но мы же видим, что ты для нас стараешься, так, как для иных и мужья не стараются. И что тебе женихаться тоже хочется, ты парень молодой, но с нашими бабами связываться не желаешь. Я тоже никого из деревенских не хочу. Так давай ты мне пока как муж будешь? Я же знаю, что мужчинам это нужно...

Она, наверное, еще много бы чего сказала, точнее, — проблеяла... Потому что, конечно, она смущалась тогда и слова с трудом находила. Но, надо тут сказать, что в прохладном предбаннике мой хрен не только не расслабился, а наоборот, — совсем стыд потерял. Смотрел я на сестренку, даже слушал, что она бормочет, а в голове только и стучало: «Девка! Девка! Охочая! Бери, пока теплая! Вперед, дурак!». Сейчас самому странно. И ведь трезвый был.

Короче, послушал я её, послушал, да так осатанел, что рывком сорвал с неё обратно эту простынь, да завалил на топчан ногами кверху. Васька задергалась от неожиданности, даже как будто оттолкнуть собралась. Начала бы отталкивать, — ничего бы и не было, я думаю. Я насильничать никогда бы не смог. Кого угодно, а уж сестренку... Но, — нет. Секунды не прошло, как Васька сама ко мне прильнула и в губы губами вцепилась. И тут уж, сам понимаешь, у меня голова отключилась совершенно, и хрен окончательно возобладал над прочей моей натурой. Я даже его рукой не направлял, — он как-то сам мгновенно дорожку в сестренкину пизденку отыскал...

Ох, и отжарил же я тогда Василиску! Наверное, ни до того, ни после, ни с одной бабой у меня такого не было. Была Василиска, конечно, еще девочкой, но мне тогда, честно слово, не до того было. Так не терпелось, что первый заход я за пару минут проделал, не больше, в три толчка, торопливо, как конь, а потом в неё начал кончать, едва сообразил вынуть вовремя... А на второй пошел еще через минуту. Несчастный топчан весь скрипом изошел — сначала я сестру по-обычному охаживал, грубо, без ласк всяких и даже без поцелуев, потом развернул, по-собачьи поставил, ухватил за плечи покрепче, заправил ей так, что она в голос охнула, и так до конца дело довел. Потом холодно стало, я, также, на руках, отнес Ваську в парилку. Там не удержался, и еще и третий раз, на пологе, отработал её так, что она только повизгивала. Вообще, должен сказать, парень, что в женском удовольствии я тогда мало что понимал. Считал, что чем сильнее и чаще засаживаешь, тем бабам лучше. На деле, оно, может, само по себе и неплохо, но Васька мне потом признавалась, что в первый раз ей не шибко-то и понравилось, а хорошо было только с того, что видела, как мне хорошо. Одного энтузиазма все же не всегда хватает. Ну, ты взрослый уже, что это я... Тогда мне и вправду до того дела не было. В руках девичье тело, молодое, тугое да жаркое, податливое и гибкое, — вот и все мысли...

В общем, вышли мы из бани только часа через три. Я, по дурному делу, заходов пять сделал на Василису, причем два раза — в парилке. Поэтому голова не соображала, перед глазами — радужные круги, все тело ныло, а сердце из груди норовило выскочить. Думал, дело плохо, сейчас сомлею. Но, — обошлось.
Спать мы легли на этот раз с Василисой вдвоем. Как муж и жена почти, на родительской кровати. Ночью я проснулся, не удержался, и ещё разок сестренку пёхнул, — тихонечко, пристроившись сзади, задрав её ночнушку, под одеялом, чтобы других сестер не разбудить. Василиса даже край одеяла прикусила, чтобы не стонать. Вроде, никого не потревожили, как мне тогда казалось, хотя панцирный матрас скрипел здорово... Василисе, кстати, так почему-то больше всего понравилось, как она потом призналась, тогда впервые в жизни и кончила, — даже испугалась, что сердце у неё остановится...
Однако, жить как муж и жена, мы, конечно, не смогли. Во-первых — некогда. Днем оба на работах, так или иначе. Вечером — полон дом народу. Я и так очень сестер стеснялся, а тут вовсе стал все время оглядывать, не заметили ли они каких изменений...

Они вида не подавали, хотя Натуська иногда, как мне казалось, за спиной хихикала. Во-вторых, — ну, сам понимаешь...
Короче, превратилось это у нас с Василисой во что-то вроде еженедельной банной традиции. В выходной затоплю баньку, посижу маленько — а потом она ко мне... Первую неделю я с таким нетерпением выходного ждал — слов нет. На работе чуть топором по пальцам не засадил, однажды, воображая про себя обнаженную Василиску на топчане, с расставленными ножками, в полной готовности... Так люди травмы и получают, наверное. Ну, и как до дела дошло, — опять оторвались по полной... Василиска в голос только не кричала, на этот раз нам обоим было здорово, и домой вернулись совершенно счастливые...

А вот, когда на третью неделю я сидел в натопленной парилке, потел и предвкушал приход сестры, что-то пошло не так. Ждал-ждал — вроде как, уже скоро минут двадцать пройдет супротив оговоренного времени, а её все нет... И к тому моменту, когда услышал долгожданные шаги по снегу, уже начал волноваться — не обидел ли чем мою родимую... Дверь открыл, не дожидаясь стука, простынею уж, разумеется, не прикрывался, но на пороге встретил, как был, голышом и с возбужденным хером, не Василиску, а Аню!
Аня пришла в том же тулупчике, что и Василиса в первый раз. Стоит, смотрит на мой хрен оттопыренный, и эдак со значением улыбается...

— Это ты?... — говорю так неуверенно, потому что не знаю, что и сказать, — А где...

— А дома! — смело отвечает Анка, — Она потом придет, когда баня немного остынет. Ну, ты как, впустишь меня, или мне тебя уговаривать, Пашка?
И скидывает сначала тулупчик, а потом, по одному, валенки.
Разумеется, и у неё под тулупчиком ничего не было.

Анка, хоть и младше Василисы всего на год, но внешне на неё похожа была не сильно. Круглолицая, ростом пониже, бедрами покруглее. Не толстушка, конечно (откуда им тут было взяться?) но и не такой заморыш. Волосы у неё были пышнее, вьющиеся, а там, внизу — светлее, чем у сестры. Грудь у неё тоже была другой формы, — заметно больше, округлая, самую чуточку вислая от тяжести, с розовыми большими сосками, похожими на кнопки. И попка тоже поосновательней. Хотя голод и на Ане сказался, поправлялась она быстрее Василисы, — все у неё было такое уже нежное, округлое, глазу приятное... И не только глазу, — хрен мой мгновенно от такого зрелища окаменел... Тем не менее, я сначала пропустил сестру в парилку, и взялся за веник...

Отпарил я Аньку преотлично. Как для самого себя старался. Сестра крепилась-крепилась, потом заохала, заахала, но остановился я лишь тогда, когда окончательно из неё дух не выпарил, и когда у самого руки устали. Вынес я её на руках, посадил на колени, и завернулся вместе с ней в одеяло...

То ли с Ваской я уже самых нетерпеливых бесов натешил, то ли просто Аня своим умильным, очень уютным видом меня на такое настроение навела, но с ней мы сначала долго целовались и ласкались. Я с удовольствием ласкал её сисечки, чудесно нежные и при этом упругие, крутые бедра, ягодицы и вообще все, до чего добрался. Когда в итоге мы соединились, ни словом «трахнул», ни «отжарил», ни, тем более, «выебал», я это назвать бы не смог. Был я нежным и ласковым, двигался осторожно, и ускориться, полностью отключить голову, смог только убедившись, что Ане все нравится... Даже немного мысленно было стыдно перед Василисой, которая в первый раз как под танк попала, наверное. С Аней было не так. Она и кончала со мной в первый же раз, — я это по стонам почувствовал, по особым, по судороге у неё внутри... Эх...

Но, несмотря на такой настрой, я в, конце концов, снова разошелся, и вновь и вновь брал Аню, подряд раз шесть, — то в одной позе, то в другой, в промежутках наслаждаясь её запахом и приятным обилием упругой плоти под ладонями. А сестра, хоть характером была и побойчее, нежели старшая, выражала только готовность на все, нежность и мягкую податливость... Очень мне понравилось, в парилке на пологе, сажать Анку на свой хрен, так что она вся была на виду у меня на коленях, смотреть, как упруго подрагивают от каждого движения её тяжелые груди, как она охает и закатывает глазки, откидывая голову назад, как пот струиться в по её шее, пробегая ложбинку между сисечками и заканчивая путь в глубоком пупке на нежном плоском животике... Как сейчас вижу, не смейся. Света маленькое оконце парилки почти не давало, а вот жеж, какие мелочи разглядел, да запомнил... Неторопливая, смакующая ощущения и покорная Аня давала собой полюбоваться, в отличие от жадной и нетерпеливой Василисы...

Словом, все прошло как в том анекдоте. «Заодно и помылись».

Когда мы с ней вернулись домой, я ожидал ревности или укора со стороны Василисы. Но, — его не было. Только понимающе улыбнулась мне сестренка, слова не сказала, а Аню обняла и поцеловала в макушку, вроде как рада была за неё...

Спать я лег на этот раз с Аней, и вновь мы с ней не удержались, — ночью я её пёхнул, причем, даже с большим вкусом, чем в бане — глядя в широко открытее глаза, насколько мог нежно, но от души. Хотя, конечно, и в этот раз старались мы не шуметь.
Так и дальше жили мы в тот год.

Встречи с сестрами у меня по-прежнему были почти исключительно банными... Дома залезть под подол Аньке или

Василисе удавалось очень редко, хотя и это нам нравилось. Меня такое разнообразие в жизни, должен признать, более чем устраивало. С Василисой у нас все бывало страстно, жарко, порывисто. Ласки старшая ценила не очень высоко, зато часто впивалась ногтями мне в спину, покусывала плечи и даже поколачивала в особо горячие моменты. Аня же покорно отдавалась моей воле, получая удовольствие, как мне кажется, даже от самого моего восхищения и желания. Словом, обе были прекрасными любовницами, и совсем друг к другу не ревновали. Я иногда даже подумывал, нельзя ли как-нибудь затащить обеих сестер в постель сразу. Слышал я краем уха, что бывали женщины, которые соглашались на такое, и сулило это якобы мужчине неземные блаженства. Впрочем, это говорили преимущественно о женщинах весьма определенного сорта, дамочках нетяжелого поведения. Сам не пробовал, ну и с сестрами тоже организовывать не стал. Тем более, они не напрашивались. Мы вообще об этом не разговаривали и не обсуждали ни разу...
Иногда я побаивался того, что средняя наша, Натуська, почувствует себя достаточно взрослой, чтобы придти ко мне в парилку вместо старших. Но, — чего не было, того не было. Ну, и хорошо, конечно.

Естественно, при первой же возможности мы из колхоза уехали. Он вскоре совсем вымер, — сейчас там только тайга поверх заросших фундаментов. Оно и понятно, — тогда уже хозяйство восстановили, хлеб пошел с Югов, из больших совхозов, откуда и положено. Вот и не стали дальше людей мучить такой жизнью ради лишнего зернышка да литра молока, расселили всех, в нормальных поселках дали жилье... Очень вовремя мы уехали — насколько я могу сейчас судить, парень, никто в колхозе ничего так про нас и не узнал. А может, кто чего и сообразил, конечно, — но промолчал, сочтя не своим делом.

А мы устроились в городе, где нас жизнь скоро развела в стороны.
Летчиком я не стал, не позволили последствия былого ранения. Но про жизни шел неплохо, выучился на инженера, выбился в начальники. В городе мы часто виделись с сестрами, но больше у нас с Аней и Василисой «банных» встреч не было. За ними ухаживали хорошие парни, да и я другими девчонками интересовался. Ну и просто — за моральным обликом в коллективах тогда не то, что надзирали, но, нет-нет, да приглядывали, хотя мы ни в партии, ни в комсомоле никогда не состояли. Не деревня чай, уже, за забором не спрячешься.

Что было, то прошло, просто общались, как все, по-семейному.
Девочки выучились, кто в училище, кто в институте, вышли замуж, и разъехались кто куда. Я не женился долго, все хотелось мне любовницу не хуже сестер, но к годам 30 встретил свою Ольгу. С нею у нас четверо детей, сейчас уже и правнуки народились...
Василиса умерла в 1989-м, от инсульта. Тяжело умирала, бедная, очень тогда за неё переживали... детей у неё было трое, тоже внуки есть. С Аней в последний раз и видались на её похоронах, когда она из Кургана к нам приезжала с мужем. Аню похоронили в 1998 году, сердце прихватило. Её внук сейчас у моего сына в университете учится, кстати. Натуська и Катька живы, и скоро уж им провожать меня, наверное. Я вот, явно, зажился сверх нормы...

Ты, наверное, спросишь, почему я так спокойно все вспоминаю? Я ведь никому не рассказывал это, больше полувека.
Я и сам не знаю. Ни стыда не ощущаю, и ни, тем более, раскаяния. Как-то все шло, само собой, да и прошло... Деревня, — она только со стороны кажется такой благонравной. А за всеми этими резными ставенками и заборчиками что только, бывает, не происходит. За всеми не уследишь, на всех судей не напасешься. Слыхал ты, может быть, такое слово: «снохачество»? Нет? Ну вот, почитай, узнаешь. Бывали и другие, хм, подобные вещи в крохотных мирках-избах под большим серым небом... Ну, а мы с детства знали, что очень по-всякому в жизни бывает. Кое о чем не из книжек узнавали. Вот, наверное, потому никому из нас психиатров и исповедников не понадобилось.
Не жалею ни о чем. Время такое было, что назад оборачиваться не хотелось. Все дороги были перед нами, весь мир. Жили мы, если по одному достатку судить, хреново, хватало нам для радости сущей мелочи, но интересно было, в богов не верили, вот и жили как один раз, без оглядки, зато страстно, от души...

..Э, да ты записал все? Ну, записал и записал, ладно. Только матюги уж убери потом, а то неудобно перед людьми... А, впрочем, ладно, чего их стыдиться, все их знают, все употребляют...
... нет, про войну не буду рассказывать, не обессудь уж. Да все равно, уже ничего не помню толком. Старый я уже стал.