Из жизни N-ского полка. ( Набросокъ)

ПРОЛОГ.

— Вы будете обедать дома?

— Нет.

Полковник Драгич отодвинул от лица газету, которую читал, прихлебывая кофе. Бросил мимолетный взгляд на супругу. Темноволосая женщина в розовом матине сидела по прежнему сжав губы, нахмурив лицо и медленно раскладывала пасьянс. Ломберный столик был придвинут к дивану. Тоже выражение презрительного недовольства с присовокуплением какого-то "себе на уме". Как появилось неделю назад, после бурной сцены объяснения, так и не исчезло... И во всей своей силе оставалось до сих пор. Но несмотря на это, ею нельзя было не залюбоваться! Лицо было матово-бледное, только чуть розовели щеки, будто сквозь тонкую кожу пробивался свет зари. Красив извив черных бровей, чист и изящен рисунок ее лба и носа - безупречен профиль, точно высечен резцом скульптора, большого художника... Своеобразность и оригинальность придавали этому лицу далеко расставленные русалочьи глаза.

Женщины умеют многозначительно молчать, так, что это молчание кажется необыкновенным, полным какого-то смысла, ведомого только им.

Полковник Драгич и сам был мужчина видный. Громадного роста, плотно-мускулистый, малороссийского типа со смуглым лицом, на котором брови двумя резкими чертами спускались к переносью. Твердый, чуть исподлобья взгляд черно-угольных глаз он унаследовал от предка-серба, перебравшегося в Россию в царствование "дщери Петра Великого"... Портрет его, написанный со стариной парсуны, синем доломане Сербского гусарского полка, с лихо закрученными усами и косичками на висках, смотрел со стены в ряду других. По преданию был лихой рубака... Драгич и сам был знатоком лошадей и верховой езды, питомец Николаевского кавалерийского училища, успешно окончивший курс Офицерской Кавалерийской Школы. Таких французы называют " homme de cheval accompli ''. Ротмистр лейб-гвардии Драгунского полка, переименованный в полковники армейской кавалерии, получил полк, расквартированный в грязном польско - жидовском местечке на австрийской границе. Злые языки поговаривали, что этим назначением он обязан благосклонности супруги Августейшего Шефа, Великой Княгини Марии Павловны. Эта дебелая немка, с круглым лицом обожала молодых офицеров, а Его Императорское Высочество Главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа закрывал на это глаза - "Блаженны чьи грехи сокрыты." Другие, наоборот, связывали его карьеру с благосклонным вниманием к его супруге, окончившей институт с шифром, со стороны ныне в Бозе почиваюшего, Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА... Где правда, где ложь, как сейчас разберешь. Тем не менее, своим тактом и выдержкой, а главное доброжелательным отношением к офицерам и нижним чинам, полковник Драгич расплавил лед недоверия и неприязни к себе, как к бывшему гвардейцу, и заслужил полный и безоговорочный авторитет в полку.

"Неужели все кончено!" - мучительно размышлял он, гася настораживающие мысли и ощущения. - Что-же это такое? Неужели десятилетней совместной жизни, такой легкой и приятной, так по крайней мере казалось ему, наступил конец? Неужели фраза "Вы мне делаетесь все противнее и противнее!", которую выпалила она ему тогда, не нечаянно сорвалась с языка в минуту гнева, а явилось отражением душевного состояния? Отражением того, что может быть, долгие годы испытывала и терпела эта, до сих пор страстно любимая им женщина...

"- А любила ли она меня?" - мелькнула в голове шальная мысль.

"Нет, не может быть! Не может быть, чтобы она, не любя его, так искусно притворялась. Так терпеливо и незаметно выносила гнет жизни с нелюбимым человеком. Тут просто какая то нелепая ошибка, что ни будь, взаимно не понятое ими обоими, что необходимо скорее разъяснить... Положим, он ее оскорбил подозрением, а потом и действием... ( При воспоминании о последнем Драгич ощутил растущее напряжение плоти, заерзал на стуле. Да, на этом диване, навалившись весомым телом, пластал жадным членом, зажав грубой ладонью кричащий рот... Толчками вгонял, долбил, превратив ее лоно, с аккуратными розовыми лепестками, едва прикрывавших дырочку, в горячее, сочащееся месиво. Так овладела им тогда похоть!)

Но ведь он тотчас же раскаялся в проступке, просил прощения... И она ведь простила! Правда нехотя, холодно, но все таки простила. А теперь опять холодна, неприступна ( ночью отказала в близости, сославшись на недомогание.) И это презрительное выражение на лице!...

— Почему вы спрашиваете буду ли я обедать дома?

— Странно? Покуда я у вас хозяйка в доме мне нужно знать. Распорядится...

"Покуда?!" Он отбросил газету, пружинисто встал и направился к жене.

— Дорогая, брось этот тон... - увещивательно молвил Драгич. - Пора его бросить, право... Что же это такое? Ну, я виноват, осознаю. Но, я же покаялся, и ты простила, обещалась забыть... И вот опять, Милочка!...

Муж стоял перед ней, протянув правую руку. Людмила Васильевна медленно подняла голову, тускло взглянула на него... И снова занялась пасьянсом, как ни в чем ни бывало. Правда, от его взгляда не укрылось, что длинные пальчики слегка вздрогнули...

— Ведь это-же невозможно! Пойми ты, ради Бога, что это совсем невозможно! - с горячей убежденностью воскликнул он. - Нельзя так жить вместе под одной крышей... Ты молчишь, я тоже. Мы злимся друг на друга. Что доброго? Какой толк?

И если была бы еще какая ни будь причина? А то так, вздор... Моя глупая подозрительность, ни на чем не основанная, ничем не вызванная... Ну и горячая кровь! Ведь я же говорил тогда, что извиняюсь, раскаиваюсь... Даю тебе слово, честное слово, что это более не повториться....

— Вы говорите как ребенок... - сказала она с усмешкой, не отрываясь от карт. - Не достает еще, что бы вы пообещали что будете паинькой... Ne faites pas l' enfant! ( Не притворяйтесь наивным!, фр.)

— Милочка! Милочка! К чему такой тон, такая холодность … Такое... Ведь мы любим друг друга... Вспомни. Я люблю тебя еще больше, еще сильнее! И если ты... - он взглянул на жену, и вдруг и тон, и голос переменились:

— Впрочем, может быть я ошибаюсь? - твердо и властно произнес Драгич. - Может действительно, все кончено!

Людмила Васильевна вздрогнула и посмотрела на него с испугом. Такая метаморфоза не предвещала ничего хорошего... Она зябко передернула плечами, как будто кто-то провел кусочком льда по пояснице.

— Все кончено? Прошлое забыто, а настоящем, кроме ненависти ничего... У вас, у женщин, это бывает... А главное - без всякого повода, так вдруг, по щучьему велению... У вас не то еще бывает! О, нужно знать вашу змеиную породу! Я не спорю с женщинами: во-первых это невежливо, во-вторых бесполезно! Вас нужно объезжать, как неуков!

Он заходил по комнате, злобно улыбался.

— Ложь и притворство - вот ваши прирожденные качества... Но, я этого не хочу... Слышите, не хочу! Я требую правды! - он подойдя к камину, снял с полки какую ту безделушку, повертел в руках и снова поставил на место. - Если вы меня ненавидите, то объясните : что побуждает вас жить со мною? Сделайте одолжение, идите, куда влекут вас ваши симпатии... Уходите, пожалуйста, уходите. И чем скорее, тем лучше! Не позорьте... Весь полк, что полк, весь город судачит о нас! А я командир... Я не хочу быть посмешищем для жидовского кагала! Надо немедля рассчитать эту негодяйку, Ривку…

Людмила Васильевна вскочила с дивана. Лицо ее до ушей горело, стало одного цвета с рубинами старинных серег, отягчавших изящные мочки.

— Удержитесь от грубостей, Константин Николаевич! Хотя бы ради соблюдения престижа перед прислугою... - воскликнула она с негодованием. - Будьте спокойны, ваше пожелание будет исполнено...

И с усмешкой добавила:

— На язык не воздержан и ваш protégé Михальчук, который вас парит в бане, и имеет обыкновение подглядывать за мной, когда я принимаю ванну... И наушничать вам...

— Вот каналья!...

Людмила Васильевна с достоинством удалилась. Не просто шла, а шествовала, строго сохраняя щегольскую "кавалерийскую" выправку: корпус назад, затылок назад. Ее походке и стати могли позавидовать многие женщины!