Храним мы фотографии любимых… Уроки английского

Утром Лыков выписался из гостиницы. А по дороге зашел на почту н написал заказное письмо с уведомлением о вручении, в конверт которого вложил заявление об увольнении по собственному желанию. Не уволят по собственному? Их дело. Уволят за прогулы!

Возможно, это было скоропалительным решением, импульсивным, но когда он пришел в дом Киры, там опять сидела Соня в бумажках н рыжеватых волосах и все так же шевелила губами. Она услышала, как кто-то топает в сенях, и опять крикнула:

— Кто там?

— Это я, дядя Степа, милиционер!

— Вы завтракали, дядя Степа? – спросила Соня, когда Лыков вошел в ее комнату. Пол из крашеных в коричневый цвет досок был девственно чист, а за Лыковым тянулись грязные следы.

— Как же Вы наследили!

— Да..., – Степан растерялся. – Я не заметил...

Он отвык от того, что, входя в дом, нужно снимать уличную обувь и надевать домашнюю. В гостинице за ним все время убирали.

— Ничего, я подотру!

Соня вскочила и, как была в коротенькой ночной рубашке, побежала в сени, семеня тонкими босыми ногами.

И как к тебе обращаться, девонька, думал Лыков, пока Соня гремела в сенях ведрами, дочка? Чья ты, дочка? Девочка? Так давно ты вышла из того нежного возраста, когда дарят кукол на день рождения и гладят по головке. Конечно, тебя хочется погладить, только не по голове, а немного ниже, сжать в ладонях твои нежные грудки, потрогать аккуратные сосочки, потянуть за кудрявые волоски, а потом...

Соня принесла два ведра, одно с чистой водой, другое пустое. Шваброй она собирала грязь, отжимала ее в пустое ведро, а потом руками и чистой тряпкой собирала с пола излишки воды. При этом она приседала и разводила ноги чуть больше, чем надо. А у нее действительно кудрявые волоски, думал Лыков, разглядывая в утреннем свете ее девичьи прелести.

Наконец Соня навела чистоту и присела перед Лыковым, словно собиралась заняться прополкой. «Уф, устала! – сказала она. – Хочу прилечь ненадолго». Лыков сидел на ее постели, а потому потеснился. Соня встала, ее рубашка едва прикрывала светлую поросль, но она и не думала тянуть рубаху вниз, чтобы прикрыться, наоборот, поднимала и обмахивалась подолом, показывая лобок и живот с круглой дырочкой пупка. Затем она улеглась совсем рядом с Лыковым, обдав его медвяно-нежным запахом девичьего пота. Она и не думала поправлять рубаху, которая завернулась еще больше.

— Иногда хочется чего-то, – сказала Соня, поглаживая пальцем раскрывающуюся под нажимом щелку. – А чего, не пойму!

— Может, тебе замуж пора, девонька? – спросил Лыков, едва переводя дух.

— Еще не пора, – ответила Соня, поглаживая выступающий сквозь рубаху сосок. – Завтра будет пора. Завтра у меня день рождения...

И запела тихонько:

— В жизни раз бывает восемнадцать лет!

— Вот как? – обрадовался Лыков. – А у меня для тебя подарок есть!

Когда-то давно, год или несколько лет, Степан выпросил на текстильной фабрике для Кати гарнитур: лифчик, трусики и рубашку, все легчайшее и прозрачное, совсем не скрывающее тела. Кате не понравилось, все видно, и Лыков с досады опять все спрятал в командировочный чемодан на самое дно под газету. Так он и лежал там в шуршащем целлофановом пакете, не ношеный ни дня.

Лыков кинулся в другую комнату, горницу, выдвинул из-под широкой двуспальной кровати чемодан и водрузил его на табурет. Вслед за ним легкой неслышной походкой пришла Соня. Встала у большого зеркала, посмотрела на себя, оправила пушистые волосы и тихо засмеялась: «Ой, хороша!».

Степан выкинул все из чемодана на пол, выдернул желтую газету и развернул заветный пакет. Затем вынул лифчик, трусики и рубашку и положил на белый пододеяльник, как на витрине в магазине белья. «Какая красота!», – завопила Соня. – «Можно я примерю?». И не дожидаясь разрешения, сорвала с себя ночную рубашку с кокеткой под грудями...

Возможно, случилось бы непоправимое. Лыков уже притиснул Соню к себе, сосал ее грудки, целиком помещавшиеся в его рот, тер ее щелку, а она расстегивала его клетчатую ковбойку и лезла ладонями под майку. Он уже тыкался членом между маленьких пушистых полулуний и вот-вот прошел бы внутрь, но вдруг ощутил голым плечом чье-то спасительное прикосновение. Лыков резко, аж закружилась голова, повернулся и уткнулся взглядом в большую отвисшую, как невиданная груша, грудь. Посмотрел чуть выше. Это пришла Ганна Денисовна.

Она стояла совсем близко, держа на сгибе полной руки цветастое крепдешиновое платье, а другой рукой извлекая из-под простой деревенской рубахи с прямым воротом вторую грудь, такую же вытянувшуюся у основания и круглую дальше, украшенную вместо засохшего цветка ярким не по годам пупырчатым соском.

— А я иду мимо, поглядела в окно, а там Лыков с молоденькой кувыркается! Непорядок, думаю, не по годам парочка. Вот и завернула порядок навести. Ну-ка, дай погляжу!

Она бросила на пол платье, спустила с белых плеч широкие бретельки и, тучная, гладкая, толкнула севшую, было, на материнской постели Соню. Та опять упала на спину и задрала стройные ножки. «Так, поглядим!», – обещающе сказала Ганна Денисовна и раздвинула Сонины губки.

Лыков всегда удивлялся обилию отверстий в женском организме. Задний проход, ладно, он у всех есть, как без него. Потом щель, роза, пещера страсти, а в щели еще два отверстия. Совсем маленькое, писающее, и побольше, для члена. И оно еще с одним отверстием, почему, зачем, и отчего девушки его так берегут? Непонятно. У Кати оно было почти закрытым, украшенным светлой пленкой со множеством отверстий, как в дуршлаге. У Зои он вообще ничего не успел разглядеть, а у Сони вместо одного было целых два, разделенных перемычкой. Ганна Денисовна умело растянула Сонину щель, а Лыков заглянул ей через плечо. И оба облегченно вздохнули: «Цела целка!».

— Это хорошо, Лыков, что ты сдержался, – похвалила Ганна Денисовна. – Она малолетка еще, статья!

— Да нифига! – процедил Лыков. – У нас в десятом классе еблись чуть ли не все. Только были две недотроги: Улька Степанова и Валька Сергеева. И что? В старых девах остались.

Ульку он, Лыков, все-таки достал. А зачем она смотрела на него так призывно? И зачем в открытую над ним насмехалась при всех? Он загнал Ульку на чердак школы и изнасиловал пальцем. Хорошо, хватило ума спустить ей на лицо, белевшее в темноте, и на шею. Как ни странно, она не побежала жаловаться, а только опять смеялась над ним на переменах, высовывала красный язык и делала красивыми руками дрочащие движения.

— Лыков, чего застыл-задумался? – толкнула его в бок кулаком Ганна Денисовна. – Перед ним полторы женщины, а он думает, мыслитель!

И она запела:

Нам рано жить воспоминаниями,

Какими б ни были они,

Живём, как прежде, ожиданьями

Ещё не встреченной зари...

— Ну-ка, голубчик, утешь ненасытную бабенку! – скомандовала Ганна Денисовна и бесстыдно растопырилась.

Соня вскочила и встала рядом, чтобы все видеть, а Лыков медленно, с содроганием вошел в Ганну Денисовну и сразу понял, почему она пользовалась такой популярностью. Вход ее был разношен, как старая калоша, но внутри она сужалась, до боли сжимая головку какими-то пузырьками и выступами.

Через пару минут все было кончено. Лыков член обвис, Соня еще терла девственную щелку, кривясь и постанывая, а Ганна Дмитриевна, засовывая в себя толстые пальцы, облизывала их и говорила: «Быстрый ты, столичный житель!». Лыков так и не понял, в одобрение или в осуждение она это говорила...

Вечером Степан решил все-таки заняться с Соней. Английским языком, разумеется. И сделал это весьма необычно...

Ему английский тоже поддался не сразу. В их школе в качестве эксперимента со второго класса преподавали английский язык, Лыков никак не мог вбить себе в юную стриженную под чубчик голову больше двух десятков слов. Вот только стишок остался:

"Why dо yоu сry, Willy?

Why dо yоu сry?

Why, Willy? Why, Willy?

Why, Willy? Why?"

Да и то потому, что там было много буковок «Дабл Ю». И добрая учительница по прозвищу «Моргуша» ничего не могла с Лыковым поделать. Хоть кол на голове теши!

И тогда она, трепеща ресницами, перешла к индивидуальному обучению. Моргуша приносила с собой разные предметы: вилки, ложки, показывала на стол, на стул, и вскоре в тетрадке у Степки запестрели картинки и рядом – названия по-английски. И дело сдвинулось с мертвой точки.

Что-то вроде этого Лыков решил попробовать и с Соней. Кира пришла с работы, торопливо поела и ушла на кухню готовить, парить, жарить, варить, кипятить к завтрашнему торжеству – совершеннолетию своей ненаглядной Сонечки. А та взяла за рукав дядю Степу и потащила в свою комнатку. «Давайте заниматься языком!», – сказала Соня и показала ему язычок, маленький и красный, как у котенка. Степан даже не успел приготовить наглядные пособия в виде чашек, ложек и стаканов. И решил обойтись своими, не менее наглядным.

Соня все-таки надела гарнитур. Лифчик ей был велик, трусики то и дело спадали, только рубашка кое-как держалась. И все-таки она была горда. Это было ее первое настоящее взрослое белье, а не то, что ей шила Кира по ночам на старенькой «Госшвеймашине» или перешивала из своего поношенного.

Соня вертелась на стуле, как обезьяна в клетке, жевала ручку и поначалу почти не слушала Степана, думая о чем-то своем.

А он пока начал с простого. «а реn - ручка», «а реnсil - карандаш» и тому подобное. Соне стало скучно. Она бросила «а реn» и положила «hаnds оn tаblе». И тогда Лыков пошел ва-банк.

Он нажал Соне на нос и сказал: «Nоsе». Соня хихикнула. Степан дернул ее за ушко и сказал: «еаr». Погладил по губам и прошептал: «Liрs». Потом потрепал по подбородку и сказал: «сhin».

Дальше дело пошло веселее. Лыков ткнул Соню в плечо и заметил: «This is shоuldеr». Затем спустился ниже и коснулся левой грудки: «Brеаsts». Потом нашел сосок и сказал: «Niррlе».

— Сейчас сниму, – сказала Соня.

Она спустила с плеч сарафанчик, рубашку и стянула бюстгальтер.

— Вот теперь niррlе, – сказала Соня. – Потрогай!

Пришлось потрогать. Сонин сосок под пальцами Лыкова зашевелился и отвердел. «Hе is vеry hаrd!», – заметил Степан.

Соня встала, гибко изогнулась и совсем сняла сарафанчик и рубашку, оставшись в одних кружевных трусах. Лыков погладил ее живот:

— Это stоmасh, – отметил Степан. – А это пупок – nаvеl.

Соня, стоя, отпустила трусы, которые она держала обеими руками, и они подстреленным фламинго распластались у ее ног.

Дальше было еще труднее вспоминать английские слова: hаir, сlitоris, big liрs, smаll liрs, vаginа аnd himеn. И, наконец, аnus.

— Ух! – вытирая пот со лба, сказал Лыков.

— Ох! – воскликнула Соня. – Я не успеваю записывать.

— Еще немного! – пообещал Степан, снимая брюки и трусы. – This is сосk аnd sсrоtum with bаlls. Все!!!

Они еще немного рассматривали друг друга.

— Что вы там притихли? – спросила Кира, заглядывая в комнату.

— Английский учим! – в один голос воскликнули Степан и Соня.

— А почему голые?

— Для наглядности, – пояснил Лыков.

— А... ну, тогда одевайтесь, и ужинать!