Анюта

По мотивам рассказа А. П. Чехова «Анюта».

Примечание:

Я люблю читать рассказы Антона Павловича. А это своего рода «литературное хулиганство» с моей стороны, без намерения оскорбить или очернить его творчество. Сам Чехов был противником натурализма, но стоит в поисковике набрать «Чехов о женщинах»…. Он был еще тот блядун.

Копирайт на оригинал рассказа «Анюта»:

© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.

В самом дешевом номерке меблированных комнат «Лиссабон» из угла в угол ходил студент-медик 3-го курса, Степан Клочков, и усердно зубрил свою медицину. От неустанной, напряженной зубрячки у него пересохло во рту и выступил на лбу пот.

У окна, подернутого у краев ледяными узорами, сидела на табурете его жилица, Анюта, маленькая, худенькая брюнетка лет 25-ти, очень бледная, с кроткими серыми глазами. Согнувши спину, она вышивала красными нитками по воротнику мужской сорочки. Работа была спешная... Коридорные часы сипло пробили два пополудни, а в номерке еще не было убрано. Скомканное одеяло, разбросанные подушки, книги, платье, большой грязный таз, наполненный мыльными помоями, в которых плавали окурки, сор на полу — всё, казалось, было свалено в одну кучу, нарочно перемешано, скомкано...

— Правое легкое состоит из трех долей... — зубрил Клочков. — Границы! Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4 — 5 ребер, на боковой поверхности до 4-го ребра... назади до spina scapulae...

Клочков, силясь представить себе только что прочитанное, поднял глаза к потолку. Не получив ясного представления, он стал прощупывать у себя сквозь жилетку верхние ребра.

— Эти ребра похожи на рояльные клавиши, — сказал он. — Чтобы не спутаться в счете, к ним непременно нужно привыкнуть. Придется поштудировать на скелете и на живом человеке... А ну-ка, Анюта, дай-ка я сориентируюсь!

Анюта оставила вышиванье, покорно сняла кофточку, обнажив свои маленькие, торчащие вверх грудки, и выпрямилась.

— Юбку тоже снять?

Клочков сел против нее, нахмурился и стал считать ее ребра.

— Гм... юбку... пока без надобности... Первое ребро не прощупывается... Оно за ключицей... Вот это будет второе ребро... Так-с... Это вот третье... Это вот четвертое....

Он нечаянно чиркнул пальцем по затвердевшему от холода соску Анюты. Она поежилась, и почувствовала приятное томленье внизу живота.

— Гм... Так-с... Что ты жмешься?

— У вас пальцы холодные! И на грех тянет… опять.

— Ну, ну... не умрешь, вечером будем меня любить, не вертись... Стало быть, это третье ребро, а это четвертое... Тощая ты такая на вид, а ребра едва прощупываются. Это второе... это третье... Нет, этак спутаешься и не представишь себе ясно... Придется нарисовать. Где мой уголек?

Клочков взял уголек и начертил им на груди у Анюты несколько параллельных линий, соответствующих ребрам. Потом расхулиганившись, подрисовал по бокам левого соска по три линии, как усы. И грудка стала похожа на мыша с коричневым носиком.

Анюта смущенно хихикнула.

— Превосходно. Всё, как на ладони... Ну-с, а теперь и постучать можно. Встань-ка!

Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся выстукиванием и так погрузился в это занятие, что не заметил, как губы, нос и пальцы у Анюты посинели от холода. Анюта дрожала и боялась, что медик, заметив ее дрожь, перестанет чертить углем и стучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен.

— Теперь всё ясно, — сказал Клочков, перестав стучать. — Ты сиди так и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко.

И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, сидела и думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и всё думала, думала...

За все шесть-семь лет ее шатания по меблированным комнатам, таких, как Клочков, знала она человек пять. И всем надо было постель греть. Не то, чтобы она была против, нет. Так она пыталась отплатить за добро и приют. Теперь все они уже покончали курсы, вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее. Один из них живет в Париже, два докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже профессор. Клочков — шестой... Скоро и этот кончит курс, выйдет в люди. Несомненно, будущее прекрасно, и из Клочкова, вероятно, выйдет большой человек, но настоящее совсем плохо: у Клочкова нет табаку, нет чаю, и сахару осталось четыре кусочка. Нужно как можно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказчице и потом купить на полученный четвертак и чаю и табаку.

— Можно войти? — послышалось за дверью.

Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной платок. Вошел художник Фетисов.

— А я к вам с просьбой, — начал он, обращаясь к Клочкову и зверски глядя из-под нависших на лоб волос. — Сделайте одолжение, одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два! Пишу, видите ли, картину, а без натурщицы никак нельзя!

— Ах, с удовольствием! — согласился Клочков. — Ступай, Анюта.

— Чего я там не видела! — тихо проговорила Анюта.

— Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для пустяков каких-нибудь. Отчего не помочь, если можешь?

Анюта стала одеваться.

— А что вы пишете? — спросил Клочков.

— Психею. Хороший сюжет, да всё как-то не выходит; приходится всё с разных натурщиц писать. Вчера писал одну с синими ногами. Почему, спрашиваю, у тебя синие ноги? Это, говорит, чулки линяют. А вы всё зубрите! Счастливый человек, терпение есть.

— Медицина такая штука, что никак нельзя без зубрячки.

— Гм... Извините, Клочков, но вы ужасно по-свински живете! Чёрт знает как живете!

— То есть как? Иначе нельзя жить... От батьки я получаю только двенадцать в месяц, а на эти деньги мудрено жить порядочно.

— Так-то так... — сказал художник и брезгливо поморщился, — но можно все-таки лучше жить... Развитой человек обязательно должен быть эстетиком. Не правда ли? А у вас тут чёрт знает что! Постель не прибрана, помои, сор... вчерашняя каша на тарелке... тьфу!

— Это правда, — сказал медик и сконфузился, — но Анюте некогда было сегодня убрать. Всё время занята.

Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на диван и стал зубри

ть лежа, потом нечаянно уснул и, проснувшись через час, подпер голову кулаками и мрачно задумался. Ему вспомнились слова художника о том, что развитой человек обязательно должен быть эстетиком, и его обстановка в самом деле казалась ему теперь противной, отталкивающей. Он точно бы провидел умственным оком то свое будущее, когда он будет принимать своих больных в кабинете, пить чай в просторной столовой, в обществе жены, порядочной женщины, — и теперь этот таз с помоями, в котором плавали окурки, имел вид до невероятия гадкий. Анюта тоже представлялась некрасивой, неряшливой, жалкой... Хотя и страстной придумщицей в постели, а пар надо спускать, здоровья ради. На гулящих девок денег никогда не оставалось. Даже рублевый дом терпимости был непозволительной роскошью. Но, он решил расстаться с ней, немедля, во что бы то ни стало.

Тем временем, Анюта семеня за художником, думала, что за Психея такая, и в каком виде придется время коротать. Она знала, как приходится натурщицам иногда часами стоять в непотребном виде. Решилась выспросить.

— Василий Дмитриевич! А каким манером меня изображать будете? Неглиже или как?

— Голой. Совсем. — Неохотно отвечал Фетисов.

Анюта вздохнула, и, не осмелившись перечить, ускорила шаг, не поспевая за широкой поступью художника.

Василий Дмитриевич впустил Анюту в жарко натопленный дом, и она порадовалась, что не придется мерзнуть стоя на натуре. Сняла шубу и огляделась. Чисто, не то, что у нас.

— Раздевайся!

Художник снял тулуп, и с нетерпением потирал замерзшие руки. Накинул грязный от краски фартук, и приготовился.

— Ну, не медли, Анюта.

Анюта второй раз за сегодня сняла кофту, обнажив грудь, и Василий Дмитриевич крякнул:

— Что за напасть! Вчера у одной ноги синие, другая сегодня углем изрисована! Иди, смой вот.

Он показал кисточкой в угол, где за китайской ширмой с птицами и цветами, стоял таз с мыльной водой.

— Не велено, еще подзубрить надо, потом опять смотреть будут. — Вспомнила она слова Клочкова.

— Ну, шут с тобой. Вставай сюда и не шевелись.

Анюта, краснея, сняла юбку и теплые рейтузы, и стала на центр комнаты. Василий Дмитриевич подошел, холодными пальцами приподнял ее левую руку, изогнув немыслимым манером, а правую отставил немного в сторону.

— Ох, и петитная ты девица, Анюта! Обожаю таких.

Анюта нахмурилась и опустила глаза, подумав, что художник немедля начнет похабничать, наплевав на искусство. Но, обошлось. Она четверть часа смотрела, как он водит кисточкой, потом еще четверть разглядывала срамные картинки в рамках, боясь сдвинуться, и вскоре вся занемела. Василий Дмитриевич отложил кисть и объявил:

— Перерыв. Ложись Анюта, разомну.

Он показал на широкую и высокую кровать с горкой подушек.

Анюта попыталась влезть, но росточка не хватало, и художник подтолкнул ее, схватив за тощий зад. Анюта испуганно взвизгнула.

— Что ты, милая, не бойся. Художник, он же, как медик, его стесняться не надо. В силу профессии нам положено и не такое.

Василий Дмитриевич облизав пересохшие губы, положил руки на плечи Анюты, и стал разминать, спускаясь все ниже и ниже. Она заерзала, опасаясь, что художник сейчас ее снасильничает. Как в воду глядела.

Василий Дмитриевич спустил штаны, и, из под длинной байковой рубахи показался его могучий гриб с фиолетовой шляпкой.

— Вот, девонька, смотри, какой ладный! Пошутим малость, и опять за работу.

Анюта повернула голову и тихонько запричитала:

— Страх-то какой, Господи-Иисусе! Избави, мя Господи….

Художник взгромоздился на Анюту, придавив тучным телом, и упер свой уд между ее ног. Анюта жалобно всхлипнула. Не прошло и минуты, как он нашел дорожку и вошел во влажную теплоту. Анюта еще усерднее зашептала молитву об избавлении, и заохала.

— Василь Дмитрич, родненький! Больно!

— Терпи, красавица!

Художник довольно закряхтел, и разрешился семенем, истово толкая свой могучий отросток Анюте в лоно, пока она как кошка драла ногтями ватное одеяло.

Потом еще час заставлял стоять Психеей. Закончив, сунул три копейки, и выпроводил со словами:

— завтра приходи, не поспел еще.

Когда она, вернувшись от художника, снимала шубу, Клочков поднялся и сказал ей серьезно:

— Вот что, моя милая... Садись и выслушай. Нам нужно расстаться! Одним словом, жить с тобою я больше не желаю.

Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная. Лицо у нее от долгого «стояния на натуре» осунулось, похудело, и подбородок стал острей. В ответ на слова медика она ничего не сказала, и только губы у нее задрожали.

— Согласись, что рано или поздно нам всё равно пришлось бы расстаться, — сказал медик. — Ты хорошая, добрая, и ты не глупая, ты поймешь...

Анюта опять надела шубу, молча завернула свое вышиванье в бумагу, собрала нитки, иголки; сверток с четырьмя кусочками сахару нашла на окне и положила на столе возле книг.

— Это ваше... сахар... — тихо сказала она и отвернулась, чтобы скрыть слезы.

— Ну, что же ты плачешь? — спросил Клочков.

Он прошелся по комнате в смущении и сказал:

— Странная ты, право... Сама ведь знаешь, что нам необходимо расстаться. Не век же нам быть вместе.

Она уже забрала все свои узелки и уже повернулась к нему, чтобы проститься, и ему стало жаль ее.

«Разве пусть еще одну неделю поживет здесь? — подумал он. — В самом деле, пусть еще поживет, а через неделю я велю ей уйти».

И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнул ей сурово:

— Ну, что же стоишь? Уходить, так уходить, а не хочешь, так снимай шубу и оставайся! Оставайся!

Анюта сняла шубу, и кинулась на медика со слезами.

— Григорий, миленький! Спаси вас Бог, не прогнали сироту!

Сняла с себя все, легла на кровать, и раскрыла срамное.

Клочков подивившись такому повороту, приблизился, и как медик осмотрел прелести Анюты. Провел пальцем по labium pudendi majus, потер между пальцами вязкую белую слизь, и хмуро посмотрел на свою жиличку.

— Какое, право, бесстыдство! Не ожидал от тебя, Анюта.

Анюта все поняла. Из нее вытекало семя художника.

Она молча оделась, подхватила свои пожитки, и тихонечко закрыла за собой дверь.

Студент потянул к себе учебник и опять заходил из угла в угол.

— Правое легкое состоит из трех долей... — зубрил он. — Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4—5 ребер...

А в коридоре кто-то кричал во всё горло:

— Грригорий, самовар!