Записки институтки. Юзефа

После еще одного «обеда» из Вовкиного спуска Ленка Година продолжила читать «самиздат». Она села поудобнее, откинувшись на подушку, а ноги устроила по-турецки. Среди волосков матово сверкал клиторок.

— Когда я вернулась домой, там сидел Леня, мой двоюродный брат, – читала Ленка, а ее клитор призывно светился, как маячок во тьме:

– У меня от него не было секретов. Леня учился в Харьковском университете. Там случились волнения студентов, и Леня улизнул в Одессу. Наша старая нянька Юзефа накормила брата, он попивал чай с бубликом и собирался поспать с дороги, но я не дала ему даже склонить голову на подушку.

— Скажи, Ленчик, вот ты учишься на врача.

— Учусь.

— А каким ты будешь врачом?

Леня зевнул.

— Надеюсь, хорошим, как дядя Яков.

Я поморщилась.

— Я не об этом...

— А о чем?

— Что ты будешь лечить? Сердце, легкие там, кишки разные, что?

— А, ты о специализации... Мартышка (он понизил голос), есть такая интереснейшая вещь, как женская репродуктивная система, иными словами то, что у тебя между ног и глубже. Короче, я буду акушером-гинекологом.

Он всегда называл меня Мартышкой. Я была чересчур подвижная и говорливая.

— А если я заболею, ну, по женской части, ты и меня будешь лечить?

— А как же. Ты же женщина!

— А ты можешь прямо сейчас посмотреть у меня там?

— Ты что-то чувствуешь? У тебя оттуда нездоровый запах или постоянно идет какая-нибудь жидкость?

— Нет. Просто посмотри и все...

— Я понял! Ты хочешь, как в детстве, поиграть в больницу? Изволь! Только давай так. Ты будешь не пациенткой, а сестрой милосердия, а на прием у нас придет, ну, скажем, наша нянька Юзефа.

— Юзефа? Она же старая!

— Разве старая женщина – не женщина? Просто она толстая, а лет ей всего-то пятьдесят.

Но я стояла на своем.

— Она не согласится!

— Поручи уговоры мне, – сказал Леня и поднялся с кровати.

О чем он разговаривал с Юзефой, я не знаю, но вскоре Леня вернулся, а она, колыхаясь всем телом, послушно шла за ним. После того, как Леня сказал, что она не старая, я смотрела на нее словно другими глазами, стараясь находить достоинства, а не недостатки.. Да, она толстая, но зато у нее большие груди, больше, чем у мамы. Да, у нее широкий зад, но это лучше, чем узкий у меня. Да, у нее дряблые морщинистые щеки, но это лучше, чем выпирающие скулы у нашей бывшей классной дамы Дрыгалки. На ходу Юзефа шевелила толстыми блеклыми губами, словно что-то беззвучно шептала.

— Госпожа Юзефа любезно согласилась стать нашим учебным пособием, – сказал Леня. – Ассистент, помогите даме раздеться.

Я растерянно оглянулась вокруг, нет ли тут какой другой дамы, не нашла, встала. «Давай, дитятко, помоги пани Ковальской!», – сказала нянька. – «То я тебя одеваю, то ты меня раздеваешь». Юзефа говорила на адской смеси трех языков: польском, украинском и белорусском, но когда сильно волновалась, или гневалась, то говорила на четвертом – русском.

Юзефа никогда дома много не надевала, потела сильно, а тут нацепила даже старое мамино пальто, которое на ней не сходилось спереди, но зато разошлось по шву на широкой Юзефиной спине. С пальто мы разобрались быстро. Юзефа отвела руки назад, и пальто, словно живое, сползло на пол. Ее передник сзади застегивался на три пуговицы у шеи, и тоже был низвергнут почти мгновенно. Под глухим передником ничего, кроме холщевой рубахи и самой Юзефы, не было, но рубаху она снимала сама. «Вы мене защикотите!». – сказала нянька и предстала перед нами голой. Я и прежде, врываясь на кухню с очередной глупостью, видела, когда она мылась у печки в корыте, но сейчас ее нагота обрела иное значение. Я даже отошла назад, чтобы видеть ее большое тело целиком. А там было на что посмотреть!

То, что у меня было маленьким, у Юзефы было большим. Мои груди начали расти рано, в восемь, но потом остановились, да так и остались маленькими и острыми. И волосиков было не густо. Только руки и ноги были непропорционально длинными, но их и сравнивать было нельзя с ножищами и ручищами нашей няньки. А уж волосищ было столько, что щели разглядеть было невозможно. А, может, ее и не было? Мы переглянулись, и Леня сказал:

— Юзефа, садись на край кровати и разведи ноги как можно шире, а живот подхвати снизу руками и подтяни вверх. Поняла?

Юзефа поняла. Что тут не понять? Назвался груздем, полезай в кузов. Взялась, как глупая девочка, показать детишкам щелку, так надо постараться. Она подтянула объемистый живот так, что и открывшийся седовласый вислый лобок приподнялся, и все-таки открыл взорам матово блестевшее нутро.

— Слышь, Лен, как там у нее с клитором, не написано? Есть или, как у меня, нет?

— Клитор есть у всех, если ему чики-чики не сделали! – авторитетно заявила Ленка. – Вовка, нефиг так валяться. Пососи!

Поскольку Макаров старательно припал ртом к Ленкиной щелке, ей уже было не до чтения. Мара Багдасарова подхватила выпавшую из ослабевших Годинских рук самодельную книгу и продолжила чтение:

— Я никогда еще не видела содержимого женской щели так близко. Девушки в институтском туалете присаживались пописать, но они при этом изящно нагибались, а я взять зеркало и посмотреть, как там у меня все устроено, ни разу не догадалась. А содержимое щели Юзефы, наверное, могло служить наглядным пособием для студентов в каком-нибудь анатомическом театре, к тому же это шевелилось само по себе. Кажется, мой кузен Леня тоже это видел впервые, он нагнулся низко-низко, да так и замер. А когда он выпрямился, стало видно, что его брюки вздулись горбом. Конечно, Леня хотел стать врачом, но сначала ему надлежало научиться владеть собой. Иначе – беда. А если женский доктор – молодой мужчина? Вот то-то!

Не прошло и пяти секунд, а он уже таранил старое влагалище Юзефы. Я с ужасом и наслаждением наблюдала, как он дергается, стеная и рыча, словно дикий зверь. Я и не поняла, каким образом моя рука попала в прореху панталон и там задержалась, а когда пришла в себя, то оказалась на полу рядом кроватью, на которой лежала, блаженно щурясь, Юзефа, а рядом – весь красный, и в поту, Леонид, тоже, почему-то голый. Моя рука была мокра и незнакомо пахла...

Остаток дня Леня был в прострации. Игра в женского доктора превратилась в жизнь...

Марка бросила книгу на кровать и с силой оторвала Макарова от Ленки. Та блаженствовала, закрыв глаза, и покручивала соски: «Ты хоть кончила?». Година показала три пальца.

— А я ни разу! – закричала Багдасарова, навинчиваясь на Вовкин член. – Пока я буду прыгать, ты, Вовастик, будешь читать!

Она скакала очень быстро, и Макаров тоже кончил очень быстро, и только тогда он принялся читать дальше, а девушки, обнявшись, лежали в легкой блаженной дреме и слушали:

— А в прихожей уже гремели тяжелые сапоги. Это пришел Шарафутдинов, денщик доктора Рогова, отцовского приятеля. Он, как всегда, напевал странную песню:

— Тирли-мирли-солдатирли, али-брави-компаньон!

Он вошел в комнату и замер, а его узкие глаза превратились в круглые!

— О! Ебутися! И Шаша тож!

Шарафут, так его называл доктор Рогов, которому по службе был положен денщик, так толком и не выучил русский язык. Он общался с окружающими на языке, некоторые слова которого были похожи на русские, а другие были плодом его лингвистических измышлений. Но, похоже, от безмерного удивления он забыл и их.

— Табиб кич белән ул җыя дип әйтүне үтенде вече, – сказал Шарафут.

Из этого я поняла только слово «вече», которым доктор Рогов обозначал собрание друзей для решения вопросов чрезвычайной важности. Придется идти, подумала я и стала одеваться. Вслед за мной зашевелились Леня и Юзефа, хотя вече их не касалось.