Вендетта

... Слух не обманул его. Осторожно подойдя к краю глинистого откоса, за которым стоял его конь, Корндайк увидел, как группа всадников, прибывших сюда, спешивается, выстраиваясь в процессию.

Их длинные шутовские колпаки торчали отчетливо, как пики. Да, кто бы не прибыл сюда, в любом случае лучше не высовываться, – но с Ку – Клукс – Кланом точно не стоило иметь дел.

Корндайк пригнулся пониже. Солнце припекало, как в аду, и он мысленно ругал остроголовых, не давших ему перейти в тень.

Из его укрытия ему хорошо было видно, как процессия движется по дощатому настилу, сколоченному над топью. Присмотрившись, Корндайк чуть не свиснул от удивления: с ними была тоненькая девушка, темноволосая и совершенно голая. Ее фигурка, нелепая среди серых балахонов, выделялась на их фоне восковым пятном. Остроголовый, шедший за ней, толкал ее винчестером в спину.

Дойдя до странного трапа, нависшего над трясиной, как трамплин для ныряния, процессия остановилась. Несколько человек нагнулись, и Корндайк с удивлением увидел, что трап раскладной: ку – клукс – клановцы откинули сложенную половину, вытянув его вдвое.

"Что за хрень такая? Зачем трамплин над топью?", думал Корндайк, все еще ничего не понимая.

Остроголовый, шедший во главе шествия, встал в торжественную позу и поднял винчестер дулом вверх. Остальные сделали то же самое. Он что – то говорил, и до Корндайка долетали обрывки слов:

– По законам... опозорившая... потоплением в трясине... Божий суд... да свершится...

Конвоир подтолкнул голую девушку к трапу, и та двинулась вперед, спотыкаясь на каждом шагу. Корндайк наконец понял, что присутствует при казни, и у него екнуло в потрохах. Он вскинул было винчестер – но тут же пригнулся обратно.

Пересчитав остроголовых, он выругался: тринадцать вооруженных ублюдков на одну голую девушку – не слишком ли много? "Чтоб вас не выдержала гать", думал он... Можно было, конечно, пристрелить парочку – но пять патронов против тринадцати стволов... к тому же здесь, в трясинах Куиксэнд – Риверз? Еще раз выругавшись, Корндайк застыл, наблюдая за казнью.

Конвоир, подведя девушку к краю, застыл и обернулся на главаря. Тот сказал ему что – то, и конвоир, помедлив, с силой толкнул девушку вперед.

Она слетела с трапа, с криком упав в чавкающую жижу – и сразу увязла в ней по грудь.

Руки ее тянулись к трапу, но конвоир отбежал назад, и несколько остроголовых сложили трап обратно. Корндайк видел, как девушка медленно погружается в трясину. Он не слышал, кричала ли она, и только видел, как руки ее шлепали по поверхности жижи, пытаясь выплыть или хотя бы задержать всасывание. Когда она увязла по шею, Корндайк расслышал плач, тихий детский плач, – и выругался трехэтажным забористым, едва заставив себя усидеть на месте. Остроголовые наблюдали, как голова, белеющая на буром фоне, постепенно уходит в жижу.

И только когда они торжественно выпалили в воздух, сошли с настила, оседлали коней и скрылись за косогором, Корндайк вскочил и ринулся к коню.

Девушка уже скрылась под жижей, но Корндайк мчался к настилу, надеясь неведомо на что. Оставив коня рядом, он схватился за трап, разложил его, ругаясь, как каторжник, подбежал к краю – и стал тыкать прикладом винчестера в то место, где, как ему казалось, утонула девушка.

Он не успел рассмотреть ее лица и тела. Он не знал, за что ее казнили, и не знал, почему хочет ее спасти. Тыкая прикладом в густую жижу, он месил ее, как тесто, оставляя глубокие разводы...

***

... Из нее сам собой лез плач, глупый, беспомощный девчачий рев, и она ничего не могла с ним поделать, всхлипывая, как маленькая.

Когда месиво подтекло к носу, она старалась запрокинуть голову назад, чтобы дышать еще хоть какое – то время. В глаза било солнце, и они упорно закрывались, хоть ей и хотелось взглянуть напоследок на небо. Но уже нельзя было повернуть голову, и она просто дышала, думая о том, что скоро, совсем скоро не сможет этого делать. Она вспоминала, сколько могла продержаться без воздуха, и пыталась прочувствовать минуты или секунды, отделяющие ее от конца.

В голове мелькали мысли о том, как с нее прилюдно содрали одежду, как она осознала себя голой, осознала, что все видят ее розовую пипиську... Глупые, лишние мысли. Уши давно залепило жижей, и все вокруг заглохло, как в сундуке. Почувствовав, как в открытый рот затекает грязь, она поняла, что ей остались считанные вдохи, и забрала воздух густо, как только могла – до головокружения, до искр в закрытых глазах. Грудь больно сдавилась, и пришлось немножко выдохнуть; спохватившись, она попыталась вдохнуть снова – и сжала легкие в спазме, почувствовав, как в ноздри вместо воздуха лезет грязь.

Все ее лицо было уже под жижей, скрывшей дневной свет. Осознав это, она почувствовала, как ее распирает отчаянный плач, и надулась изо всех сил, не выпуская из себя воздух. Пытаясь освободить нос, она начала отгребать грязь с лица – но у нее ничего не получалось. Воздух быстро исчерпался, и уже очень хотелось вдохнуть...

Она думала о том, что через минуту умрет, что она уже умерла для всех – и то, что она еще жива, еще думает и чувствует что – то здесь под грязью, уже никого из живых не касается... Вдруг прочувствовав свое умирание, она хотела крикнуть – но рот немедленно набился грязью, а из легких вышел драгоценный воздух. Ее залила паника, липкая и вязкая, как грязь во рту, и руки отчаянно забились, разгребая жижу над головой. Она уже не понимала, выходят ее руки наружу или нет, и билась из последних сил, увязая в душном, глухом, тягучем мареве. Она знала, что умирает, но не могла и помыслить, что это будет так отчаянно страшно, – и билась, как зверь, в черной пустоте без верха и низа, и руки ее пытались ухватиться хоть за что – нибудь – за грязь, за воздух, за пустоту...

Внезапно рука ее задела что – то твердое.

Обожженная надеждой, она попыталась уцепиться – и с какой – то попытки ей удалось крепко сжать твердый предмет, выскальзывающий из рук.

Ухватившись, она почувствовала, как он тянет ей руки, отходя от нее – и еще крепче вцепилась в него, сжав пальцы в судороге боли. Воздуха уже не было – но предмет зафиксировался в руках, и кожа ощутила движение тела в грязи... "Тянут наверх?.. " Эйфория надежды ударила в голову, и она отчаянно, из последних сил заработала ногами, пытаясь вытолкнуться наружу.

Внезапно ум, темнеющий от духоты, осознал свет в глазах. Сам собой раскрылся рот – и в него вошел воздух, который она с хрипом вдохнула, давясь комками грязи...

***

... Вдруг Корндайк ощутил, как винчестер дернулся. "Клюет" – пронеслась глупая мысль; в сердце кольнуло, и Корндайк изо всех сил уперся свободной рукой в трап.

Доски трещали, и Корндайк отчаянно бранился, подтягивая винчестер все выше. Груз под грязью двигался к трапу, но никак не выныривал на поверхность. "Вот вытащу сейчас – а там чертяка, или чудо подземное... гы – гы – гы", думал Корндайк и нервно смеялся, глуша лишние мысли. Еще, и еще, и еще немного…

Наконец чернильная муть вспучилась, и в ней показался липкий бесформенный бугор.

"Кактус в жопу, . .. !" – ругнулся Корндайк, не сразу поняв, что это голова. "Неужто и впрямь чертяка?" – думал он, таща что есть силы бугор к трапу; а тот с чмоканьем вынырнул из жижи – и вдруг в нем прорезался рот, с хрипом хватающий воздух.

– Живая! – крикнул Корндайк. – Йехххооууу!.. Давай, давай, девай, детка, держись! – радостно орал он, подтягивая ее к трапу, – Давай – давай – давай, работай ножками, ножками работай, дрын тебе в жопу! Давай – давай – давай, – хрипел он, подтягивая к себе винчестер, как канат, пока не ухватился за черные липкие лапы, сразу сжавшие его до боли. – Ээээ, ты что!.. Давай – давай, я тебя держу, давай, цепляйся давай, цепляйся, детка... – бормотал он, пытаясь удержать руки, выскальзывавшие из его ладоней.

Наконец их пальцы сцепились плотно, как петли, и девушка потянула его с такой силой, что Корндайк чуть не свалился в трясину. – Ээээ! Твою мать раздолбай нахер дьяволу в жопу! – орал он, едва устояв на краю. – Давай, давай, вот сюда, детка, к трапу... да ты не слышишь ни хера?

Голова, ставшая бугристым комом грязи, не имела ни ушей, ни глаз, ни носа, а имела только рот, жадно глотавший воздух. Сжатые пальцы не желали отпускать Корндайка, и ему пришлось тащить девушку до тех пор, пока трап не уперся ей в шею, и она сама не ухватилась за него, вцепившись в доски мертвой хваткой.

Какое – то время она висела на них, привыкая к дыханию, затем попыталась отпустить руку и прочистить веки. Проморгавшись, из грязевых щелочек на Корндайка уставились глаза.

– Привет! – сказал им Корндайк, залитый потом и грязью. – Так и будем тут?.. А ну работать! Давай – давай – давай, – торопил он ее, подтягивая за плечи. Никак не получалось выбраться; тогда он сгреб ей грязь с того места, где, по его предположениям, были уши, и сказал ей:

– Подтягивайся руками за доски, а я буду тащить тебя под микитки. Вопросы есть? Нет? Тогда пошла! Вперед!..

После долгих усилий, пыхтений и ругательств наконец раздался громкий чмок, и девушка упала грудью на трап, высвободив бедра. "Ну конечно – с женской – то кормой... ", думал Корндайк, глядя на ее фигуру, выгнутую песочными часами.

Дав ей отдохнуть, он снова ухватил ее под мышки. Девушка взялась за его плечи – и с хрипом, с чавканьем, с хлюпаньем выдернулась наружу с ногами, упав на колени.

"Я сделал это", подумал Корндайк, не веря сам себе.

– Йййееесссс!!! – крикнул он, подпрыгнув на трапе. Трап крякнул, треснул и стал медленно оседать в трясину. – Ээээй! Дьявол! – заорал Корндайк и, ухватив девушку за что попало, потащил ее к помосту.

Они едва успели прыгнуть на помост с досок, отпадающих в топь. Девушка бессильно повисла на Корндайке, обхватив его дрожащей хваткой. Ноги не держали ее.

– Ну, детка, ну все уже, все... Живая... Все хорошо, – бормотал Корндайк. Липкое ее тело выскальзывало из объятий, оползая вниз. – Э нет! Так ты грохнешься обратно. А ну пошли! Пошли отсюда! Повезло нам, что тут шкварит, как у сатаны на кухне. Остроголовых припекло, и они смылись, когда ты еще не... Идем! – Корндайк потащил ее к твердой земле, и девушка волочилась за ним, едва перебирая ногами.

Доведя ее до тени, Корндайк усадил ее и сел рядом. Девушка завалилась на него, и он обнял ее за плечи.

Собственно, то, что это девушка, он знал только потому, что видел ее до казни: сейчас это был просто кусок живой грязи. "Не мог же там плавать еще кто – то", мрачно шутил про себя Корндайк, глядя на бесформенную фигуру, слепленную из плотных чернильных комьев. Где – то под ними были волосы, нос, соски и другие рельефные части тела – но видны были только глаза, глядящие сквозь козырьки грязи на ресницах, и рот, непрерывно хватающий воздух.

– Чего ты ртом?.. У тебя уже нос есть. Давай, а то пасть пересохнет – воды не напасешься. А ну закрой рот!

Но ничего не получалось: забитый грязью нос не хотел дышать.

– Так!.. А ну – ка сморкайся!.. Одну ноздрю зажала, вот так, – Корндайк приложил ее руку к носу, – Ну!.. Будто у тебя сопли!.. Давай! Вот молодец малышка! Теперь другую... Ну вот! Совсем другое дело! Я сейчас принесу воды, а ты сиди и не падай, слышишь меня? Слышишь?

Корндайк сбегал к коню, отвязал мех с водой, наполнил флягу и дал девушке.

– Вначале прополощи рот, слышишь? Не глотай! Не глотай, говорю!!! А ну... Буль – буль – буль!.. Вот так... И еще... А ну открой рот! Шире! Чисто? Вот теперь пей. Пей, детка, пока есть, что пить. Жаль, не могу предложить тебе ничего покрепче... Тебя как зовут – то?

– Ррррхххх! – прохрипел комок грязи и закашлялся. – Рыйхххх... Рэйчел, – произнесла она с третьей попытки.

– Заговорила!.. Ты моя умница! А меня Корндайк. Дэйв Корндайк. Лет – то тебе сколько?

– Хххыыых... хыхнадцать. Скоро будет…

– Фьюууу! – присвистнул Корндайк. – А скажи – ка, Рэйчел... чего это те ублюдки хотели запроторить тебя к праотцам?

Но Рэйчел вдруг громко разревелась, набычив голову, как маленькая. Одна рука ее вцепилась в Корндайка, как котенок, другая пыталась размазать слезы кулаком.

– Ээээ! А ну прекрати это дело!.. Сейчас грязи в глаза натащишь, ищи потом тебе капли... Нет, так дело не пойдет. На тебе столько грязи, что я не понимаю, где у тебя голова, где ноги. А ну – ка... сможешь стоять?

Корндайк поднял ее, с трудом поставил на ноги – и стал счерпывать с нее грязь, облепившую тело Рэйчел слоем в полтора дюйма.

Комья грязи с чавканьем шлепались ей на ноги, и через секунду Рэйчел стояла в густом пудинге. Грязь была плотная и липкая, как тесто, иссиня – чернильного цвета с лиловым отливом, и пахла нефтью; подсохшие участки резко выделялись светлыми пятнами, как глазурь.

– Я знаю эту грязь, – бормотал Корндайк, скользя руками по телу Рэйчел, – она въедается что в кожу, что в одежду… и воняет, как дегтярная яма. Индейцы сиу используют ее для заживления ран, и как цемент, и как краску для вигвамов и для своих тел... Она, когда подсохнет, становится бело – голубой и яркой, как луна. В ней чертова куча соли, и телу от нее волнительно и томно, как от ëб... то есть… Проблема в том, Рэйчел, что ближайшее место, где мы могли бы вымыться – в ста милях отсюда, в Сорроубэнке. Ни к Пайю – Ривер, ни к Чункга – Ривер, ни к какой другой зыбучей речушке мы не подберемся. Да я и не знаю троп… А в Фэйксвилл, в это логово остроголовых, тебе лучше не соваться. Ведь так?

Рэйчел всхлипывала, пока Корндайк снимал с нее грязь. Его руки скользили по голым бедрам, животу, груди, забирались между ног и ягодиц... Пудинг опавшей грязи уже накрыл ступни Рэйчел, а сама она похудела вдвое, став гибкой и длинноногой.

– Ну – ка, ну – ка... – бормотал Корндайк, осторожно снимая грязь с ее лица. Рэйчел смотрела на него темными, бархатными глазами. В горле у Корндайка вдруг набух влажный ком; нежность момента кольнула их обоих, хоть Корндайк говорил Рэйчел самые обыкновенные слова: – Ну – ка... В волосах мы тебе грязь оставим, это как раз хорошо: сверху подсохнет – будет шлем, от солнца защитит тебя... Только они длинные, надо бы их повыше... Сейчас мы их замесим тебе, как саман, и подвяжем, и облепим тебе головку... вот так... А теперь вокруг глаз... осторожно! не моргай!.. Таким кремом ты еще не мазалась, – шутил он, освобождая от грязи веки и ресницы.

То, что проступало из – под бугристого панциря, было пропорциональным, плавным, по – детски тонким – и пожалуй, красивым. "Черт подери", – думал Корндайк... Составить полное представление о внешности Рэйчел было невозможно, так как грязь не стиралась с кожи, и вся Рэйчел была иссиня – черного цвета, будто выкупалась в чернилах.

Ее грудки с острыми вытянутыми сосками были совсем небольшими и твердыми, как недозрелые персики, но фигурка уже развилась вполне по – женски, стекая от талии к бедрам тяжелой каплей. Корндайк еще никогда не видел таких юных девушек голышом, – и тем более никогда не трогал их за голые интимности. Все женщины, которых он ласкал, были зрелыми шлюхами, красивыми и прожженными… Умиление набухало в нем, пока он скользил ладонями по гибкому телу, по крепеньким грудкам, счищая грязь вокруг сосков, забирался пальцем в тайную щелку, выковыривая оттуда липкие комья, и говорил Рэйчел всякую ерунду, чтобы отвлечь ее и себя от пронзительной стыдности момента... Его член давно уже зудел под штанами, и Корндайк злился на себя – "как можно думать о похоти в такой момент?" У него возникло странное и гордое чувство скульптора, рождающего чудо красоты и юности из бесформенной грязи...

Рэйчел то и дело всхлипывала, пошатываясь в стороны, и наконец разревелась, вновь повиснув на Корндайке.

– Погоди! Я еще не дочистил поп... Рэйчел!

– Я живая!!! – говорила она сквозь слезы. – Я здесь, я живая, я... я снова вижу небо, я...

– Живая, а какая же еще? – бормотал он ей, усаживая рядом с собой.

Он не замечал, каким голосом говорит с ней, – и если бы ему, драчуну и сквернослову, сказали, что он нежен, как нянюшка – Корндайк сильно удивился бы...

– Я ведь уже умерла!!! Я умерла… ТАМ...

– Ну где ж ты умерла? Просто побыла немного хрюшкой, и все, – улыбался он ей, прижимая к себе скользкое тело.

– Я умерла, а вы воскресили меня... Мистер Корндайк, я отплачу! Я по гроб жизни... я... я не могу передать, как я благодарна вам – но мой отец, Айзек Эбенэтар…* он сделает для вас... Он отдаст вам все! Мистер Корндайк!..

– Ну, ну что ты несешь? – бубнил Корндайк, морщась от неловкости. – Эбенэтар? Теперь понятно... ** Но я еще не слышал, чтобы они топили таких нежн... Рэйчел! Ну слушай, хватит реветь! Береги силы: у нас впереди еще дальняя дорога.

_____________________

*Испано – еврейская фамилия. – прим. авт.

**Ку – Клукс – Клан, ультранацистская организация в США, занималась истреблением темнокожих и евреев. – прим. авт.

– Куда? – подхватилась Рэйчел.

– Для начала в Сорроубэнк, к озеру, где мы вымоем твои нежные лапки, волосы и все прочее...

– Нет! Я не могу! Мне надо к Ларри! Ларри не знает, что со мной, он... Он с ума сходит, наверно! Мне надо скорей, скорей к Ларри!..

– Так и знал, что не обошлось без какого – нибудь Ларри, – проворчал Корндайк. – Что за Ларри?

– Ларри... Лоуренс Хэвисайд. Мы... я... я люблю его, – тихо и гордо сказала Рэйчел.

– Фьюуууу!.. – снова присвистнул Корндайк. – Хэвисайд? Сынок Эллайи Хэвисайда, главаря местных остроголовых? Вот теперь уж точно все понятно! Ну тебя и угораздило, детка! Неужели не нашлось больше в кого втюриться?!

– Ларри и я любим друг друга!!! Мы сбежим отсюда, мы будем жить вместе в шалаше в горах, он говорил... Он будет охотиться, а я...

– Ну... – начал было Корндайк, но вовремя осекся, прикусив язык.

Некоторое время он мрачно улыбался, глядя прямо перед собой и поглаживая Рэйчел по телу.

Близость ее интимных уголков, которые можно было трогать сколько угодно, вливала в него щемящие токи, которые незаметно скапливались в яйцах и в члене, набухшем под штанами... Повернув голову, Корндайк смотрел на острые сосочки Рэйчел, которые были совсем рядом, в двух футах от его лица. Грязь на них подсохла, и они белели глазурированными орешками. На бедрах и на лобке он увидел неснятые комья грязи – и воспользовался этим, чтобы снова коснуться ее раковинки. Рэйчел раздвинула ноги, и Корндайк, сгорая от давно забытого волнения, мял ей стыдные лепестки, как бы счищая с них грязь. "Кажется, там липко и влажно не только от грязи... или я ничего не понимаю в этом".

Рэйчел задышала чаще, раскрыв губы, белые от грязевой корки... Грязь подсохла на ее лице бело – голубыми полосами, выделив брови, губы, нос и кожу вокруг глаз на ч

ернильном фоне. Получилось, что ее лицо было разрисовано черной и белой краской. Этот пестрый грим смотрелся смешно и умилительно…

Забывшись, Корндайк задержал руку в липкой раковинке. Рэйчел прижалась к нему, а он гладил ее, удерживая между ног. Между ними снова звенела интимность, очевидная им обоим, – и тихие всхлипывания Рэйчел уже очень походили на "тот самый" стон...

Внезапно Корндайк ощутил такое дикое возбуждение, что у него потемнело в голове.

Никогда еще он так не хотел женщину, никогда еще его член не рвал так яростно штаны... С силой сжав Рэйчел, он вдруг отпустил ее и встал:

– Нет, детка, Ларри придется подождать! Ничего с ним не случится, и с тобой тоже. Нечего тебе сейчас делать в Фэйксвилле! Что, снова в топь захотела? Один раз казнили – казнят и второй... Тем более... хороша ты будешь голышом в родном городе! Одеть тебя мне не во что – платьев, сама понимаешь, с собой не вожу, есть только дождевая накидка. Нет, влюбленная моя детка, придется тебе ехать со мной в Сорроубэнк. Там ты отмоешься, отъешься, отоспишься, – и если надо, туда к тебе приедет твой Ларри. Я что, зря работал? Только вытащил тебя с того света – а ты уж и обратно собралась?..

Рэйчел смотрела на Корндайка, перестав плакать.

– Вот что: мы сейчас перекусим. У меня есть олений язык, копченый, индейский, еще не протух. Погоди – ка...

Зайдя за косогор, он расстегнул штаны, опорожнил мочевой пузырь, с трудом выталкивая мочу из набухшего хозяйства, затем сложил пальцы в колечко, заскользил ими по головке члена – и зарычал, выплескивая из себя обжигающее напряжение.

Белые брызги отлетали на шесть футов – а Корндайк хрипел, представляя, как он ебет нежную Рэйчел, всаживаясь ей в самые потроха...

– . .. Какая ты забавная! – кричал он ей, возвращаясь с мешком еды. – Черные пятна, белые пятна... Ты как пегая собачка или буренка!

Рэйчел встала, осматривая себя. Пятна влажной и подсохшей грязи так причудливо чередовались на ней, что она действительно была похожа на смешного черно – белого зверька. Корндайк так заразительно улыбался ей, что Рэйчел тоже заулыбалась:

– Вы тоже с пятнами! Вы белый пес! – крикнула она, вертясь вокруг себя и заглядывая себе за спину.

– Ну, почти... Давай – ка отобедаем, да в путь. Солнце – то уже садится. Миль тридцать сделаем сегодня...

Когда они поели, Корндайк достал плащ – накидку, замотал в него Рэйчел, затем подозвал коня.

– Ну, малышка, полезай... – Он подсадил Рэйчел, глядя снизу на створки раковинки, раскрывшиеся ему, когда Рэйчел седлала коня. Там были тонкие лепесточки, просвечивающие розовым сквозь белую корку... – Сиди, а я сейчас. Как я понимаю, эта херня сколочена специально, чтобы отправлять вашего брата на тот свет? Оставлю – ка я остроголовым небольшой сюрприз...

Он достал из сумки ножовку, подошел к гати, лег на доски и ловко подпилил четыре опоры. Затем осторожно сполз обратно, вернулся к коню, залез на него – и пришпорил, обняв одной рукой Рэйчел:

– Ну, малышка, – вперед!

Они поскакали, постепенно набирая скорость.

Корндайк держал одной рукой поводья, а другой придерживал свою спутницу, обняв ее поперек груди. Он думал о том, что ему предстоит провести с голой Рэйчел двое суток...

***

К ночи он рассчитывал добраться на ранчо Кабеса Бланка, переночевав там, где он ночевал уже не раз – в старом сарае. "Девочке постелем накидку, под голову подсунем седло, – а мне ничего не надо, кроме крепкой двери от койотов и всякой швали…", думал он. До рассвета им нужно было быть снова на коне: к девяти утра Корндайк собирался прибыть на ранчо Кэрренхоу, там поесть, напоить – накормить коня, переждать зной, выехать пополудни – и к вечеру быть в Сорроубэнке.

Сам он скакал бы и днем, но присутствие Рэйчел внесло свои коррективы в их график.

Во – первых, он не хотел, чтобы ими слишком любовались. Во – вторых, Рэйчел не имела никакой привычки к солнцепеку. В третьих...

Накидка, которую не за что было пристегнуть, никак не желала дружить с Рэйчел, упорно сваливаясь с нее и наматываясь на Корндайка. Не прошло и часа, как Рэйчел ехала голышом, кусая губы от стыда.

С самого их отъезда они словом не обмолвились о ее голом теле, и по их разговорам казалось, будто Рэйчел одета, как картинка, – но Корндайк отлично все понимал... Что может чувствовать голая девушка рядом с мужчиной, трогающим ее за что попало, – даже если она еще девочка, и даже если она воспитана в строгой еврейской семье?

О Корндайке и говорить не приходилось… Это было самым жестоким испытанием его жизни. Пока они скакали, ему приходилось придерживать Рэйчел, трогая ей грудь и шершавый сосок. Мало того, – окаянный отросток, как и всегда при верховой езде, набух и распер штаны, – но теперь – то у него был отличный повод! Этот повод сидел перед носом у Корндайка, и член упирался ему прямо в попку... Ритмичные толчки их галопа втирали многострадальный член в голое тело Рэйчел, и Корндайк скрежетал зубами.

"…Мало того – еще и эта чертова грязь", думал он. "Ай да искушение! Господи, за что?" Индейцы сиу обмазывали ею своих жен: считалось, что соль вливает в них любовный жар, и женщины становятся фуриями, готовыми отдаваться день и ночь. Ему не приходилось спать с сиу, – но то, что творилось с Рэйчел, сводило его с ума.

Грязь на ней быстро подсохла, превратив Рэйчел в бело – голубую статую. Со ступней и с внутренней стороны бедер она осыпалась, – но серебряная соль впиталась в кожу, подкрасив ее, и на Рэйчел не было ни одного телесного пятнышка. Белесый шлем, в который слиплись ее волосы, усиливал сходство со статуей, и Корндайку было жутко – особенно при луне, когда Рэйчел окончательно превратилась в мраморное изваяние. Корндайк говорил ей об этом, и они шутили, отвлекаясь от главного...

А главным было то, что тело Рэйчел все откровенней маялось, гнулось и прижималось к Корндайку, – и Рэйчел, влюбленная в своего Ларри, ничего не могла с этим поделать!

Ее тело наполнялось приторной, истомной ломотой, как это бывает в рассветной полудреме; все ее члены распирались ноющими токами, вынуждая Рэйчел извиваться на скаку, как гусеницу, – и она извивалась, и Корндайку приходилось крепко прижимать ее к себе, чтобы она не свалилась...

Чувство наготы, притупленное шоком, вдруг вернулось и оглушило ее, опрокинуло, выбросило в пьянящую пучину ветра, скорости и сладкого, азартного стыда. Рэйчел никогда не подозревала, что нагота может так сводить с ума. Ее тело пронизывалось всеми ветрами Невады, то теплыми, то прохладными, охлажденными подступающей ночью; азартный ритм скачки заливал ее напряжением, ноющим в каждой клетке ее голого тела, стянутого солью. Ей хотелось выгибаться, выкручиваться, кататься в пыли и реветь от томительной щекотки внутри нее...

Голый бутончик терся о шершавое седло, – и вскоре каждый толчок галопа исторгал из Рэйчел короткий стон: а! а! а!.. Те же толчки вталкивали в нее каменный член Корндайка – и тот тоже не мог удержаться от стона, подпевая ей: оо! оо! оо!.. Конь ритмично подбрасывал их вверх, вливая в гениталии разряд за разрядом…

Эта пытка отличалась от настоящего секса только одним: она не приносила удовлетворения. Они пытались заглушить ее разговорами – Корндайк рассказывал Рэйчел про индейцев, про их нравы и быт, а Рэйчел пересказывала ему любимые книги, – но в какой – то момент все разговоры вдруг прекратились.

Остался только совместный стон, вырываемый из них каждым толчком, – и уже нельзя было делать вид, что его нет. Они ясно чувствовали, как их наполняет общий запретный ток, и какое – то время скакали молча, прислушиваясь к нему. Рука Корндайка поползла по телу Рэйчел, сжала ей грудь...

Внезапно Корндайк притормозил коня и спрыгнул. Рэйчел смотрела на него сверху, приоткрыв рот. Луна мерцала на ее мраморном теле, оставляя чернильную тень под подбородком.

– Мистер Корндайк, вы...

– Дэйв. Просто Дэйв, я же просил.

– Мистер Дэйв! Что случилось?

– Да так, ничего. Просто решил размять ноги.

Корндайку хотелось добавить длинное непечатное, и он добавил его – мысленно. Оба они знали, "что случилось", и оба знали, что лгут – Рэйчел лгала, спрашивая, а Корндайк лгал, отвечая.

– Можно, я тоже сойду?

– А в чем дело?

– Ну... ну... мне нужно...

– Понятно. Только я буду смотреть, – неожиданно сказал Корндайк.

– Смотреть? Почему?! Не надо! Дэйв, не надо!

– Надо! Я не могу не смотреть на тебя. Мало ли кто тут шастает ночью? Одних ядовитых пауков тут, как дерьма в сортире, – говорил ей Дэйв, подавая руку. Она, колеблясь, смотрела на него, но потом слезла, ойкнула, наколов босые ноги, и вновь посмотрела на него. Дэйв держал ее за руку.

– Давай, давай, девочка. Делай свои дела.

– Хоть отвернитесь... – жалобно попросила Рэйчел, но Дэйв жестоко смотрел на нее, и она присела, лопаясь от стыда, раздвинула ноги и пустила длинную струю, зашуршавшую в пыли. Луна отлично все освещала... Дэйв смотрел прямо туда – и видел, как серебристая моча вытекает из распахнутой раковинки, как дождевая вода из бутона. Он еще никогда не видел, как женщины делают это, и в голове его потемнело. Член его даже обмяк от напряжения, как это бывает, если хочется долго и сильно.

Достав из сумки тряпку, он дал ее Рэйчел:

– Тщательно протри там, а то натрет.

Рэйчел протерла хозяйство, жалобно глядя на него; он подсадил ее, и они поехали дальше.

Они не говорили, понимая, что оба на грани. Вскоре показались бараки Кабеса Бланка, и Дэйв, подъехав к сараю, спрыгнул, помог слезть Рэйчел и угрюмо сказал ей:

– Стой тут и никуда не уходи. Я зайду к старине Хулио, стащу у него попить – пожрать – у нас с ним был такой уговор... и лучше, чтобы он тебя не видел, ясно?

Он ушел, и Рэйчел осталась одна.

Луна заливала ее голое тело так, что оно светилось, как светлячок, и Рэйчел казалась себе вдвое голей, чем на самом деле. Ее голость кричала в ней, ударяя зябкой волной в мозг... Остановка после скачки мучительно томила; хотелось дергаться, гнуться, валяться в пыли – но Рэйчел не могла преодолеть стеснение и застыла, как настоящая статуя.

Невадская ночь дрожала вместе с ней, вспыхивая искрами падающих звезд, светлячков и серебристой полыни. От земли и до самых звезд звенела гулкая, бездонная тишина, наполненная скрежетом цикад, шорохами ветра, песка и Бог знает чего...

Вскоре вернулся Дэйв. Он был оживлен, шутил с Рэйчел, и угрюмое напряжение рассеялось. Привязав коня, он провел ее в сарай, расстелил на мягком песке накидку, осмотрел со свечкой пол, стены и потолок, выискивая ядовитых пауков, и приступил с Рэйчел к ужину.

Горела свеча, выхватывая из темноты острые соски Рэйчел, ее темные глаза и шершавый рельеф кожи, стянутой грязью. Она полулежала на боку, сдвинув ноги... Дэйв попросил ее рассказать о своих книгах, и Рэйчел начала пересказывать ему свою любимую историю Ромео и Джульетты. Она увлеклась и забыла про еду, но через какое – то время речь ее стала путаться, губы размякли – и вскоре Рэйчел уснула на полуслове, с недоеденной ветчиной во рту.

Дэйв отошел от нее в противоположный угол сарая, примостился там, опершись о стену, надвинул шляпу на лоб – и застыл.

***

Выехали они до рассвета. Сонная Рэйчел куняла в седле, и Дэйв придерживал ее, как и раньше, поперек груди.

Он думал о том, как она спала, по – детски распахнув губки, и как он будил ее, трогая за бедро... Всю ночь ему снилось ТАКОЕ, что Дэйв пристыжено помалкивал. На штанах его красовалось огромное мокрое пятно...

Вокруг светилась заря, розовая с белым, огромная и бездонная, как сон. Глаза Рэйчел с каждой минутой распахивались все шире, и вслед за ними раскрывался рот: она еще никогда не видела зарю в пустыне.

Корка грязи осыпалась с нее почти всюду, кроме волос, слипшихся в твердый шлем, на котором можно было писать карандашом; подкрашенная кожа осталась бело – голубой с серебром, и голая, просоленная Рэйчел выглядела, как фантастический дух пустыни. Ее тело светилось молочным светом, отражая свет зари.

Уже показался край солнца, поджигая воздух... Они скакали по засушливым плоскогорьям Невады. Вымыться было негде: соль Куиксэнд – Риверз так просто не смывалась, а на скудных ранчо вода была на вес золота, расходуясь только на питье людям и скоту. Единственные в округе реки уходили летом под землю, образуя жуткие топи. Только перед Сорроубэнком было небольшое слабосоленое озерцо...

Сладкая ломота в теле усиливалась – и вдруг ударила щекочущей волной в мозг, вытеснив остатки сна. Рэйчел застонала... Ее бутончик сам собой наделся на какую – то складку, давящую на самую чувствительную, самую сладкую горошинку ее пиписьки; это было так истаивающе – приятно, что Рэйчел ерзала на седле, прилипнув пиписькой к заветной складке. Каждый толчок вгонял маленькую сладкую молнию в ее тело, и Рэйчел принялась ритмично стонать: а! а! а!..

Дэйв, опустошенный за ночь, видел, что с ней творится, и мрачнел тем больше, чем сильней разгорался рассвет. Вдруг он резко натянул поводья...

– Ай!.. Что случилось?

– Ничего. Слезай.

– Что такое?

– Слезай. Слезай, Рэйчел.

Она слезла, вопросительно глядя на него.

– Иди сюда, вот сюда... Так. А теперь растопырь – ка ножки...

– Дэйв! – она отпрянула от него.

– Не бойся, глупая. Я ничего с тобой не сделаю. Разве я похож на подонка? Не сделал же до сих пор, а?.. Просто немного помогу тебе. Ты ведь понимаешь меня, детка Раздвинь ножки, не упрямься. Видишь – я даже не раздеваюсь...

Рэйчел глядела на него своими черными глазами, зиявшими на бело – голубом, как у мима, лице, – и слегка присела, растопырившись коленками и продолжая смотреть на него.

– Еще, еще... Не могу смотреть, как ты мучишься... – бормотал Дэйв, пригибая ее к земле. – Давай так: я лягу вот сюда, в песок, а ты... давай – садись на меня! Да не сюда, – прямо на лицо мне! На коленки обопрись – и... Вот так, – шамкал он, опуская распахнутое хозяйство Рэйчел себе на рот...

Оно было горько – соленым от грязи – и, конечно, липким, как медовая мастила. Рэйчел взвыла, когда влажный язык вторгся в ее тайные пределы и ужалил в самый – самый сладостный узелок ее раковинки...

Она ожидала чего угодно, но только не этого. Содрогнувшись, она хотела сбежать, но Дэйв ухватил ее бедра крепко, как капкан – и Рэйчел забилась в этой сладкой ловушке, переполняясь оглушительным, неописуемым, неизбывным наслаждением.

– АААААА! – орала она, проваливаясь в сладкий колодец без дна. Ничего подобного она не испытывала и не знала, что это возможно: все прикосновения к ее пипиське были жалкой толкотней в сравнении с пронизывающими радугами, которые исторгал из нее язык Дэйва. Он вылизывал, высасывал, выцеловывал ее насквозь, навылет, и она была беззащитна перед ним, и растекалась липкой мякотью, и таяла, таяла, истаивала и растворялась в заре, розовой, как сахарный петух, и лопалась на клочки, и сгорала сладким факелом, и умирала, умирала второй раз за сутки...

– . .. Ну? Полегчало? Совсем другое дело, правда? – Дэйв выполз из – под нее, отряхивая пыль с волос. – Ай да девочка! Смотри, сколько вытекло из тебя! – Он вытер рукавом лицо, залитое липкими потоками. – И все это ты держала в себе!.. Не удивительно, что ты чуть не лопнула. Я уже боялся, как бы на твой крик не сбежались койоты... Ну, все хорошо, все хорошо... – Он присел рядом с Рэйчел, потрясенно стоящей на коленях, и обнял ее. Ему и самому полегчало, и он почти не чувствовал груза на сердце, хоть член его снова окаменел, как пика.

Прижимая ее к себе, он говорил ей какие – то глупости, глядя на ее обалдевшее личико и радуясь за нее. Вскоре они оседлали коня и тронулись дальше. Дэйв просил ее продолжить про Ромео и Джульетту, и Рэйчел хриплым голосом стала рассказывать, постепенно увлекаясь. Солнце, едва приподнявшись над зигзагом гор, начинало припекать, и Дэйв подгонял коня.

За рассказом дорога промелькнула быстро, и к девяти они подъехали к ранчо Кэрренхоу.

– Слушай, Рэйчел. Слушай, девочка… Прятать тебя негде – и примут здесь тебя, скорей всего, за… короче говоря, за шлюху. Не дергайся – это – то как раз и хорошо: к чему нам, чтобы в тебе узнали воскресшую еврейку из Фэйксвилла? Побудешь для разнообразия шлюхой, лады?

Так и было: полуголую девчонку, обмазанную к тому же эрогенной грязью, встретили подмигиваниями, весельем и просьбами сдернуть накидку. Шокированная Рэйчел куталась в нее и слушала, как ковбои спорят, сочные ли у нее дыньки. Дэйв прикрикнул на них, поговорил с хозяином – и им дали воды, котел баранины и сарай, набитый мягкими тюфяками, на которых они сразу же и уснули, проспав весь полдень и всю сиесту.

В полшестого Дэйв и Рэйчел вышли, пошатываясь, из сарая – сонные, размягченные, как тюфяки, на которых они спали. Оседлав коня, такого же сонного и вялого, они тронулись в путь.

Конь еле шевелил копытами, и Дэйв лениво покрикивал на него. Солнце зашло за край каньона, и Рэйчел оголилась, сбросив накидку. Горячий воздух вытягивался к верхушке каньона, уступая место прохладным вечерним потокам, и это было приятно голому телу, как купание. Измученное солью тело Рэйчел овевалось вкусным ветерком, холодящим бедра, и она мурлыкала, откинувшись к Дэйву.

Краски каньона темнели, густели, окутываясь тенью… Рэйчел была такой сонной и разнеженной, что Дэйв хрипел от умиления. Ему хотелось мять и гладить ее, как кошечку. Не выдержав, он ткнулся лицом ей в щеку и застыл, придержав запретный поцелуй. Рэйчел не отстранилась, и какое – то время они молча покачивались вместе, прижавшись щека к щеке. Рукой Дэйв привлекал ее к себе, поближе к сердцу, где давно уже саднила горькая игла. Тело Рэйчел, позабыв стыд со сна, вытягивалось к Дэйву, дразня его...

Вдруг из – за скалы на них с криком вылетел коршун. Рэйчел вскрикнула, чуть не свалившись с коня; Дэйв тоже вздрогнул от неожиданности – но тут же зашептал Рэйчел:

– Ну чего ты, ну чего?.. Не бойся, девочка, не бойся, моя крошка, – шептал он ей, обнимая гибкую фигуру и подминая пальцами сосок. Неудержимо – нежная волна подхватила его, и он уже не мог ей сопротивляться. Рэйчел льнула к нему, бодала его глиняной макушкой, терлась об него ухом и гладила ему руки, отдаваясь той же неудержимой волне...

В этот момент они выехали из – за угла скалы, размыкавшей каньон. В лицо им ударил розовый свет. Рэйчел снова вскрикнула, на этот раз – от восторга; и даже Дэйв, насмотревшийся пустынных видов, не смог сдержать возгласа.

Огромное солнце цвета темного огня висело над горизонтом, заливая струистым полыханием впадину, которая вдруг раскинулась перед ними без краев и пределов.