После концерта

Макаров, как всегда, пришел на концерт на полчаса раньше. Вчера профсоюзная активистка Наташа Пантюшкевич металась по кафедре, пытаясь продать билет на концерт Надежды Кадушкиной. Никто, ни один человек не хотел пойти на концерт, и она даже всплакнула. «Ладно!», – сказал добросердечный Вовка. – «Я пойду!». И купил, и пошел. Сначала в буфет.

Во Дворце Съездов всегда был хороший буфет. Красная рыбка, салаты, копченая колбаска, пирожные и шампанское. И девушка. Точнее, женщина, не очень молодая, но в очках, в остальном - серая мышка. Она словно преследовала Макарова. Он в очереди за бутербродами, и она сзади. Он покупает пирожные, и она тут. Он пьет шампанское, и она рядом, стоит и смотрит. Подавишься, ей-ей! Зашитая алкоголичка, не иначе...

Первый звонок, и Макаров устремился в зал. И тут выяснилось, что билет не в партер, и не в амфитеатр, а на балкон, и не на первый, а на третий, на голубятню, или галерку. Самые дешевые места. Ф-фу...

Второй звонок, и рядом кто-то сел. О, майн гот, опять она! В полутьме блестят очки, в них отражается сцена и лампы на потолке.

— Вы меня преследуете!

Она посмотрела на Вовку, как английская королева на дерьмо.

— Вовсе нет. У меня билет! – промолвила она и величественно отвернулась, а очки возмущенно сверкнули.

— У меня тоже билет, – сказал Макаров и замолчал, потому что раздался третий звонок, и верхний свет начал гаснуть.

Начался концерт. На сцену, уставленную инструментами и музыкантами, с первыми аккордами вышла маленькая толстая женщина в платье, расписном, как деревянная хохломская ложка. Это еще ничего, если смотреть вкось, то вполне, потому что голос Кадушкиной был теплый, круглый и грудной, но тут на сцену выскочили какие-то обоеполые существа в размахайках и принялись носиться возле Кадушкиной, а ее муж с баяном начал утробно ухать, как упырь при полной луне. Вот почему Макаров любил слушать Кадушкину в записи, и терпеть не мог смотреть ее концерты по телевизору. А тут вживую надо было высидеть полтора часа!

Кадушкина спела первую песню, затем – вторую, и Вовка вроде бы притерпелся и к неловкому балету, и упырю-мужу. А затем повалили гости!

Оказывается, группе «Обручальное кольцо», с которой Кадушкина выступала, исполнялось сколько-то лет, и все поздравительные скетчи вращались возле этой даты.

Первыми выскочили два блондинчика, один настоящий и худой, другой – крашеный и толстый, и они втроем с Кадушкиной спели очень хорошо замечательную песню про то, как широка река, правда, Надежду при этом совершенно заорали. Затем пришла еще одна гостья, кажется, с Украины, и очень хорошо спела дуэтом о ворожбе. Тут его нелицеприятная соседка по галерке завозилась и полезла в сумочку. Вовка скосил глаза, и увидел, что она достала прокладку. Интересно, подумал Макаров, она ее тут будет вставлять или все-таки пойдет в туалет. Но «девушка» лет сорока сняла очечки и принялась промакивать глаза. Она плакала и вздыхала, вытирая острый носик, и без очков казалась такой беззащитной, что Макарову захотелось ее погладить по коленке, прикрытой нейлоном. Воспользовавшись паузой между песнями, Вовка, надув гортань, проникновенным голосом предложил: «Платок дать? У меня есть».

— У меня тоже, – ответила дама. – Только он под мышку проскочил.

— Куда?

— Под мышку. Я обычно ношу платок в рукаве, а тут в метро было тесновато, я руку подняла, а опустить не смогла. Он и проскочил. Ничего, дома достану. Сниму кофточку и достану проказника.

Жаль, что не в трусы проскочил, проказник, подумал Макаров. А она ничего. Острый подбородок, выступающие скулы, очки без оправы, которые она снова нацепила на покрасневший от прокладки носик. Ничего так, почти симпатичная.

В перерыв Макаров сопроводил даму сначала в туалет, где она достала свой непослушный носовой платок, а затем отвел ее в буфет, где оказалось, что ее кошелек тоже проявил излишнюю самостоятельность и остался на работе. Поэтому Вовка угостил даму, чем она пожелала, и остался почти без денег. Словом, на вторую половину концерта они отправились почти друзьями.

Песни действительно были хорошими, а некоторые – просто отличными, вот только муженек Надюшки своим рычанием все портил. К Вовкиному удивлению, она горячо поддержала Макарова:

— Я бы его задушила своими руками!

Во втором отделении музыканты часто бисировали, и концерт закончился вместо обещанных девяти вечера в половине одиннадцатого. Дама, узнав у Вовки время, заторопилась к метро.

— Вам куда ехать? – спросил Макаров. – Может, такси возьмем?

— Туда такси не ходят. Там опасно!

— Вам в Бруклин или в Гарлем?

Она мило рассмеялась.

— Нет, мне в Подольск!

— Ага, – принялся высчитывать Вовка. – На метро до Царицино минут сорок, на электричке – еще полчаса. А потом пешком или?

— Придется пешком. Автобусы уже не ходят...

— Там опасно!

— Опасно, – подтвердила она. – Но я не боюсь!

— А поехали ко мне. Там не опасно, ходят автобусы и трамваи, и у меня две комнаты, так что устрою со всеми удобствами. И носовых платков у меня до фига!

Она немного растерялась.

— Вы в общежитии жили? – спросил Макаров.

— Ой, много лет!

— Представьте себе, что едете в общежитие, и погнали! Как говорил наш вахтер дядя Саша.

Она махнула рукой, затянутой в черную перчатку.

— А погнали! Только Вы пообещайте мне...

— Обещаю! Я – приличный человек, мадам, и где-то даже благородный дон!

Минут за сорок они «доскакали» до Вовкиной двушки и дорогой даже познакомились. «Владимир Анатольевич Макаров», – сказал Вовка и церемонно поклонился.

— Виктория Максимовна Фридрихсон, – сказала она и неловко изобразила книксен. – Для друзей – просто Вика.

И сразу стало легко и просто.

— А у меня дома есть синтезатор! – похвастался Вовка, отпирая дверь. – С широкими клавишами, как у пианино. Я Вам поиграю и спою что-нибудь.

— Так ночь же уже!

— А я тихо-тихо.

— И я. Еще тише. Только я есть хочу!

— Сейчас-сейчас. Пальтишко давайте...

Вовку охватило запахом родной квартиры, в которой он жил с семи лет.

— Ой, а у Вас гречневой кашей пахнет! – заметила она, смешно, как Джуди Фостер, сморщив нос. – Вы любите гречку?

— Ем, – уклончиво ответил Макаров. – Справа туалет, можете еще раз поискать платок.

Пока Вика переливала воду «из пустого в порожнее» и звучно ее сливала, Вовка успел поставить на газ чайник, который недовольно завыл, и настроить синтезатор на минимальную громкость. «Играет?», – спросила Вика, вытирая руки многострадальным платком.

— А куда же он денется, – ответил Вовка. – Китай!

— Ой, а на мне тоже все китайское! – воскликнула Вика. - От очков до...

Она замялась.

— До носков?

— Да! До них!

В этот очень серьезный момент кто-то постучал по батарее.

— Это соседка снизу, – шепотом пояснил Макаров. – Ей не хватает мужского общества, вот и стучит.

— Так давайте ее позовем, а?

— Так она с собакой придет, а мы с ней не дружим.

— С кем, с собакой?

— С обеими! Так чай, или я Вам попою?

— Сначала чай, а потом будем петь шепотом. Хорошо?

— Тогда пошли на кухню?

— Пошли.

После очень товарищеского ужина, прошедшего в теплой и дружеской обстановке под молдавское вино «Фетяска», Вовка предложил:

— Давай по последней на брудершафт, и переходим на «ты»?

— Давай. Только мы уже на «ты». Не заметил?

— Нет. Тогда просто по последней?

— Да. И целоваться не будем.

— Почему?

— Поцелуй – это серьезно, – объяснила Вика. – Поцелуй – это аванс.

— Ты не в бухгалтерии работаешь?

— В ней, в ней родимой! А ты против?

— Нет, я за! Хорошо работать при деньгах!

— Что-то у меня все плывет, – пожаловалась Вика.

— Тогда первая песня - про бухгалтера. Знаешь?

Собственно, играть на синтезаторе, как Рик Вэйкман, Макаров не умел. Он не умел играть, как органист Гарри Гросман, и как Людочка Шенгелия, Вовкина одноклассница, тоже. Он умел брать звучные, красивые аккорды и напевать под них мелодию, иногда со словами, а чаще без них. И «про бухгалтера» Вовка знал только припев. Он его и затянул:

— Бухгалтер, милый мой бухгалтер, вот он какой, такой простой!

Вика стала подпевать, а соседка снова застучала по батарее.

— Не нравится! – огорчился Макаров. – Придется изменить репертуар, перейти с попсы на классику.

Он встал и зычно объявил:

— Франц Шуберт. «Ночная серенада»!

Кое-как Вовка сыграл вступление и запел:

— Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной...

Соседка снизу еще немного постучала по батарее, а потом затихла. Наверно, заслушалась или уснула.

— Ну, а теперь народная или псевдонародная: «Ворожи, не ворожи». Музыка упыря Звездюка, слова не знаю, чьи:

— Майский день догорает, спит озерная гладь, птица в клетке не знает, что умеет летать...

— Вот-вот, птица в клетке, – замахала руками Вика. – Сейчас опять заплачу! Спой лучше что-нибудь еще.

— Завтра заеду в музыкальный магазин, и куплю сборник. А теперь последний номер нашей программы! Песня из репертуара группы «Миражи» про то, как кто-то постучал!

— В одиночестве, в мечтах, на большой чужой земле... – пел соловьем Вовка.

Вика стала подпевать, тихо, правильно и чисто, этаким валдайским колокольчиком: «Я снова вижу тебя...». Вовка замолчал, и дальше пела одна Вика. А у нее хорошая грудь, отметил про себя Макаров, надо будет посмотреть поближе.

— А давай завтра на работу не пойдем? – предложил Макаров, когда они допели и доиграли. – Выгонят, пойду в сторожа, как Ободзинский.

— Почему завтра? – ответила Вика. – Уже сегодня. Третий час. Покажи мне мою комнату.

Ничего особенного в этой комнате не было. Старинная металлическая кровать с панцирной сеткой, списанная из общежития, тахта, которой лет было больше, чем самому Макарову, однотумбовый стол с компьютером и настольная лампа-грибок.

— Лампу включи и иди к себе.

— Спокойной ночи, Викуся! Пусть тебе приснятся красивые сны! Я пошел?

— Иди.... Нет, постой! Иди ко мне!

И все опять произошло легко и просто, словно они давно знали друг друга. И не было страстных криков, безумных толчков языков, грохота ломающейся кровати...

— Моя первая меня все в науку толкала, – говорил Вовка, привстав на локте. - Делай кандидатскую, защищайся. Вторая в походы тянула, пыталась спортом увлечь. А я, если чего и хочу, так это семейного счастья, тихой нежности. Прихожу с работы, злой и голодный, а дома, к примеру, ты сидишь, вяжешь и телевизор смотришь. Оборачиваешься: «Ой, Вовка пришел! Сейчас обед подогрею!». И все!

— Это домострой какой-то получается, – растерялась Вика. – Семья, дети, кухня.

— Именно! Именно, когда все знают свое место, наступает истинная гармония. И в обществе, и в семье. Все атомы на своих местах, броуновского движения минимум, ведь недаром кристалл так прекрасен!

— И холоден...

— Верно. Ты знаешь, что истинный алмаз в руке не нагревается?

— Теперь знаю...Поцелуй меня, князь Владимир!

И все началось сначала...

Утром, когда разгоралось позднее осеннее утро, Вика встала первой, подошла к окну и, опершись на подоконник, долго смотрела во двор на пустую детскую площадку, засыпанную желтыми березовыми листьями, на голые березы, а Макаров откровенно любовался ее ладной фигурой с длинными ногами и небольшой крепкой грудью.

— Тебе денег дать... на дорогу?

— Я не проститутка! Просто мне иногда нужна... мужская компания. А на работу доеду как-нибудь...

Она медленно одевалась, а Вовка смотрел на стриптиз наоборот сквозь ресницы полуопущенных век. Собственно, тут не было ничего нового. Сначала она надела трусы и скрыла от нескромного взгляда кудрявые волоски. Затем прикрыла лифчиком ладные грудки. Пояс с чулками она не снимала, только перестегнула его поверх трусов. Ей шла комбинация, и черная бархатная юбка, и блузка в обтяжку с люрексом.

Когда Макаров вышел в прихожую ее проводить, она уже надела длинное пальто и прилаживала на коротко стриженую голову большой берет с брошью.

— Я тебе позвоню, – пообещала Вика и мазнула губами по небритой Вовкиной щеке. – А ты иди на работу, а то выгонят, и пойдешь в сторожа, как Ободзинский...

Вовка послушался и пошел на работу, где его поджидала Наташа Пантюшкевич.

— Вов, как концерт?

— Отличный!

— Хорошо! А Вика?

— Так ты все знала?

— Ага.

— Ты – сводница?

— Чуть-чуть. Еще на концерт пойдешь?

— С Викой? Пойду.

— А со мной?