Назад в прошлое. Ольга, Люба и тетя Маша

До этого случая я знал, что медички: а) худые («Не женитесь на курсистках...») и б) циничные. Еще бы не быть циничными девушкам, если они в день видят несколько десятков членов и мошонок. Но проверить эти две теоремы на практике, увы, возможности не было. А Ольга была к тому же смуглой.

— Пойдем, приляжем! – сказала Ольга, настойчиво толкая меня в грудь.

Я попятился до кровати, которая краем уперлась мне под колени. Волей-неволей пришлось прилечь поперек постели. Дьячкова уже щупала мой бугор в брюках, а потом весьма профессионально стащила с меня брюки вместе с трусами.

Я должна это видеть! – сказала Ольга, чиркая в темноте спичкой.

Наконец спичка загорелась.

— Ух, ты! Какой красивый! – воскликнула медсестра, щупая свободной рукой мой член. – Прямо в анатомический театр можно!

— Туда я еще успею, лет эдак через пятьдесят пять, – попытался пошутить я.

Спичка погасла, а Ольга уже срывала платье, рубашку и осталась в светлом лифчике и панталонах.

— Я сейчас лампу зажгу, – пообещала она, звякая стеклом.

Керосиновая лампа, нехотя, загорелась, а Дьячкова, расстегнув лифчик, ловко взобралась на кровать и уселась у меня на груди.

Бывают ли женские груди мускулистыми? Вряд ли. Жир, соединительная ткань, гладкая кожа, что еще? Да, еще восхитительные соски, которые оживают под пальцами, морщинятся, твердеют.

— ПомнИ, помнИ! – зашептала Ольга, подставляя мне груди. Она наклонилась, и груди, вытянувшись, закачались, едва не чиркая мне по носу. Я приподнял голову и втянул один из сосков, кажется, левый, а правую грудь безжалостно смял рукой, зажав сосок между пальцами.

Она застонала: «Нет сил терпеть!». Ольга приподнялась и сорвала панталоны. Лампа стояла у меня за головой, и я прекрасно видел свой член на фоне черных волос Ольги и сверкавшей слизью щели. Она поставила член вертикально и медленно опустилась на него до упора, причем до своего, а у меня еще оставалось пятнадцать сантиметров. И вдруг этих сантиметров не стало. Ольга, покачавшись взад и вперед, замерла, и вдруг...

Кажется, случилось почти невозможное. Мой член проскочил сквозь мускулистую преграду и оказался где-то еще. Оля зарычала, кусая губы, и чем-то сжала головку, вызывая сладостное чувство грядущего извержения. Она сделала так несколько раз, видимо, ей это было тяжело, и Ольгино тело заблестело от пота. Пот стекал у нее по ложбинке между плотно посаженных грудей, капал на меня с острых сосков, сверкал в черных лобковых волосах. Я не выдержал этой сладкой пытки, и мой член задергался у Ольги где-то внутри.

— О-о-о-о! – застонала она и повалилась набок.

Я подхватил Ольгу, не дав ей рухнуть на пол, и уложил рядом.

— Это было восхитительно! – сказал я, целуя ее в пробор между черных волос.

— Да! – едва выдохнула она. – А девочки говорили, что это больно...

Я погладил Олю по щеке, потрогал маленькое твердое ушко.

— Ты ведь на Шаболовке работаешь?

Очень хотелось спать, но старательную Ольгу обижать не хотелось.

— Ну, да! В «Соловьевке».

— О! Психов лечишь?

— Там не психи, не совсем психи. Настоящие – в «Кащенко». У нас известные артисты, алкоголики, наркоманы...

Она говорила все тише, пока, не уткнулась носиком мне под мышку и не уснула. Я хотел немного поразмышлять над своим появлением в пятидесятых, но вскоре тоже уснул...

Утро было ярким. Оля, одетая, суетилась возле керосинки и, судя по запаху и треску, жарила яичницу с салом. Увидев, что я захлопал глазами, она засмеялась:

— Ну и здоровы же Вы, мужики, спать! Вставайте, товарищ дырокол! Я уже на колонку сбегала, с Любашей повидалась, а ты все дрыхнешь.

Дырокол? Интересно, подумал я, надо бы запомнить.

А Ольга, счастливая, все щебетала:

— А я Любаше говорю: «Приходи на моего женишка посмотреть!». А она: «На сонных нельзя смотреть, сглазить можно». Смешная, правда? Это она-то, светлоглазая, сглазит! А я тогда как?

Она еще о чем-то говорила. Я, раздувая ноздри, вдыхал вкусный запах и понял лишь одно. Скоро появится некая Любаша, которая выходит за нелюбимого Толика, и будет плакать у Ольги на груди, а та ее успокаивать.

— А почему за нелюбимого?

— Мамаша ее против Степки. Сначала к ней сватался морячок один, Степка, довольно симпатичный, но он на Дальний восток намылился, а тетя Маша против. А Любаша по привычке во всем ее, дурочка, слушается. А тетя Маша нашла ей другого, нашего, из калининских...

Она еще пощебетала, а потом сказала:

— Ну, вот, ужарилась. Завтракать давай!

Я откровенно любовался уверенными движениями ее маленьких смуглых рук и думал: «Уже похоже на семью. Жена готовит, муж ест. Вот только теща, жаба...». Я надел трусы, майку и сел завтракать...

Потом мы решили погулять

— К твоему пиджаку кепка не идет! – уверенно заявила Ольга. – Тут шляпа завалялась, примерь!

Она подала мне мягкую фетровую шляпу и подтолкнула к зеркалу. Я глянул в старое стекло и обмер! На меня из темной глубины глядел другой человек и нервно подмигивал. Так-так, подумал я, я – не я, и шляпа не моя.

— Ну, что замер, красавец? – спросила Оля, и подтолкнула меня к выходу. – Собрались гулять, так пошли. Или у тебя другие планы?

У меня других планов не было. Разве что завалить Ольгу и оттрахать по-мужски?

Она все поняла.

— Вечером, вечером. Сегодня в общежитии МЖД танцы. Витя длинный играть будет!

Мы вышли под яркое солнце, прошлись туда-сюда по пыльной улице между домами. Ольга старательно здоровалась, а я лишь приподнимал фетровую шляпу и кивал, как настоящий интеллигент.

Потом мы пошли к Любаше. Она сидела на крылечке и грустила. Хотелось подойти, заглянуть ей в глаза и погладить по русой голове.

У каждой девушки есть свое лучшее время, и это естественно. Одни созревают раньше, другие позже. Любаша, кажется, созрела совсем недавно, и еще не налилась женской силой. На вид была робка, нежна, носата и совсем не притягательна. На таких, как говорится, не встает, хотя...

Ольга оставила меня в тени и подбежала к Любаше.

— Люба, какая ты грустная, даже плакать хочется.

Люба подняла на Ольгу глаза, и я понял, за что ее можно полюбить. Глаза.... Да, они были прекрасны, и озаряли ее некрасивое лицо светом, как свеча – волшебный фонарь. Сразу вспомнил героиню «Войны и мира» Марью Николаевну Болконскую, которая была прекрасна, когда плакала. Вот и Люба, кажется, была такой же.

Ольга уселась рядом, обняла Любу и отняла платочек. «Ну, не выходи ты за этого Толика поганого!», – сказала Оля, погладив подругу по бледной щеке. – «Собирай манатки, и поезжай на Дальний восток к Степке».

— Привыкла! – прерывисто вздохнула Люба. – Маму жалко. Сердечница она у меня.

— Ну, подружка! – улыбнулась Ольга. – Тебе дальше не с мамой жить, а с мужем.

— А я бы хотела со всеми вместе, и с мамой, и с мужем, и с братом.

Шаловливая рука Ольги забралась Любе под юбку. Люба выдохнула:

— Не надо! А то заплачу!

— Тогда сама. Это успокаивает! Или вот, женишок мой Вовка. Тоже неплохо успокаивает.

Люба оживилась.

— Оля, тебе на работу не пора?

Ольга заполошно вскочила.

— Пора, пора, хоть мне и во вторую, но пора! А тебе перепоручаю моего Вовку Макарова. Он умный!

Оля Дьячкова убежала, а я присел рядом с Любой. Ее щека, покрытая мелкими редкими светлыми волосками, оказалась совсем рядом.

— А Ваша мама меня не потурит?

— Она на Даниловский рынок пошла. Кое-что продать, кое-что купить.

— Пешком?

— Пешком.

— Так далеко же! Семь остановок на трамвае!

— Если по Варшавке, а потом по Тульской, то ближе. Может, в дом зайдем? А то сидим тут...

— И то правда, зайдем.

Я поднялся, помог, подхватив под локоть, подняться Любе. В доме было тесно, сыро, и пахло плесенью. На стене тикали ходики, отсчитывая маятником неумолимое время.

— Как у вас тут... – я замолчал, подбирая нужное слово.

— Что, тесно?

— Тихо. Как в деревенской избе.

— Да так и есть. Только дом не бревенчатый, а из досок, а внутри – опилки.

— Такой дом называется каркасно-засыпным. Раз в год, в два, в три засыпку надо пополнять.

— У нас ведь рядом железная дорога проходит, так все трясется, вот опилки и оседают.

— Давно здесь живете?

— Ох, давно. Еще до войны въехали, так и живем. Сначала вчетвером, потом втроем.

— Война?

— Она, проклятая! Если бы не она, мы бы так жили! Ведь поначалу и белый хлеб только по воскресеньям видели, а к войне пойдем гулять, так отец и мороженого купит, и леденцов, и ситра.

Люба, то ли из-за детских воспоминаний, то ли из-за того, что девушка нашла благодарного слушателя, оживилась, и ее щеки запылали.

— А война началась, а мы в деревне у тети Нюры. Отец приехал из Москвы, забрал нас, целый день ехали. Потом говорили, когда мы мост проехали, его фашисты и разбомбили. Приехали в Москву, тут суета, военные, беда в общем. Отец в ополчение ушел, а нас в эвакуацию отправили в Чувашию. Год прожили, вернулись, а тут все разграбили. Часы, мебель, даже книжки украли. Как-то обжились, отец из армии пришел. Весь израненный, контуженый, с туберкулезом. До Победы не дожил. Вот на этом диване и умер.... Мама говорила, по радио Парад победы передают, потом салют был, а она сидела на крыльце и плакала. Я пошла парад смотреть, не дошла никуда, такой дождь был, промокла вся, а к вечеру заболела. Вот и вся победа...

Она снова прерывисто задышала, готовясь заплакать.

— Что-то... что-то мама не идет...

— А вот и идет! – с порога крикнула женщина.

— Мама, а у нас гости!

Вошла пожилая полноватая женщина в серой юбке, темной куртке, в белом платке. Черные глаза смотрели внимательно и настороженно.

— Вы кто?

Я снял шляпу с колен, встал и поклонился.

— Владимир Макаров, инженер.

— И зачем Вы тут?

— Мимо проходил, с Ольгой Дьячковой, она на работу убежала, а я остался. Иногда человеку надо поговорить.... Я пойду, пожалуй.

— Да уж оставайтесь, молодой человек, пировать будем! Я, Любка, крест, наконец, продала.

— Вот здорово! Мама, дорого, выгодно?

— Даже и не знаю. Хотела в Торгсин снести, да его давно нету. Сначала одному хлюсту часы серебряные продала, а потом он и крест купил. Крест я еще в деревне нашла, в грязи, поповский вроде, с камушками цветными. Так он и ездил с нами туда-сюда. А Любе на свадьбу деньги нужны, вот я и продала.

Она сняла плисовую черную куртку, под ней оказалась синяя кофта, обрисовывавшая массивную грудь, перевязала платок наобвяз и помолодела лет на десять.

— Сейчас гулять-пировать будем! – сказала тетя Маша с широкой улыбкой, устанавливая на табурет огромную сумку. – Любка, разбирай!

В многочисленных бумажных свертках оказалась и колбаса, и ветчина «со слезой», и сыр, и сельдь Залом, и даже немного черной икры. Все это «торжество плоти» возглавляла бутылка кагора.

Пока тетя Маша, надев фартук, занималась закусками, Люба и я начистили чугунок картошки.

— Это наша, молодая! – похвасталась Люба, сверкая глазами. – Заводским огород не положен, так мы ее приноровились на откосах выращивать. Мимо поезда идут, а мы копаемся. Кто-нибудь из пассажиров крикнет похабщину, а мы им жопы голые показываем.

Я давно не ел так вкусно и плотно, как говорят, от пуза. Бутылка опустела, дамы захмелели, я приосанился. Тетя Маша раскраснелась, сняла платочек, положила его на плечи. Люба положила голову на руки, смотрит и слушает. Мария принялась рассказывать случаи из своей жизни: страшные и смешные.

— Вот бывало, встанешь ночью по малой нужде, пройдешь мимо прялки, а она как закрутится! Это Мара. Лешего видела на болотах. Обнял осинку, и стоит, смотрит! В лесу разбойник жил, грабил только богатых.

— И бедным раздавал? – как бы невзначай поинтересовался я.

— Об этом мне неведомо, – поджав губы, парировала тетя Маша. – А вот как мы на качелях качались на Пасху! Купим семечек, леденцов, и качаемся, кто выше. А белья-то на нас нету, да. Парни присаживаются, иные даже ложатся, чтобы снизу на нас посмотреть. Ленушка раскачалась аж до самого верха, качели застряли, а подол-то завернулся ей на голову. Визжит, а парни радуются, что волосья увидали! Что выше всех качается, доказала, и всю себя показала! А уж как мы пляски-танцы любили. Услышим балалайку, кричим: «Гвозди везут, и туда!». Гармонь, конечно, получше будет, а чаще всего под собачку плясали, да.

— Это песня или танец такой? – снова поинтересовался я.

— А это напев такой! – охотно пояснила тетя Маша. – Я собачку на цепочку привяжу, вяжу, вяжу, и в пляс!

— А дальше как? – спросила Люба.

— Куманёчек, побывай у меня, душа, радость, побывай у меня.

А он: «Что же делать, побываю у тебя, побываю, побываю у тебя».

Парни смотрят быками, как мы дурь из ног выбиваем, выбирают, к кому осенью сватов засылать, а то после плясок зазывают, кого посговорчивее, в рожь да коноплю. Распробуют, а уж сватов-то не засылают, да.... А как купаться-то соберемся, парни уж тут как тут. Иные бабы, кому показать нечего, в рубахах купались, а кто помоложе, нагишом, жениха чтоб приманить. Суходрев – река узкая, с того берега хорошо видно, иной раз расклячишься, нате, смотрите, а они ржут да похабности кричат, да. Много всего вспоминается, так-то. Ну, а вы-то, молодежь, как время проводите?

— А мы сегодня на танцы в МЖД идем, – сказал я. – ОтпУстите со мной Любу?

— А и отпущу! Ты – парень видный! Только слово мне дай, что дочку не обидишь, и в целости и сохранности приведешь. Дашь?

— Дам! – я припечатал ладонь к сердцу. – Мамой клянусь!

— Ну, тогда идите! – заключила тетя Маша.