Мадлен. Часть 4

– Да, тут странность некая наблюдается, – согласился я с Мадлен. – Он с детства мечтал во ВГИК поступить. Но сначала на журналиста выучился. И потом реализовал мечту о ВГИКе. А работать продолжает в совхозной многотиражке. Но он же – городской житель. Мы в детстве с ним в одном доме жили. Что он в сельском хозяйстве смыслит? О чем в своей газетенке пишет? О том, как надои у коров повышать надобно или урожайность зерновых?. . Но дело не в этом. Мы с ним поддали неделю назад у меня крепко, про жизнь побазарили и он сказал, что хочет обо мне роман написать.

– Роман? О тебе? – удивилась Мадлен.

– Да. А что? – встрепенулся я.

– Забродин, ты – алкаш стопроцентный, – констатировала Мадлен. – Что о тебе написать – то можно? Как ты пьяный дрыхнешь поленом в полном отрубе, а в ванне твои собутыльники Надьку по очереди дрючат?

Я обиделся, но виду не подал. На Мадлен обижаться все равно, что на дурную погоду.

– Во – первых, я не всю жизнь алкашом был, – возразил я ей. – Это я сейчас от безнадеги пью. Во – вторых, пусть даже и алкаш. Алкаш – не человек что ли?

Вот ты, например, можешь мне объяснить: почему мужики алкоголиками становятся, а из женщин отдельных бляди стопроцентные образуются? (Ибуцца! – прим. ред. )

Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами:

– Это ты кого имеешь в виду? – взъерепенилась она. – Это я что ли блядь?

– А кто же ты? Форменная блядь. Но давай без перехода на личности, – зная горячий характер Мадлен, я не хотел накалять обстановку. – Мы с тобой светскую беседу ведем. Я задаю вопросы – ты отвечаешь.

– Забродин, ты мне мозги не компостируй, – заводилась Мадлен. – Да в гробу я видела твои светские беседы! Я к тебе не пиздоболить пришла. Ты мне конкретно скажи: мы трахаться будем или нет?

В настырности Мадлен не откажешь. Умела она вопрос ребром ставить. Но я тоже не лыком шит. И тоже мог взвиться.

– Тебе чего: невтерпеж что ли? – разозлился я. – Приличные люди, прежде чем трахаться, беседы разные ведут. Выпивают. Настраиваются как – то на дрючку – то. А ты куда гонишь – то, как голая на еблю? (Не останавливайся, пока она не попросит! Лучшие дженерики по лучшим ценам. – добрый совет)

– Я жить спешу, Забродин, – с растяжкой промолвила Мадлен. – Мне уже двадцать девять, а я замуж во второй раз никак не выйду. Года – то мои уходят. Кому я через n лет нужна буду? А мне еще ребеночка родить надо. Я счастливой хочу быть. И сейчас, а не когда – то в далеком будущем.

– А как ты представляешь свое счастье? – полюбопытствовал я.

7

– Счастье? – задумалась Мадлен. – Это чтобы дом у меня был свой, а не квартира в скворечнике, как у тебя. Дом, окруженный садом. Чтобы яблони, вишни в нем цвели и плодоносили. И чтобы бассейн у нас был и сауна. Чтобы дети у меня красивые и умные росли – мальчик и девочка. И чтобы муж не пьяницей был или забулдыгой каким, а получал бы денег много и домой их приносил. Чтобы он заботливо ко мне и детям относился, чтобы цветы мне дарил, подарки разные к праздникам, – размечталась Мадлен – И чтобы трахал меня и утром, и днем, и вечером, и в ванне, и в сауне, и на кухне, и в саду при лунном свете...

Мадлен была неисправима. Даже мечты ее, в конце концов, сводились к сексу.

– И если бы у тебя все это было, ты мужу бы не изменяла? – спросил я.

– Если бы он каждый день меня трахал? Нет, конечно. Зачем мне тогда кобели беспородные, как ты, были бы нужны? Какой от вас прок – то? Кроме того, что впендюрить даме можете, да и то, когда не в полной отключке...

– Лен, а не так уж и много человеку для счастья нужно, – констатировал я. – Почему же его у тебя нет? И у меня нет?

– Не знаю, почему у тебя нет счастья, Забродин. Может, потому, что ты злыдня такой. Вредный ты – дама к тебе в гости пришла, а ты, змей, еще кочевряжишься. Вот я беру от жизни все, что могу. И я буду счастливой! – уверенно заявила Мадлен и хлопнула кулаком по столу. – Наливай!

Мы выпили. Мадлен сбегала на кухню и принесла на тарелке горячую картошку в мундире и склянку с солью. Мы, не спеша, закусывали, и я снова стал рассказывать Мадлен о вчерашней встрече с Димкой Агеевым, о том, что сейчас для него "рыбу" пишу. Вспоминаю о своем лучезарном детстве.

– Вчера отдал ему первые семь рассказов, так он шары на лоб выкатил, когда их читал Я и не понял толком: понравились они ему или нет? Он чего – то засуетился, домой стал собираться. Мы с ним даже вчера и не выпили толком. Он, хмырь болотный, обещал мне за каждый опус по бутылке ставить, а принес, змей, только три...

Казалось, Мадлен, сделав над собой некое усилие, внимательно меня слушала. Сдирала маникюренными ноготками кожуру с горячей картошки, дула на нее, солила, ела, кивала головой, и не перебивала. А потом выдала:

– Слушай, Забродин, ты скажи своему другу, чтобы он обо мне роман написал, коли ему делать нечего. Я ему могу такое про свою жизнь рассказать, что ни в одном романе не прочтешь! У всех челюсти отвиснут!

На этот раз я опешил:

– Да что о тебе можно написать – то?

– О тебе, алкаше, значит, есть что написать, а обо мне нечего? – искренне возмутилась Мадлен. – Да ты хоть знаешь, сколько у меня мужиков – то было?

– Да при чем тут кобели – то твои? – возмутился я. – В романе надо на историческое обобщение жизни индивидуума и общества выйти. Мысль какую – то важную до человечества донести. Идею ценную выдать! Смысл жизни читателям объяснить! Вот, ты скажи: какой смысл в твоей жизни? Зачем ты живешь?

– Жить, чтобы жить! – уверенно ответила Мадлен. – Смысл жизни в любви к ближнему своему и дальнему. И я живу для любви! А вот зачем ты живешь, Забродин, я не знаю. Что ты мне все зубы – то заговариваешь? О каким – то дурацком смысле жизни толкуешь! – она положила недоеденную картофелину на стол и кивнула на упаковку с презервативами. – Мы с тобой в любовь играть будем или нет? – Мадлен снова брала меня за рога.

Я задумался. Почесал голову и подумал о том, что Мадлен, пожалуй, в чем – то права. Жить надо для любви. Потому как мир без любви – холодный мир. Неуютный какой – то. Только такие кадры, как Мадлен, почему – то любовь с сексом путают. Я понимаю, что жизнь наша круто на сексе замешана. Но нельзя же, как Мадлен, только о нем и думать? Так и с ума сбрендить недолго. Да и кто бы мне толком объяснить мог: где любовь, а где секс ебучий?

– Лен, послушай, а давай я о тебе отдельный опус напишу, – неожиданно для себя предложил я, разливая в стаканы очередную дозу водки. – Расскажи какой – нибудь эпизод из своей жизни. Только ты что – то ярко

е вспомни, не стандартное, – вспомнил я о наставлениях Димки Агеева. – Чтобы за душу брало. Я, например, сейчас о детстве вспоминаю, о первой любви пишу. А ты мне можешь о своей первой любви рассказать?

Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами. Казалось, она с трудом что – то соображала. Как будто у нее в мозгу какие – то винтики и шестеренки со скрипом завертелись. И этот внутренний скрип, к моему удивлению, не привел к вспышке гнева, а завершился вполне адекватным рассуждением.

– А что? Напиши обо мне, Забродин, – согласилась Мадлен после краткого умственного замыкания. – Обо мне еще никто не писал. Только ты о противном и гадком не пиши. Напиши обо мне что – нибудь красивое и элегантное...

Мы чокнулись.

– Ты не бойся, – стал я ее успокаивать. – Фамилию твое и имя я изменю.

Чтобы тебя не подставить, чтобы не узнал тебя никто.

– Нет! Ничего менять не надо! – воспротивилась Мадлен, закусывая недоеденной картофелиной. – Я хочу под своим именем оставаться. Чтобы все завидовали мне!

– Лен, тут не о зависти речь – то, – стал я ей объяснять свою задачу. – Зависть – чувство нехорошее. Ты пойми: я же не статью газетную о тебе писать собираюсь. Как ты план каждый день перевыполняешь, и твой портрет на доске Почета фабричной красуется. Димка Агеев говорит, что газета живет один день. Сегодня ее прочли, завтра вспомнили, а послезавтра забыли. Я тебя в роман вставить могу отдельной главой. А роман на века создается! Я умру, ты умрешь, лет сто или даже двести со дня нашей смерти пройдет, а о нас с тобой люди помнить будут.

– Забродин, я умирать не собираюсь, – решительно заявила Мадлен. – Я еще и не жила путем – то...

– Да это я к слову, – продолжал я развивать свою мысль. – Вот, ты роман об Анне Карениной читала, которая под паровоз от несчастной любви бросилась?

– Кино я про нее смотрела, – ответила Мадлен. – Самойлова там играла и Вася Лановой. Мне так Лановой нравится! Я бы тоже в него влюбилась! Классный мужчинка! А Каренина неправильно поступила, когда под поезд кинулась, – высказала Мадлен свою точку зрения. – Какой она в гробу после этого выглядеть будет? Она же обезображенная, перекособоченная вся будет...

– Ну, ей как – то все равно мертвой будет, – оправдывал я поступок Анны Карениной. – Понимаешь, не могла она больше существовать в этом подлом мире.

– Еще как могла! Я – то существую! А о сыне она подумала? – продолжала отстаивать свое мнение Мадлен. – О машинисте она подумала? Ему же срок за нее влепить могут! И потом, если каждая баба из – за несчастной любви под колеса поездов начнет кидаться, у нас ни работать, ни рожать будет некому. Подумаешь, бросил ее Вася Лановой. Меня сколько раз мужики бросали. Она бы могла себе другого кобеля найти, если бы захотела... Из – за вас еще жизни себя лишать? Много чести! Вот вам, фигушки! – Мадлен показала мне фигуру из трех пальцев.

Спорить с Мадлен я не собирался. Она смотрела на мир сквозь свою куцую примитивную призму. А что ее призма может не вполне точно преломлять те или иные события или, тем более, произведения литературы высокой, ей ведь не докажешь. Да и зачем?

– Вот кто бы об Анне Карениной узнал, если бы Лев Толстой роман о ней не отгрохал? – спросил я Мадлен, продолжая доводить до нее свою мысль. – О ней даже американцы фильм сняли, пленки не пожалели, не только мы. Представляешь: и о тебе кто – нибудь лет через сто прочтет и скажет: вот, мол, елки – палки, какая фря в конце двадцатого века в Ногинске обитала. А не сделать ли нам о ней фильм двухсерийный?

– Нет, кино не нужно про меня снимать, – не согласилась с движением моей мысли Мадлен. – Там все внимание актриса к себе притянет, которая роль мою исполнять будет. И слава ей вся достанется. А я хочу, чтобы люди именно на меня внимание обратили. Хочешь, я тебе фотографию свою принесу и подарю? Могу в обнаженном виде. Меня Аркашка много раз в разных позах щелкал. Ты можешь мою фотку в свой роман засунуть?

– Про фотку не знаю, – честно признался я. – Роман – то не я буду писать, а Димка Агеев. Я для него только фактуру предоставляю – полуфабрикат, так сказать, из реальных жизненных событий и наблюдений.

– Ну, Бог с ней, с фоткой, – благосклонно согласилась Мадлен. – Я вот думаю: что бы мне такое тебе из жизни моей рассказать? О любви говоришь первой? – Мадлен задумалась. – Я в школе в преподавателя физкультуры была влюблена. У него, знаешь, какие мускулы на руках топорщились? Он ростом под метр восемьдесят. Огромный такой жлоб лобастый. Мастер спорта по вольной борьбе. Но у меня с ним ничего не было, – предупредила Мадлен. – Ты не подумай ничего такого. Он на меня и внимания никакого не обращал. Я же девчонкой сопливой в школе была. И одевалась скромненько. Мне после сестры старшей многие ее шмотки приходилось донашивать. Отец у меня шоферил, мать на Истомкинской ткацкой фабрике вкалывала. Мы не богато жили. А если что – то из одежды красивое покупали, то не мне, а Ирке. И я ей всегда завидовала. Она и красивее меня мордочкой удалась, и формы тела у нее такие округлые. Есть за что подержаться. За ней мальчишки и во дворе, и в школе всегда бегали. Прижимали ее, щупали, а на меня внимания никто не обращал. И мне до слез обидно было. Мама нас вместе иногда в ванной мыла и говорила: "Лен, чего ты у меня какая – то худущая. Вроде бы и кормлю я вас с Иркой одинаково. А ты глянь, какая у нее ладная фигурка – то. И спереди есть на что посмотреть, и сзади. А ты у меня какая – то уродина растешь: ни кожи, ни рожи... ". И мне обидно было. Я поскорее повзрослеть в детстве мечтала. Хотела, чтобы ребята на меня внимание обращать стали. Капусту соленую по совету матери ела, чтобы грудь у меня быстрее наливалась. И старалась с девчонками якшаться, которые постарше меня были. На танцы в городской парк с ними бегала с четырнадцати лет. Все ждала своего принца, а на меня по – прежнему никто внимания не обращал. Обидно мне было... Девчонки, с которыми я кучковалась, уже ребят имели, трахались с ними, хвастались и говорили об этом с таким восторгом, что я им завидовала. И мне хотелось такое же испытать. Чем я хуже их? И я мечтала о том, чтобы меня кто – нибудь поскорее трахнул. Я же еще девственницей была. А отец, змей, масла в огонь подливал. Он меня проституткой называл, когда я с танцев поздно домой возвращалась, а у меня еще никого не было. После восьми классов я в вечернюю школу пошла учиться, но какая тут учеба, если гормоны в тебе вовсю играют? Мама меня на фабрику работать с пятнадцати лет устроила. Я себя самостоятельной почувствовала, деньги какие – то стала зарабатывать, хоть и небольшие, но все – таки...