Любовь на Смоленском кладбище!

Сразу хочу предупредить читателей, что в этом рассказе не будет откровенной эротики и секса. Он о преодолении последствий трагедии, о возрождении личности. Тем же, кто ждет острых ощущений и сексуального удовлетворения советую не терять время зря. Спасибо за понимание.

«Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Всегда вспоминаю это двустишье, когда иду через центральный вход Смоленского кладбища.

Редкой няне на Руси уделяют такое внимание, а здесь даже памятную доску повесили. А дальше, справа, у самого храма могильный камень кобзаря.

А там подальше, по и Виктор Конецкий лежит.

Сразу вспоминается «Полосатый рейс» и настроение повышается. А если заходить с Малого проспекта, то тебе улыбается Эдуард Хиль. Как тут не вспомнить «Адресованная другу, ходит песенка по кругу...».

Но сегодня я с Хилем взглядом не встречусь, нужно сворачивать на лево, на Поперечную дорожку. И уже издали вижу лучезарную улыбку Татьяны. Опять вспоминается Пушкин: «Ужель та самая Татьяна?»

Да, моя Татьяна меня ждет и улыбается!

А ведь, совсем недавно, всё здесь воспринималось мною совершенно в других тонах.

–Как же убого и сиро здесь, на Смоленском кладбище. Старые могилы, покосившиеся кресты, полуразрушенные склепы.

Мелкий дождь моросит весь день, у часовни Ксении Петербургской толпы тронутых головой женщин и девиц стоят с закрытыми глазами, что-то шепчут, просят заступничества и надеются на чудо. Ждут, что на них снизойдет благодать, и они вновь обретут утраченное счастье.

Мемориал воинов Финляндского полка остался позади, я шагаю по неровной доржке, обходя лужи.

– Б**дь, ноги промочил, к вечеру точно температура поднимется.

– Ну, здравствуй, сынок, – достаю одноразовые стопки, наливаю ему и себе.

Надо бы сверху положить кусочек хлебца, да где его взять?

– Так сойдет! Я не твоя ё**нутая мамаша, которая соблюдает все эти дрёбанные ритуалы и правила. Убил бы, суку.

Ненавижу это кладбище, эту унылую обстановку. Раздражает и постоянно «дежурящая» у могилы дочери на той стороне Поперечной дорожки тётка. На каменной плите лик красивой девицы, жить бы и жить. Что с ней случилось? Заболела, убили, отравилась таблетками? Может тоже, как и тебя, мамаша довела. С такой ё**нутой, как у тебя мамашей и не то можно над собой совершить. Хотя, на**й мне эти все знания. Я здесь почти каждый день сижу, пока бутылка не закончится, как будто смену отбываю. Сегодня дождь, завтра обещают морозец легкий.

– Извините, – эта мадама впервые заговарила со мной, – у вас не найдется зажигалки? В моей, наверное, газ кончился?

– Возьмите, – протягиваю ей зажигалку, – можете не возвращать, оставьте себе.

Поспешно посеменила к могиле, через несколько минут все лампадки у неё уже горят.

– Спасибо, – кладет зажигалку на скамейку и уходит.

В бутылке остается ещё треть. Короткий осенний сменяют вечерние сумерки, убогие кладбищенские деревья темнеют, растворяются в воздухе, сливаются с крестами и могильными камнями.

– Как же мне х**во! – других мыслей в затуманенной алкоголем башке просто нет.

Из склепа за спиной доносится какое-то завывание.

– Х*й вы меня напугаете, голоса дьявола, это в четырнадцать лет я боялся ночью на кладбище пойти, сейчас мне по**й, хоть старуха с косой, хоть сам Вельзевул.

– Вы слышите эти странные звуки, ?

Эта дама с Поперечной дорожки опять стоит у меня за спиной и дрожит как осина напротив.

– Вас послать на три буквы или сами уйдете? – я поворачиваюсь к ней, вижу её испуганное лицо, и мне становится стыдно. Это не человек, передо мной, не женщина, а живой труп.

– Но это же голоса из преисподней, – её ещё не старое, миловидное лицо перекосило от страха, – может быть это ваш сын, или моя дочь хотят поговорить с нами?

– Послушайте, вас из Кащенко давно выписали?

Я понимал, что так с женщинами в аффективном состоянии нельзя разговаривать, но я же не психотерапевт, в конце концов, чтобы выслушивать весь этот бред.

– Я вас умоляю, – в голос завыла она, – ради наших детей, прислушайтесь, не прогоняйте их души! Слышите?

– Что я должен слышать? Ну, ветер свищет в щелях склепа.

– Нет, это не ветер, слышите, они зовут, просят подойти ближе.

– Ну, так и подойдите, чего вы от меня хотите?

– Мне страшно одной, – она умоляюще посмотрела на меня, – дайте мне свою руку.

Не дожидаясь согласия, она вцепись в мою кисть так, как это делают маньяки, когда душат своих жертв и буквально потянула к «поющему» склепу.

– Слышите, – остановившись в двух шагах от входа, она вытянула голову и прислушалась, – разговор. Говорят двое, парень и девушка. Прислушайтесь, вдрдуг это ваш сын, Антон.

Я вздрогнул, услышав из её уст имя сына, и вначале даже испугался.

– Откуда она знает его имя, – эта мысль прострелила голову, но я тут же успокоился, – оно же выгравировано на гранитной плите, под портретом.

– Хватит распалять себя и меня, – стараясь сохранять спокойствие, – ничего и никого я не слышу.

Она как-то опала, словно проколотый мяч, ноги её подкосились и она потянула меня за собой.

Мы сидели на холодной ступеньке входа в склеп, она навалилась на меня дрожащим от рыданий телом. Мне стало сразу как-то стыдно и за свои слова и за мысли об этой несчастной женщине. Я неловко приобнял её за плечи, она уткнулась мокрым от слез лицом в мою грудь и мы долго сидели молча.

Она периодически вздрагивала, но рыдания скоро стихли. Стих и ветер! Завывание в склепе тоже прекратилось.

Я сходил за недопитой бутылкой к могиле, снова присел к ней и перейдя на ты спросил:

– Водки выпьешь?

– Я водку не люблю, красное сухое и то редко, но сейчас выпью.

Я разлил остатки поровну в разовые стаканчики,

– За упокой!

Она молча выпила, достала из кармана печенье, разломала надвое и протянула половинку мне.

– Как тебя зовут? – ожидая, что она скажет: «не важно», или «я не помню».

– Татьяна, – размазывая рукавом слезы по лицу, ответила она.

– А я Александр.

– Я знаю!

– Откуда? – удивился я, но потом подумал, что, наверное, бывшая сказала.

– На памятнике том, первом было написано отчество.

– А она не совсем свихнулась, – подумал я – той прежней плиты уже год, почитай, как нет.

– Может быть, он мне не сын?

– Грех на душу не берите, такое говорить. Вы же с ним похожи, как две капли воды.

– Видно, она давно ко мне присматривается, а и лица-то её ни разу не видел. Как не приду, она то цветочки сажает и поливает, то листья гребет и всегда спиной ко мне. И не встречались взглядами с ней ни разу. Столкнулся бы в транспорте – не узнал.

Не старая ещё женщина, лет 45-50 на вид, просто похоронила себя раньше времени.

– Я ведь после смерти Наташи не живу, а существую, – как бы прочитав мои мысли, сказала она, – только ночую дома. Засыпаю, разговариваю с портретом, просыпаюсь, здороваюсь и спешу сюда.

– Ну что, я, пожалуй, сгоняю за водкой!

– Вы слишком много пьёте, поберегли бы себя!

– А для чего? Вот ты говоришь, что не живешь, а существуешь, а почему думаешь, что я – живу?

– Но я же не пью каждый день, и не тороплю смерть. А у вас это похоже на растянутое во времени самоубийство, прямо какой-то мазохизм!

– Ух ты! Да ты, Татьяна, – философ, – обернувшись, бросил я на ходу, – прощайте!

– Вы что, больше никогда сюда не вернетесь? – она посмотрела на меня печальными глазами.

– Почему, вернусь, но, я же не «дежурю» здесь как вы.

– Тогда, может быть до свидания?

– До свидания, – ответил я неуверенно, – ни хрена себе – свиданьице на кладбище.

Уже поворачивая с Поперечной на Финляндскую, я оглянулся, увидел удаляющуюся фигуру и мне показалось, что этот «проколотый «шарик» слегка надулся.

Конечно же, я не внял совету Татьяны, купил ещё «малька», сел дома перед фотографией сына и, обливаясь слезами, приговорил её,

На следующий день я на Смоленское не поехал. Глупая мысль, что Татьяна буде ждать меня, крутилась в голове.

– Мудак ты, Саша! Надумал ты всё, просто у женщины сдали нервы и она разоткровенничалась с тобой, а может была острая необходимость облегчить душу ни перед гранитом, а перед живым человеком?

Но, чем бы я ни занимался днем, мысли мои постоянно возвращались к Татьяне. Я буквально видел, как она бродит на могиле дочери, суетится и всё время посматривает на дорожку.

Не выдержав этой душевной пытки, я позвонил приятелю и предложил сходить в баню, чтобы отвлечься от мыслей о Татьяне и чем-то занять вечер.

– Мы знакомы почти пятьдесят лет, со студенчества. Татьяна-тогда, пожалуй, тогда ещё не родилась? Да что со мной, почему я опять о ней вспомнил?

Раньше мы с приятелем занимались Йогой, не пили, в баню брали с собой по литровой бутылке молока, и посмеивались над мужиками, которые на выходе едва могли попасть в дверной проём.

Но, как любил говорить мой друг: «Укатали Сивку крутые горки!» После третьего захода в парную, мы откупорили Экстру, налили по стопке.

– За что пьём? – спросил он.

– Как всегда, первая за любовь!

– К трем апельсинам? – пошутил приятель.

– Да нет, к женщинам.

Мы выпили, и я рассказал ему о вчерашнем странном происшествии.

– А что здесь странного, – удивился он, – у баб всегда чешется. Да ты подкатись завтра к ней, проводи домой, да и трахни.

– Я понимаю, что ты знаток женщин и покоритель их сердец, но нельзя же быть таким циником. Я, во всяком случае, не о том думаю, а как утешить человека.

– Ой! Ой! Поглядите ка на него, какой скромный мальчик? Другим лапшу на уши вешай.

– Нет, пойми же, у женщины горе, она призналась мне, что не живет, а существует!

– А ты уши развесил и всё это принял за чистую монету.

– Ладно, не хочу я с тобой на эту тему говорить, пойдем мыться.

Нет, я действительно сходил с ума, испытывая те же чувства, как в юности, когда волновался и не знал, как себя вести при встрече с девочкой, в которую был влюблен по уши.

– И как мне себя с ней вести теперь? Первым подойти, или дождаться, пока она сама проявит инициативу как онегинская Татьяна? В любом случае, сразу к ней подходить не следует. Посижу у себя в тылах, решу, как действовать. Если будет смотреть в мою сторону, то кивну головой, а потом подойду. А если она не придет? Бывали же случаи, правда, не часто, когда я её не видел. Но, если её не будет, то я не знаю, что делать? Мучится ещё день? Дурак! Почему вчера не пошел? Может она ждала?

Сердце ёкнуло, когда между деревьями и крестами увидел знакомую, и уже почти родную фигуру.

Как и обещали метеорологи, был легкий морозец и яркое, уже почти весеннее солнце за спиной придавало её фигуре сходство с шестикрылым серафимом. И лицо её тоже светилось радостью.

– Неужели это она мне так рада? А что, если она тоже мучилась два дня и ждала мен? А я, точно как Онегин, не захотел променять свою постылую свободу на радость общения с ней. Може я невольно стал тригером, спусковым крючком для её воскресения, возрождения? Или, я снова всё надумал?

– Где вы пропадали два дня? – этим вопросом она развеяла все мои сомнения, – я вас вчера ждала!

– Приятель позвонил, пригласил в баню, – я не смог признаться ей в действительной причине моего «прогула».

– А позавчерашнюю ночь впервые спала как ангел. Будто тогда, у склепа на меня сошла какая то благодать.

– Я тоже много думал эти два дня, и заметил, что во мне тоже что-то изменилось. Я сегодня, если заметила, даже без водки пришел.

— Мне как-то неловко вам это предлагать, но сегодня я принесла алкоголь – своё любимое вино – Кинзмараури. Не хотите выпить? Сегодня же Татьянин день.

– Татьянин день, и день всех влюбленных! За это грех не выпить.

Я подстелил полиуритановый коврик на гранитную скамейку, жестом пригласил Татьяну присесть и примостился боком рядом с ней.

Видимо она тщательно готовилась к этой встрече, вынула из своего пакета уже откупоренную, но закрытую пробкой бутылку вина и два хрустальных бокала на высокой ножке.

– Разливайте, – скомандовала она. Пьем стоя!

Солнце играло в густо окрашенном красным вином хрустале, отраженные его лучики бегали по лицу Татьяны. Мы сделали по глотку, она шагнула навстречу мне, но поскользнулась и почти упала в мои объятия. Тонкая струйка вина потекла по подбородку. Не понимая что делаю, я приблизился к её лицу, смахнул языком с подбородка вино и прикоснулся к её губам.

Одной рукой я поддерживал её обмякшее тело, в другой держал бокал с вином. Она откинула назад голову и закрыла глаза. Не знаю, как в её, но в моей голове всё поплыло, я тоже прикрыл веки

Когда же открыл глаза, то первым, что увидел, была улыбка сына.

– Посмотри, – обратился я к Татьяне, Антон улыбается. Раньше, когда я смотрел не это изображение, мне казалось, что у него грустные глаза.

– Моя Наташа, тоже уже два дня улыбается мне. А ты – она впервые обратилась ко мне на «ты», – не верил тогда, что они разговаривали с нами и хотели, чтобы и наши души сблизились.