Как меня женили. Часть 4: Ее родители

Поезд еще не остановился, а мы уже стояли на подножке вагона, и Светка, перевесившись через руку проводника, напряженно вглядывалась в лица на перроне. Я стоял позади нее и держал ее за талию. Но вот состав дернулся в последний раз, с глухим шипением выпустил пар и замер. Я с трудом оттащил Свету от проводника, который с безучастным видом опустил ступеньки, и как раз в этот момент она взвизгнула, да так громко, что даже он, привыкший ко всему, посмотрел на нее с удивлением:

— Папочка!

Она слетела на перрон, чуть не сбив проводника с ног, и побежала куда-то вперед к зданию вокзала. Я извинился за нее, подхватил сумки и медленно спустился на платформу.

Я старался держать ее в поле зрения, но встречающих было столько, что вскоре все-таки потерял ее из виду. Тогда я остановился и закрыл глаза. Я чувствовал ее. Она вся просто светилась от радости, и из-за ее свечения мне было трудно понять, где именно она находилась. Зато я довольно точно ощутил зону поиска — у стены вокзала, не то возле двери, не то возле высокого окна.

Я решительно двинулся в ту сторону.

Они стояли у окна. Светка довольная как слон висела на шее немолодого, но довольно крепкого мужчины с пронзительными серо-голубыми глазами и светлыми волосами. Она что-то радостно щебетала ему на ухо, а он блаженно улыбался, не зная, куда девать руки.

Я подошел к ним, поставил сумки на землю и скрестил руки на груди, ожидая, когда закончится первая волна радости.

Светка иссякла довольно быстро. Когда она, наконец, отпустила шею отца, она обернулась ко мне и взяла меня за руку:

— Папочка, познакомься, это Фарик, мой жених. Фарик, это мой папа, Павел Степанович.

Я протянул руку и чуть поклонился:

— Приятно познакомиться.

Светкин отец подозрительно прищурился на меня и молча пожал протянутую руку. А затем быстрым движением вытер ее о свои темно-зеленые шерстяные брюки. Я никак не отреагировал на этот жест, но мысленно поставил в этом месте галочку.

— Идемте в машину, — холодно бросил он и направился к дорожке слева от здания вокзала.

Я подхватил сумки и быстрым шагом последовал за ним.

— Прости его, пожалуйста, — тихо сказала Света, взяв меня под руку, — еще и года не прошло...

Я молча кивнул.

Она благодарно сжала мой локоть чуть сильнее и ускорила шаг, нагнав отца.

Гордым именем «машина» Павел Степанович называл гнусного желто-оранжевого цвета развалюху с проржавевшими крыльями и бамперами, от которой жутко воняло бензином, рвотой и еще чем-то, о чем мне даже думать не хотелось. От одного вида этого монстра у меня начала кружиться голова, а от мысли, что нам предстоит ехать в этом чуде враждебной техники на другой конец города, меня и вовсе чуть не стошнило. Я пожалел, что Павел Степанович вызвался встречать нас. Было бы намного проще вызвать такси или поехать на трамвае.

Но Светка смело запрыгнула на переднее пассажирское сиденье, а ее отец открыл багажник, откуда на меня пахнуло свежеразлитым бензином и машинным маслом. Уговаривая себя, что могло быть еще хуже, я, не подавая вида, уложил сумки в багажник, дождался, пока хозяин усядется за руль, и занял свое место на заднем сиденье.

Павел Степанович провернул ключ в замке, машина угрюмо чихнула, вздрогнула и медленно покатилась по дороге.

Всю дорогу Светка ностальгировала. Наверное, именно ее болтовня позволила мне забыть о жуткой вони в салоне и о постоянном страхе того, что на следующем ухабе машина таки развалится или растеряет все колеса. Вопреки моим ожиданиям добрались мы довольно быстро, и по дороге у нас ничего не отвалилось. На всякий случай я все же проверил украдкой комплектность — все было на своих местах. Даже ржавчина с кузова не осыпалась.

Ее отец взял меньшую сумку, я большую. Он громко хлопнул крышкой багажника и направился к двери в подъезд, где уже улыбалась во весь рот Света.

Мы поднялись на второй этаж, и Павел Степанович позвонил в звонок. Дверь распахнулась почти мгновенно. На пороге стояла невысокая румяная полная женщина с совершенно белыми волосами и добрыми карими глазами. Несмотря на свою полноту, она выглядела вполне привлекательной, и даже выдававшийся далеко вперед животик, на котором как на полке возлежали дряблые груди, лишь слегка прикрытые тонким халатиком, не портил общего впечатления. Она мне почему-то сразу напомнила сдобную булочку, какими нас по утрам имеет обыкновение кормить отец. В квартире, кстати, пахло выпечкой. И очень недурной выпечкой, должен сказать.

— Мамочка! — теперь Светка душила в объятиях толстушку, по румяным щекам которой тут же ручьем потекли слезы. — Мамочка, как же я соскучилась! — я не видел лицо Светы, но по голосу понял, что она тоже плакала.

— Светочка, доченька, — пухлые руки матери сомкнулись на ее спине.

— Мамочка, — отстранившись от нее и вытирая слезы, проговорила Света, — позволь тебя познакомить. Это мой жених, Фарик, — она обернулась ко мне и улыбнулась сквозь слезы. — Фарик, это моя мама, Марина Сергеевна.

Марина Сергеевна также изменилась в лице, едва услышав мое имя. Она окинула меня взволнованным взглядом, а потом с испугом посмотрела на мужа.

Я чуть поклонился, поставив про себя еще одну галочку. Светка мне о чем-то забыла рассказать. Возможно, стоило поменять документы и придумать себе другое имя? Может, этот мужик — латентный националист?

Я вопросительно посмотрел на Свету, но она стыдливо спрятала глаза.

Ах, вот оно что! Ты мне еще и объяснять ничего не хочешь. Ну-ну...

Тем временем Марина Сергеевна снова улыбнулась, на этот раз несколько натянуто, и махнула рукой себе за спину:

— Фарит, давайте я покажу вам комнату. Вы там располагайтесь, пока мы со Светой накроем на стол.

Я молча кивнул, подхватил сумки и прошел за ней следом по коридору до второй двери налево.

Она по-хозяйски показала мне шкафы, кровать, с особой гордостью указала на старенькое, но еще довольно крепкое пианино, и сообщила, что раньше эта комната служила детской.

— А потом Светочка уехала в Москву, Ванечка здесь жил один... потом он ушел в армию, — она вдруг всхлипнула и по ее румяным щекам вновь покатились крупные горошины слез.

Я обнял ее плечи и прижал лицом к своей груди.

Ванечка — это младший брат Светы. Точнее, это родной сын ее родителей. Три года назад его призвали в армию и отправили на Северный Кавказ, а год назад, незадолго до дембеля, он пропал без вести. Три месяца спустя кампания была окончена, а родители так и не узнали, что случилось с их сыном.

Светка рассказала мне об этом в общих чертах всего пару дней назад. Ее рассказ был коротким, невнятным и больше был похож на газетную информацию — просто чтобы я был в курсе.

Она забыла упомянуть о том, что для родителей исчезновение Ивана стало настоящим ударом, что отец вскоре после получения известия сильно запил, что его дважды увозили на «скорой» в предкоматозном состоянии. Что ее мать также слегка сдвинулась от горя, что по утрам она встает, заходит в эту комнату будить своего Ванечку, потому что каждую ночь ей снится, как он тихонько открывает дверь квартиры и прошмыгивает в свою комнату. Он имел привычку проделывать такое, еще когда учился в школе и по вечерам засиживался с друзьями за пивом. А когда отец отправляется на работу, мать перебирает фотографии сына и плачет, плачет, плачет...

Подробности я узнал от деда. Откуда обо всем этом узнал он, я даже не интересовался.

— Простите меня, Фарит, я... — Марина Сергеевна отстранилась от меня и стала трясущимися руками вытирать все еще катившиеся из глаз слезы. — Что-то в последнее время нервы совсем не к черту...

— Все в порядке, Марина Сергеевна, — улыбнулся я и подал ей свой платок, из которого на пол тут же выпал отцовский перстень...

Это его свадебный подарок мне и Свете — парные кольца. Его перстень это эмблема клана — массивный, золотой с крупным круглым рубином. Вскоре после знакомства с мамой он сделал к нему пару — более женственный, тонкий также с круглым рубином, но несколько меньшего размера. К слову, мама это кольцо так и не примерила ни разу из-за особенностей своего класса. Вот отец и решил не разрывать пару, а подарить ее нам со Светой.

Светка, конечно, тут же напялила свое кольцо и таскает его, не снимая. А я просто не люблю украшения. Застежка для плаща, запонки на манжетах — еще куда не шло. Но перстни... Во-первых, неприятно, когда что-то твердое трется между пальцами. Во-вторых, постоянно цепляются за одежду. В-третьих, на время заданий их все равно приходится снимать в целях конспирации. Но и пренебрегать подарком отца я не собирался, потому и носил свое кольцо в кармане...

Я быстро подобрал его и сунул обратно в карман.

Марина Сергеевна улыбнулась мне в ответ и промокнула слезы платком.

Затем она вышла в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Ну что ж, ситуация яснее некуда — Светкин отец горечь утраты превратил в ненависть ко всем нерусским, ее мать не так категорична, но она боится мужа и боится за мужа, поскольку за последний год он уже дважды оказывался на больничной койке в тяжелейшем состоянии. Светка прекрасно знает, о том, что происходит в ее семье, но почему-то побоялась рассказать об этом мне. Почему? Хороший вопрос, на который, вероятно, даже она сама ответа не даст. Стратегическая цель ясна — завоевать расположение ее отца. А вот с тактикой — беда. Как убедить человека, который ненавидит тебя просто за то, что ты не такой, как он, в том, что ты заслуживаешь доброго к себе отношения? Честно говоря, понятия не имею. Я никогда не был в подобной ситуации. Мне всегда было плевать, что обо мне думают окружающие, как они ко мне относятся. Я знал, что в любую секунду могу применить свои способности и превратить минус в плюс, ненависть в любовь и страх в жгучее желание. Но в данном случае я не могу прибегнуть к этому простому средству — я пообещал Свете не использовать свои способности по отношению к ее семье. Так что теперь надо искать другие способы понравиться ее отцу. Хотя, какого черта? Мы приехали сюда лишь из-за того, что Светка соскучилась по своему родному городу. Вполне вероятно, что сегодня я увидел ее отца в первый и в последний раз в жизни. Так зачем мне ему нравится? И снова ответ очевиден — ради Светы. Ради того, чтобы мы с ней были счастливы, я готов помириться даже с самыми свирепыми демонами Преисподней, не говоря уже о ее отце. Именно поэтому я и согласился на ее условия и именно поэтому я всерьез собирался выполнять их.

С этими мыслями я прошелся по комнате, раскладывая ее вещи на полках. Уже закрывая дверцу шкафа, я заметил прикрепленную к ней с внутренней стороны в самом верху черно-белую фотографию, видимо, на паспорт. С фотографии мне улыбался симпатичный паренек лет шестнадцати с коротко остриженными светлыми волосами и светлыми глазами. На нем была темная футболка, а на шее виднелась светлая цепочка, которая наполовину пряталась под одеждой. У парня была такая спокойная уверенная улыбка, такое простое, но вместе с тем приятное лицо, что я невольно и сам улыбнулся. Видимо, это и был Ванечка.

Я закрыл шкаф и тихонько вышел в коридор. Дверь напротив комнаты была закрыта, но за ее стеклом я видел силуэты и слышал оттуда приглушенные голоса. Вдруг дверь распахнулась, и на меня налетела раскрасневшаяся Света.

— Фарик, — выдохнула она и прижалась лицом к моей груди.

Я погладил ее по волосам и усмехнулся. А затем поднял голову и встретился с пылающим от ярости взглядом ее отца. Он сидел на табурете напротив двери, положив одну руку на стол, а другую уперев локтем в колено. Его кулаки были сжаты, а на скулах играли желваки. Я опустил глаза и шумно выдохнул.

— Идите в гостиную, — раздался из глубины кухни голос Марины Сергеевны, — сейчас будем ужинать.

Света взяла меня за руку, громко шмыгнула носом, бросила гневный взгляд на отца и повела меня в комнату, дверь которой находилась справа от прихожей.

Свет не горел, хотя в комнате было довольно темно из-за заслонявших окна старых кленов во дворе. Посреди гостиной стоял накрытый белой скатертью стол, на нем тускло поблескивали хрустальные бокалы и стаканы, ножи и вилки и белые тарелки с золотым кантом по краям и каком-то цветочным орнаментом.

Света с силой усадила меня на диван и сама плюхнулась рядом.

— Это из-за меня? — тихо спросил я.

Она не ответила.

— Ты могла предупредить меня, — я пожал плечами и погладил ее руку.

Она продолжала молчать.

— Всего этого можно было избежать, — я потянулся губами к ее щеке, но она отпрянула от меня и посмотрела с вызовом.

— И что бы ты сделал? — прошипела она.

Я передернул плечами:

— Можно было назваться другим именем, изменить внешность... да все что угодно!

— Шейн, — она провела пальчиками по моей щеке, — но ты же постоянное существо. Ты ведь ценишь стабильность во всем. Ты сам мне говорил, что не любишь менять внешность и легенду слишком сильно!

— Если от этого зависит наше счастье, твое счастье, — я нежно убрал выбившуюся из прически прядь с ее лба, — я готов меняться. Если это нужно, чтобы не расстраивать твоего отца, я готов немножко потерпеть. Я даже могу выпить с ним водки, если это для него так принципиально...

— Ты бы пошел на все это ради меня? — удивилась она.

Я кивнул.

По ее глазам я видел, что она готова была броситься мне на шею и расцеловать в обе щеки, но тут люстра над нашими головами вспыхнула, и ее отец с грохотом поставил на стол большую супницу, от которой поднимался аппетитный пар.

Я поднялся на ноги и уже собирался выйти следом за ним, но он вдруг остановился на пороге комнаты и глухо проговорил, не оборачиваясь:

— Не стоит. Ты здесь гость.

Я молча кивнул и вернулся на диван. Светка крепко сжала мою руку.

Затем в гостиную с несколькими тарелками в руках вбежала Марина Сергеевна. Она бросила на меня виноватый взгляд, быстро расставила тарелки и торопливо выбежала в кухню.

Он заходил еще дважды и оба раза одаривал меня такими взглядами, что будь на моем месте человек неподготовленный, он бы уже подскочил со своего места и убежал бы, куда глаза глядят. Но и я-то не лыком шит. Мой отец на нас иногда так смотрит, что уже никаких слов не надо. И никаких взысканий. Близнецы этих его взглядов боятся, пожалуй, больше, чем всего остального...

Наконец, хозяева тоже устроились за столом. Марина Сергеевна надела красивое платье и стала похожа на стареющую оперную диву, которую больше не ставят играть в спектаклях, но которая частенько выступает на концертах. А Павел Степанович надел черные траурные брюки и черную рубашку. Я ухмыльнулся. Я тоже был одет во все черное.

Ужин был великолепен — Светкина мать отлично готовит. Жаль, что моя невеста переняла кулинарные способности от своей биологической матери, а не от приемной.

Светкин отец молча жевал и много пил, за что получал укоризненные взгляды жены. По-моему, она его даже пару раз пнула ногой под столом.

Мне он выпить не предлагал, зато старательно наполнял рюмку Светы. Она виновато смотрела на меня и периодически опустошала ее.

После ужина я отвел изрядно захмелевшую Свету в комнату, уложил ее в постель, раздел и накрыл одеялом. И вернулся в гостиную.

В темноте я видел силуэт ее матери на диване. Она сидела, сгорбившись, и периодически всхлипывала. Я сел рядом с ней и обнял ее плечи.

— Ну, за что, за что нам все это? — тихо плакала она. — Вы же знаете, Фарит, что Светочка нам не родная дочь? — я молча кивнул. Не уверен, что она видела мой жест. — Мы с Павликом долго пытались завести ребенка, но у нас ничего не получалось. А тут иду я как-то вечером с работы мимо гаражей и вдруг слышу — детский плач. Гляжу, возле фонарного столба стоит такая маленькая аккуратная корзинка, а в ней что-то шевелится. Я сначала и не поняла, что это может быть ребенок. Подошла, пеленки раскрыла, а она такая крохотная, ручонки ко мне тянет. Видимо, ее там совсем недавно оставили — она еще тепленькая была. Ну, я огляделась, постучала в один гараж, в другой — нигде никого. Ну, и взяла ее домой. Разобрала корзинку, а там целый гардероб для нее на любую погоду — распашонки, ползунки, платьица, даже теплый комбинезон был. И игрушек целая куча. Видимо, мама ее сильно любила — позаботилась, чтобы, когда ее найдут, у нее сразу все необходимое было... — я вздохнул. Это очень на нее похоже. Видно, и правда, от сердца оторвала. Я не удивлюсь, если она и в дальнейшем присматривала за ней, деньгами помогала...

— Мы назвали ее Светой, зарегистрировали как свою. А через три года у нас родился Ванечка. Они очень дружны были, никогда не ругались, видимо, чувствовали, что они не родные. А потом Светочка уехала в Москву, поступила в институт... Ваня очень по ней скучал, все мечтал, что вот окончит школу и тоже в Москву уедет. Он даже ездил туда, пытался поступать, но ничего у него не вышло... А через полгода ему повестка пришла. Он очень расстроился, но даже пытаться отмазываться не стал и нам с отцом запретил... Призвали его тогда... — она снова всхлипнула, а я погладил ее по голове. — А потом нам письмо пришло, — снова заговорила она после молчания, — мол, пропал наш Ванечка без вести. Отец тогда места себе не находил, пил много... Света приезжала, утешала его, как могла, да только все без толку... А через три месяца объявили, что кампания окончена... То есть, искать нашего Ванечку уже никто не будет... — в ее голосе снова зазвенели слезы, — мы и в военную прокуратуру обращались, и в областные управления, чуть не до Президента дошли, но все напрасно... Муж решил, что раз нашего Ванечку на Кавказе убили, значит, во всем мусульмане виноваты... ему даже во время белой горячки везде мусульмане мерещатся... всем черти, а ему мусульмане...

— Света, вам ничего обо мне не рассказывала? — я опять вздохнул. Точно как я и думал.

— Нет, — она мотнула головой, — говорила только, что собирается замуж, а за кого, как, когда...

— Ясно...

— Фарит, может, вам стоит оставить ее, а? Ну зачем вам жена с таким отцом? Он же вам жизни не даст, а каждый приезд сюда будет заканчиваться скандалом. И с годами будет становиться только хуже...

— Марина Сергеевна, — улыбнулся я, — я люблю Свету. Ради нее я в жерло вулкана залезу. А если наша с ней совместная жизнь будет зависеть от отношения ко мне ее отца, я готов попытаться наладить с ним отношения.

— Фарит, но... вы же понимаете... — она сказала это еле слышно и снова расплакалась. Я опять погладил ее по голове.

— Он в кухне? — она кивнула. — Пьет? — она снова кивнула. — Хорошо. Не беспокойтесь ни о чем, — я отпустил ее плечи и прижался губами к ее горячему мягкому чуть влажному лбу. Ее глаза удивленно блеснули в темноте.

Я поднялся с дивана и направился в кухню.

Он сидел за столом возле печки и курил. Стол был заставлен пустыми бутылками из-под водки и пива, рядом с ним стоял пустой стакан и полная пепельница. Он угрюмо посмотрел на меня:

— Чего пришел? Насмехаться?

Я молча уселся на табурет напротив него, взял в руки початую бутылку, отыскал взглядом еще один стакан, налил ему, потом себе и только после этого поднял на него глаза.

— Давайте помянем вашего сына, — проговорил я тихо и поднял свой стакан.

Он посмотрел на меня с удивлением и взял свой.

— Ваш сын — герой, — проговорил я, когда мы выпили. — Он как настоящий мужчина отправился на войну, а не стал, как размазня, прятаться за мамкину юбку. За это им гордиться нужно. И делать все, чтобы он гордился вами. А вы что творите? — на его глазах блеснули слезы. — Вы сидите и жалеете себя, мол, я такой несчастный, злые чечены отобрали у меня любимую игрушку. Вы же не о нем убиваетесь, а о том, что обидели лично вас. Разве я не прав?

Он кивнул и опустил глаза.

— Он был солдатом, а смерть солдата в бою на совести не убившего его врага, а неграмотно организовавшего атаку или оборону командира, — продолжал я. — И вот теперь у меня к вам вопрос — был ли командир вашего сына мусульманином? — он мотнул головой.

— А если его взяли в плен? — робко попытался возразить он.

— Это снова ошибка командира, — резко проговорил я. — Чтобы захватить человека в плен, его нужно застать врасплох. Застать солдата врасплох можно только в случае плохой организации оповещения и обороны. То же самое, если он подорвался на мине, если застрелился сам или его застрелил его же товарищ.

— Ты пытаешься меня убедить, что все мусульмане белые и пушистые? — он презрительно хмыкнул.

— Нет, я пытаюсь сказать, что подонки, к сожалению, встречаются как среди мусульман, так и среди христиан и атеистов. Поэтому чесать всех под одну гребенку не надо. А война есть война. Поверьте мне, если вашего сына убили в бою, его смерть уже с лихвой отомщена. Если его убили в плену, схватившие его уже наказаны. Но я уверен, что какая бы судьба его не постигла, он до последнего вздоха помнил о вас и гордился тем, что он ваш сын.

— Ты воевал? — спросил он тихо.

Я мотнул головой:

— Мой отец был кадровым военным. Он был во многих горячих точках. Он мне рассказывал об ужасах войны и о примерах воинской доблести...

— Понятно, — он кивнул и налил мне еще водки. — Знаешь, мне иногда кажется, что Ванька жив, — проговорил он тихо, вращая жидкость в своем стакане. — Можешь считать меня психом, но иногда я слышу его голос, будто он зовет меня. А мать говорит, что по ночам слышит, как открывается дверь, слышит его шаги в коридоре, как скрипит дверь его комнаты...

— Это нормально, — проговорил я. — Вы ничего не знаете о его судьбе, не видели его тело и не бывали на его могиле, не носили по нему траур. Ваша память играет с вами злые шутки. Это не психическое расстройство, это компенсация — ваш мозг пытается компенсировать недостающие фрагменты вашей жизни, чтобы хоть немного вернуть себе покой и комфорт.

— Это галлюцинации? — он в один глоток осушил свой стакан.

— Нет, это воспоминания, сны наяву, — я также выпил и поморщился. Гадость... — Как только вы узнаете, что с ним случилось, это прекратится.

— Но он ведь может быть жив?

Я кивнул:

— Такое вполне возможно. Он мог потерять свои жетоны, получить тяжелое ранение. Вероятно, сейчас он находится в таком состоянии, когда он не может с вами связаться...

— А ты можешь поговорить со своим отцом? — он вдруг посмотрел на меня с мольбой. — Может, ему бы удалось что-то выяснить о нем?

— С отцом поговорить я не могу, — я отвел глаза в сторону. — Он погиб два года назад. Но у меня остались номера телефонов некоторых его сослуживцев. Я могу попытаться связаться с ними. Завтра...

— Свяжись, пожалуйста, — в его глазах мелькнул огонек надежды.

— Хорошо, я постараюсь, но обещать ничего не стану, — я поставил свой стакан на стол и встал. — А сейчас идемте спать. Поздно уже.

— Знаешь, — он поднялся следом за мной, — я буду счастлив, если вы со Светой поженитесь.

Я улыбнулся:

— Я тоже буду счастлив, когда мы с ней поженимся.

Он хлопнул меня по плечу, и мы вместе вышли в коридор. Я проводил его до двери их спальни, дождался характерного скрипа кровати и пошел к Свете.

Она лежала на постели и делала вид, будто спит.

Я сел рядом с ней и сцепил пальцы в замок.

— О чем вы говорили? — тихо спросила она.

— О войне, о твоем брате, об особенностях человеческой психики, — ответил я, не глядя на нее.

— Прости меня, — она всхлипнула, — я действительно должна была предупредить тебя... и их...

— Свет, — я повернулся к ней и провел рукой по ее волосам, — все в порядке. Павел Степанович понял, что я не враг.

— Ты применял к нему свои способности? — она поднялась на локтях и потерлась щекой о мою ладонь.

— Нет, мы же договорились, — ответил я. — Я воспользовался искусством красноречия — для управления сознанием, конечно, слабовато, но для убеждения сомневающегося вполне подходит.

— Ах ты, жук, — тихо воскликнула она и, резко сев на постели, поцеловала меня в щеку.

— Свет, я хотел спросить, — проговорил я, чуть отстранившись от нее, — в шкафу на дверце висит фотография молодого парня. Это и есть Ваня?

— Да, — она кивнула, — а на другой дверце висит моя фотка.

— Зачем это? — я нахмурился.

— Мы же жили в этой комнате вместе, пока я училась в школе, и шкаф у нас был один на двоих. Мы решили его разделить. Одна половина была Ванькина, а другая — моя.

— Значит, я повесил твои вещи на его половину, — задумчиво проговорил я.

Она вздохнула:

— Сейчас это уже не имеет значения. Его ведь нет...

— Он жив, — возразил я.

— С чего ты взял? — переспросила она с недоверием.

— Не знаю, — я обхватил голову руками. — Но я чувствую, что он жив.

— Странно, почему я этого не чувствую?

— Не знаю. Между вами... что-то было не так, да? Твоя мать говорила, что вы были очень дружны, но это неправда. Я прав? — я обернулся к ней, а она отвела глаза.

— Я не знаю, с чего ты это взял... — еле слышно проговорила она, но я не сводил с нее взгляд. Она покраснела — я видел это даже в тусклом свете от окна. — Когда Ваньке было четырнадцать, а мне 18 лет, он однажды пришел домой пьяным. Я тогда имела привычку спать в тонкой короткой ночнушке с глубоким вырезом и без белья. Когда он пришел, я уже засыпала... Сквозь сон я услышала, как открылась дверь в комнату, как он вошел, как остановился у моей кровати... — она всхлипнула. — Он откинул мое одеяло, задрал мою сорочку и начал гладить меня. Я лежала, стараясь даже не дышать, но мне было так гадко... потом он начал целовать меня — руки, грудь, живот... а потом... он вдруг отпрянул он меня и... через пару секунд вложил мне в руку свой...

— Прости, Свет, прости, что напомнил тебе, — я обхватил ее плечи и прижал к себе. Она плакала.

— Мне так стыдно, — проговорила она сквозь слезы.

— Тебе нечего стыдиться, — я погладил ее по голове и плечам. — Это нормально. Это гормоны. В n-надцать лет парни очень возбудимы, особенно под действием алкоголя. А тут в его комнате спит красивая молодая девушка... Знаешь, я бы тоже не упустил такую возможность.

— Ты бы никакую возможность не упустил, — сквозь всхлипы улыбнулась она.

— У меня затянувшийся пубертатный период, — улыбнулся я ей в ответ и поцеловал ее в губы. — Спи, милая.

— А ты?

— она сладко зевнула.

— Я тоже сейчас лягу, — ответил я и снова обхватил голову руками...

С того самого момента, когда мы встретили отца Светы на вокзале, и до этой минуты меня не оставляло странное чувство, будто за мной кто-то наблюдал. Даже не так — будто рядом со мной кто-то был. Кто-то, кого я не видел, но чье присутствие я ощущал буквально кожей.

Это очень странно. Я никогда не отличался особой чувствительностью. Да, я ощущал пути, магические энергии, силу артефактов, но только если я находился от них в непосредственной близости. А с тех пор, как Света прошла Лабиринт, во мне что-то изменилось, как будто сломался какой-то барьер. Сначала я чувствовал только Свету, причем независимо от того, где она находилась. Потом я начал ощущать присутствие деда еще до того, как он связывался со мной, потом отца. Неделю назад я обнаружил, что мне больше не нужно видеть бабушку, чтобы узнать, что она где-то рядом, и прибытие мамы я стал предугадывать задолго до ее появления.

Но чувство, которое преследовало меня сегодня, было абсолютно новым и не похожим на все остальное, как легкое дуновение ветерка в районе затылка.

Я закрыл глаза и вдруг понял, что я уже не сижу на кровати, а лежу, что меня окружает полная темнота и что в этой темноте есть нечто живое, пульсирующее...

«Эй», — мысленно позвал я.

Ответа не последовало.

«Кто ты? Чего ты хочешь от меня?»

Снова без ответа, но пульсация темноты вокруг меня изменилась, будто со всех сторон на меня посыпались вопросы.

«Ты не знаешь, кто ты?»

Характер пульсации изменился. Вместо вопросов, появилось ощущение покачивания, будто кто-то отрицательно качал головой.

«Ты знаешь, где ты?»

Снова отрицательный ответ.

«Ты ранен?»

Характер пульсации снова изменился, будто кто-то утвердительно кивал.

«Я постараюсь тебе помочь», — мысленно проговорил я, — «я, кажется, знаю, кто ты».

Тьма опять запульсировала вопросами, а я протянул руку, и вдруг мои пальцы наткнулись на что-то теплое и мягкое, похожее на человеческую кожу.

Сам не знаю, зачем я позвал Лабиринт, но он вдруг явился передо мной, сияющий розовато-голубым пламенем. И тьма рассеялась. Знак Лабиринта стал полупрозрачным, и я увидел свет, будто кто-то светил фонариком мне в глаза. Но я не мог пошевелиться, отвернуться от этого яркого неприятного света.

Откуда-то сбоку донесся приглушенный и какой-то замедленный женский голос, как при медленной прокрутке видеопленки:

— Ну как, доктор?

Свет погас, и я увидел человека в белом халате. На его лице была марлевая повязка, на голове — белая шапочка. У него были короткие черные волосы и густая черная щетина на щеках, а его глаза были блеклыми и уставшими.

Он вздохнул:

— Все по-прежнему, Зоечка, все по-прежнему... — его голос также звучал замедленно, и двигался он так, будто помещение было заполнено водой.

— Что же теперь будет? — опять заговорила женщина.

Доктор взял мое запястье и посмотрел куда-то выше и правее меня:

— Шансов у него никаких. Если он когда-нибудь и придет в себя, нормальным человеком он уже не будет. Некроз тридцати процентов тканей головного мозга — это не лечится...

— Его отключат? — с тяжелым вздохом и с сожалением в голосе спросила женщина.

— Скорее всего, — снова вздохнул врач и отпустил мое запястье. — Завтра Аркадий Арнольдович собирает консилиум. Наверняка они примут решение отключить систему жизнеобеспечения.

— Родителей его жалко, — всхлипнула женщина, — совсем мальчишка ведь...

— Если бы мы знали, кто он и откуда, мы бы уже давно связались с его родными. Они бы еще семь месяцев назад отвезли его в Москву или за границу. Или приняли бы решение об отключении, — врач снова вздохнул и потер переносицу. — Ладно, Зоечка, идите спать. Вряд ли до утра что-то изменится.

— Да, Сергей Дмитриевич, — отозвалась женщина.

Врач еще раз печально взглянул на меня и уплыл из поля моего зрения.

«Перенеси меня туда», — подумал я, адресуя свою мысль Лабиринту.

Знак качнулся, и в следующую секунду я оказался стоящим босиком на холодном кафельном полу. Посередине комнаты стояла обычная больничная койка, на ней лежал человек. Его голова была перебинтована, к его лицу и рукам тянулись тонкие прозрачные трубки, а к груди на присосках были подведены электроды. Справа от кровати тихо и монотонно пикали приборы, слева ритмично поднималась и опускалась гармошка помпы аппарата искусственного дыхания, из пакета, висевшего на стойке для капельницы, в маленький прозрачный коллектор медленно капала какая-то бесцветная жидкость. Я обернулся. За моей спиной располагалось единственное освещенное окно, за которым обычно сидела медсестра. Сейчас за ним никого не было. Справа от койки находилось занавешенное плотной тканью окно на улицу.

Я приблизился к койке и посмотрел в лицо пациента. Он выглядел почти также, как на фотографии в комнате Светы, только не улыбался, и глаза его были лишь слегка приоткрыты. Его грудь ритмично поднималась и опадала в такт движениям помпы. Я посмотрел на монитор ЭКГ. Сердце билось ритмично, но слишком медленно.

Некроз тридцати процентов тканей мозга. Если бы не все эти проводки и трубки, он бы уже давно был мертв. И в таком состоянии он уже семь месяцев! Получается, что он попал сюда за месяц до окончания кампании, то есть через два месяца после своего исчезновения.

— Ничего, это все дело поправимое, — тихо сказал я и положил правую руку ему на голову, а левую на запястье.

Вдруг я увидел его мозг, прямо как на вскрытии черепной коробки, только ярче и отчетливее виднелись черные пятна на правой височной доле, на правой лобной доле, на правой затылочной доле ближе к мозжечку и на продолговатом мозге. Я закрыл глаза и вызвал разряд. Черные пятна побледнели. Сосуды стали шире и начали пульсировать. Еще разряд. Пятна порозовели, но все еще отличаются от здоровых тканей. Еще разряд...

Его веки дрогнули, сердце забилось быстрее, а у меня подкосились ноги. Я тяжело оперся о его голову и руку. На лице выступили крупные капли пота. Я побоялся, что они начнут падать на него, поэтому дрожащей рукой вынул из кармана брюк платок и промокнул лоб и щеки.

«Верни меня к Свете», — скомандовал я все еще стоявшему перед глазами Знаку.

Он снова качнулся, и в следующую секунду я тяжело опустился на постель рядом со спящей Светой. Она что-то недовольно буркнула, я ухмыльнулся, погладил ее по голове, с трудом стянул мокрую от пота рубашку и бросил ее на пол. На брюки сил у меня уже не было. Я завернулся в одеяло и тут же вырубился...

— Доброе утро, точнее, добрый вечер, — улыбнулась Света, когда я, пошатываясь, вошел в кухню.

Я молча кивнул ей в ответ и одним махом осушил графин с водой.

— А я и не думала, что ты такой соня, — она встала и обняла мои плечи.

— Прости, я что-то неважно себя чувствую, — хрипло ответил я.

— Странно, твой дед говорил, что наш иммунитет позволяет нам переносить любые болячки, — задумчиво проговорила она и вернулась за стол.

— Так и есть, — усмехнулся я. — Я не болен. Я просто очень устал. Вчера был напряженный день... А родители где?

— Вчера ночью позвонили из военного госпиталя в Нальчике, — сказала Света с плохо скрываемой радостной улыбкой и поднесла к губам кружку чая. — Ванька нашелся. Ты был прав, он жив...

— Вот как? Здорово... — пробормотал я и тоже сел к столу.

— Они уехали туда... Врач сказал, что это настоящее чудо. Что еще вчера вечером он был без сознания, и по всем признакам выходило, что он бы никогда не очнулся, а ночью он вдруг открыл глаза и четко назвал свое имя, фамилию, домашний адрес, номер телефона... Шейн, почему у меня такое чувство, что ты как-то к этому причастен? — она внимательно смотрела мне в лицо.

— Я?! — я округлил глаза, но не смог скрыть улыбку. — Зачем мне это?

— Шейн, ты меня не обманешь, — она смотрела на меня строго.

Я вздохнул:

— Только никому не говори, ладно? Это действительно я его нашел и вылечил. Не спрашивай, как я это сделал — я и сам не понимаю. Знаю только, что это отняло у меня почти все силы и...

— Шейн, — я взглянул на нее в недоумении. В ее глазах стояли слезы. — Давай послезавтра подадим заявление...

— Какое еще заявление? — не понял я.

— В ЗАГС, — улыбнулась она и впилась в мои губы поцелуем.

И я не успел ей ничего ответить.

Мы одновременно поднялись из-за стола, не размыкая губ, я подхватил ее на руки и отнес в комнату. И, несмотря на нечеловеческую усталость, головокружение, боль и ломоту во всем теле, вскоре наши поцелуи и объятия привели к тому, что и полагается после любой нормальной прелюдии.

В этот раз нежной и заботливой была она, а я наслаждался грацией и красотой ее тела, изгибами ее талии, мягкими покачиваниями ее груди, когда она, извиваясь и вскрикивая, насаживалась на меня с все нарастающим азартом.

Постепенно боль и ломота исчезли. Мое тело наливалось прежней силой. Я забыл об усталости и обо всем остальном и перехватил инициативу. Теперь я направлял ее движения, вгрызаясь в ее мягкое горячее лоно все глубже. Она уже не просто вскрикивала, а кричала, стонала и выла, по ее телу то и дело пробегали судороги, но я не останавливался. Я вдруг понял, что в отличие от своих братьев, я черпаю энергию не из еды или сна, а вот из этого — из ее тела, из ее криков и стонов, из ее поцелуев и объятий.

Соседи, наверное, с ума сходили. А, может, наоборот — завидовали. Или и вовсе, вдохновленные нашим примером, не спали всю ночь. Я не знаю, мне все равно. Я знаю только, что, когда я закончил, за окном занимался рассвет. И спать мне совсем не хотелось. В отличие от Светы.

Я уложил ее на бочок, укрыл одеялом и вышел в кухню.

Форточка была открыта, и в помещении было довольно прохладно. На подоконнике лежала пачка сигарет Светкиного отца. Я машинально потянулся к ней, взял сигарету, покрутил ее между пальцами и поднес к губам. Зажигалки нигде не было, поэтому я вызвал искорку в самом высушенном на огне табачном листе. И затянулся. И что они находят в этом? Запах мерзкий, вкус и того хуже, легкие обжигает... Но почему-то мне казалось, что мне следовало сейчас делать именно это — сидеть в кухне и курить.

За окном было еще темно и тихо, дул слабый ветерок, он приятно холодил мое разгоряченное тело.

Я затушил окурок в пепельнице и взял следующую сигарету.

— И как ощущения? — он сел на табурет напротив меня.

— Мерзость, — ответил я, вынув изо рта сигарету и выразительно посмотрев на нее.

— Согласен, — кивнул он, — трубка лучше. Но я не об этом. Как тебе твои новые способности?

— Это опять ты все подстроил? — спросил я и зевнул.

Он улыбнулся:

— Нет, я понятия не имел. Честно говоря, я вообще не предполагал, что ее прохождение Лабиринта настолько сблизит вас, в смысле тебя и Лабиринт. И уж тем более я не предполагал, что он воспылает к тебе такой любовью.

— А с чего это он вдруг?

— У него спроси. Это ведь ты теперь его лучший друг.

— Он со мной не разговаривает, — я затянулся слишком глубоко и закашлялся.

— У тебя еще все впереди, — он снова улыбнулся.

— О чем с ним вообще можно разговаривать? — проговорил я, прокашлявшись.

— Не поверишь, он задается таким же вопросом относительно тебя. Он считает тебя выскочкой, слабаком, параноиком, сексуально озабоченным мальчишкой...

— В таком случае, зачем он мне помогает? — удивился я.

— Ему нравится твоя импульсивность, — ответил он.

— Импульсивность? Он считает меня импульсивным? — недоумевал я.

— А как еще назвать то, что произошло позавчера ночью? Зачем ты пошел разговаривать с этим смертным? Зачем стал убеждать его в том, что ты ему не враг? Зачем потом связался с ее братом? Ты ведь всегда был циником! Страдания смертных никогда не побуждали тебя к действиям, а уж тем более к таким. Ты чуть сам коньки не отбросил, если бы не Лабиринт, ты бы так и остался заключенным в его теле. Спрашивается — зачем?

Я задумался. А и правда — зачем? Зачем я так рисковал? Что я хотел получить в итоге? Света и так моя, независимо от отношения ко мне ее приемного отца или от наличия или отсутствия сводного брата...

— Хочешь, я тебе поясню? — спросил он, прервав мои мысли.

— Валяй, — я откинулся спиной на печку и затянулся.

— Ты всегда считал себя демоном, забывая о том, что в тебе есть четверть не демонической крови, — он тоже взял в руки сигарету, и ее кончик вспыхнул. Он затянулся и выпустил смешное кривое колечко. — Демоны — это порождения Хаоса. Они живут эмоциями и сиюминутными порывами. Люди — это порождения Порядка. Они живут логикой и разумом. Ты считал себя демоном, но при этом все время поступал, как человек — каждый твой шаг был тщательно продуман и взвешен, каждое твое слово ты выбирал из сотни других. А позавчера ты поступил как демон — просто поддался сиюминутному порыву. На самом деле, неважно, каким именно был этот порыв — спасти кого-то или погубить. Главное, что ты ему поддался. В первый раз ты повел себя так в сентябре в школе, когда оставил Свете память. В следующий раз — месяц назад, когда позволил ей сделать выбор. И вот позавчера...

— Я ничего не понял, — признался я. — Это же ты все это придумал и подстроил. Разве ты не знал, что я поступлю именно так? Я не понимаю, зачем тебе это все было нужно?

— Зачем? — он блеснул на меня своими изумрудными глазами. — Видишь ли, быть богом в уже сформированном мире, где законы давно установлены и апробированы, это ужасно утомительно и скучно. Конечно, можно было бы разрушить все к чертям собачьим и выстроить все заново, но это хлопотно и долго. Возможно, когда-нибудь я это сделаю, но сейчас я предпочитаю играть с тем, что уже есть. Моя игра это создание для человека таких условий, где он из просто аморфного существа превращается в нечто. Или умирает. Чаще они умирают. Некоторые, особо упрямые, живут, но сами себе еще больше портят жизнь. Обычно я подстраиваю человеку некую встречу, подбрасываю возможность, при которой он что-то теряет, но, при условии правильной тактики, получает он намного больше...

— Если бы ты иногда утруждал себя объяснениями... — заметил я.

— А я чем сейчас занимаюсь? — он удивился не на шутку. Я передернул плечами и вновь затянулся. — И тут появляешься ты. Ты построил безупречную схему тогда с твоей амнезией, тюрьмой, электрошоком. Трент говорил, что ты демон, но все было рассчитано с такой математической точностью, все было так логично и так здорово вытекало одно и другого, что мне захотелось сбить тебя с толку, заставить тебя поддаться эмоциям. Первый план с Маролайтом в этом смысле провалился — ты продолжал действовать холодно и расчетливо, даже про баб и про секс почти забыл. Тарен несколько поколебал твою уверенность, показав, что ты далеко не неуязвим...

— Историю с Тареном тоже ты подстроил? — я прищурился.

— Конечно, нет, — он выпустил еще пару кривых и косых колечек, а потом дымовую фигурку слона и жирафа. — Если бы ее подстраивал я, Трент бы не пострадал. А так... В общем, после Тарена я задумался. Что может заставить тебя действовать иррационально? Что на любого мужчину действует сильнее, чем наркотики? Что заставляет нас терять голову? Ответ напрашивался сам собой — женщина. Но с твоим потребительским отношением к женщинам добиться нужного эффекта было нереально...

— И тогда ты придумал эту штуку со школой, — ухмыльнулся я.

— И да, и нет, — улыбнулся он, а из его рта вылетел дымовой орел. Он сделал круг над столом, издал какой-то гортанный звук и вылетел в форточку. Я смотрел на него, выпучив глаза. — Сначала я нашел Свету. Идеальная кандидатура на роль жертвы, принцессы, заточенной в башне. Кстати, ты никогда не задумывался над смыслом этой метафоры? А смысл прост — доступная женщина неинтересна. Недоступная уже воспринимается не просто как часть обстановки. Вокруг ее головы появляется нимб, за спиной вырастают крылья, а лицо становится божественно красивым. Видишь ли, пока ты карабкаешься по отвесной скале, твоя фантазия рисует тебе потрясающие образы, и даже если реальный приз оказывается хуже, твой мозг уже просто не позволит тебе увидеть в нем что-то иное, кроме ангельского сияния. Это потом, позже, когда магия фантазии развеется, ты увидишь и красные глаза, и огромные клыки и даже дряблую кожу и отвислые сиськи, но вначале ты будешь носить свою принцессу на руках и считать ее самой-самой красивой и доброй и нежной и так далее. Ну, а в нашем случае «приз» оказался ничуть не хуже твоих самых смелых фантазий...

— Она не приз, — надулся я и затушил окурок.

— Разумеется, она — великолепна, как и ее мать, — он кивнул. — Красивая, естественная, неглупая, настоящая принцесса, которая с легкостью приняла правила игры, в мгновение ока сориентировалась в ситуации. Идеальная пара для тебя. И именно она сумела заставить тебя действовать иррационально. Честно говоря, я думал, что ты просто поиграешь с ней, получишь свое и уйдешь, как ты это обычно делаешь, но что-то в ней тебя зацепило. Даже я не понимаю, что именно. (Специально для ) Но факт остается фактом — она тебе дорога. Ты не хочешь ее терять, хочешь, чтобы она была счастлива, и ради этого готов терпеть ее смертную семью, спасать ее братца, который, кстати, в плену оказался по собственной глупости, пить водку, курить и даже — о, ужас! — довольствоваться сексом с одной женщиной, то есть с ней.

— А Лабиринт-то тут при чем? — не вытерпел я.

— Вся штука в том, Шейн, что и ты нашей маленькой принцессе небезразличен. Она хочет, чтобы ты был счастлив. И Лабиринт почувствовал это. И ему понравилось.

— И что теперь?

— Понятия не имею, — он снова улыбнулся, и из его рта, гремя подкованными сапогами, вышла миниатюрная дымовая армия. Когда последний солдат оказался снаружи, они грянули какой-то походный марш на неизвестном мне языке и растаяли, не дойдя до моего лица каких-то два дюйма. — Лабиринт, знаешь ли, тоже игрок. Он, как и я, любит ставить людей в затруднительные положения и наблюдать за тем, как они оттуда выбираются.

— Значит, если раньше каверзы мне подстраивал только ты, теперь к этой игре подключился еще и Лабиринт? — против ожидания это открытие меня ничуть не рассердило, скорее, развеселило.

— Ага, — еще шире улыбнулся он и щелчком отправил окурок в пепельницу.

— Кто ведет в раунде с братом Светы?

— Лабиринт...

— А ты?

— Я пока только наблюдаю. Посмотрим, что из всего этого выйдет. Возможно, по результатам этой игры мы даже оставим тебя в покое...

— Спасибо...

— Пока не за что, — он вдруг начал таять, а его голос приобрел какое-то потустороннее звучание. — Игра в самом разгаре. До финиша еще далеко...

Его глаза все еще горели изумрудным огнем, но самого его я уже не видел.

— Чеширский кот оставлял после себя улыбку, — заметил я вслух.

Зеленый огонь померк, стал призрачным, похожим на блуждающие огоньки, потом и вовсе исчез, и до меня донесся еле слышный шелест. Я понял, что где-то на другом краю Вселенной он посмеялся над моей шуткой...

Утром следующего дня мы со Светой отправились в ЗАГС, как и было запланировано. Света прямо светилась от радости, прошу прощения за каламбур. А я радовался, глядя на нее.

В ЗАГСе была очередь, нам пришлось добрых полчаса куковать на неудобной лавочке возле стеклянных дверей. Когда мы, наконец, заполнили бланк заявления, нам выдали целую стопку квитанций, которые нужно было оплатить... Пришлось ждать еще полчаса, пока откроются банки...

В общем, домой мы вернулись уже после полудня.

А дома нас ждал сюрприз — Светкины родители вернулись из Нальчика вместе с ее братом. Иван ловко рассекал по квартире на громоздкой инвалидной коляске, смотрел на нас снизу вверх и улыбался какой-то странной улыбкой.

Вечером пришли гости. Родственники Светкиного отца, сестры ее матери с мужьями и детьми, потом приходили какие-то соседи, знакомые, бывшие одноклассники Светы и Ивана...

Люди входили, целовались, обнимались, радовались встрече и возвращению Ваньки, плакали, хлопали по плечам отца, рыдали на груди матери, вытирали слезы тыльной стороной ладони, лезли к Светке, которая с натянутой улыбкой терпела эти выражения сочувствия и радости, сдержанно пожимали руку мне и направлялись болтать к Ивану. Правда, возле него никто надолго не задерживался — здоровый человек себя неуютно чувствует рядом с инвалидом, особенно если его увечье так явно подчеркивается костылями или коляской.

После третьей перемены гостей, в тысячный раз рассказав уже набившую оскомину легенду нашего знакомства со Светой, я вышел в кухню. Следом за мной, гремя разболтавшимися колесами, въехал Иван. Он закрыл стеклянную дверь, а я отодвинул табурет у ближней к нему стороны стола. Он поблагодарил меня одним кивком головы и снова странно улыбнулся.

— Наконец-то у нас появилась возможность поговорить, — произнес он после нескольких секунд молчания, пока я ставил на печку чайник для кофе.

— Ага, — согласился я.

— Вы со Светой сегодня подали заявление, да? — его улыбка из просто странной стала злобной.

Я усмехнулся:

— Это тебе Света сказала?

— У нее на пальце интересное колечко, — продолжал он, проигнорировав мой вопрос.

— Я старался, — отозвался я

и налил себе кофе. Затем предложил ему, но он сделал вид, что не заметил этого. Я пожал плечами и сел к столу.

— Только у этого колечка должна быть пара, — проговорил он, позволив мне сделать первый глоток кофе.

— У него есть пара, — кивнул я, — просто я кольца не люблю. Пару к ее кольцу я ношу в кармане.

— Ах, вот оно что, — протянул он. — Значит, этот перстень не имеет к тому никакого отношения? — с этими словами он вынул из нагрудного кармана рубашки отцовский перстень.

Я машинально потянулся к карману брюк.

— Вижу, ты его узнал, — криво улыбнулся Иван.

— Откуда... он у тебя? — спросил я, не сумев сдержать дрожь в голосе и мысленно проклиная себя за беспечность.

— Вспоминай, — теперь его улыбка стала торжествующей.

А я стал судорожно перебирать в памяти, когда я в последний раз видел этот перстень. В день, когда мы приехали сюда, я давал свой платок Светкиной маме — тогда он выпал из кармана, но я его подобрал, а потом... Я вдруг почувствовал, как побледнел. Нет! Только не это... В следующий раз я вынимал платок в больнице, над койкой Ивана... Дьявол...

— Я нашел его в своей постели утром, после того, как пришел в себя, — проговорил он, внимательно наблюдая за моей реакцией. — Я стал вспоминать, у кого я мог видеть этот перстень, даже расспрашивал медсестру, кто меня навещал, пока я был без сознания. Она божилась, что ко мне никто не приходил, да и не пустили бы никого в реанимацию, кроме родственников. А потом мне вспомнился странный сон — парень с длинными черными волосами стоял, склонившись надо мной. Я очень хорошо запомнил его лицо. И вот, я приезжаю домой и — что я вижу? Того самого парня! И моя сестра держит его под локоток!

Я вздохнул. Мда, ситуация. И что мне делать? Убить его, чтобы он никогда и никому не рассказал об этом? Стереть ему память и по-тихому отобрать кольцо? Или угрозами заставить вернуть и клятвенно пообещать, что он никогда и никому ничего не расскажет? Дьявол...

— Что ты хочешь? — спросил я, промокнув платком пот со лба.

— Правду, — ответил он. — Я хочу знать, что ты делал в больнице. И еще больше я хочу знать, почему после твоего посещения я пришел в себя...

— Правда — понятие растяжимое, — проговорил я задумчиво, — и эфемерное. Ты уверен, что хочешь обменять вполне реальное и совсем недешевое кольцо на нечто, что ты не сможешь потрогать руками? Кроме того, правда это такая штука — сегодня она стоит дорого, а завтра за нее и ломаного гроша не дадут. Правда может измениться сама, а может измениться твое восприятие правды. В конце концов, ты можешь забыть эту самую правду, и тогда ты останешься ни с чем...

— К чему ты клонишь? — он посмотрел на меня с недоверием.

— Я предлагаю тебе в обмен на кольцо нечто осязаемое, что останется с тобой до самой твоей смерти...

— Конкретнее... — он прищурился.

— Ноги... возможность ходить... и не только ходить — бегать, прыгать, танцевать, плавать, заниматься любовью и не видеть этих снисходительно-сочувствующих взглядов...

— Ты... можешь... ? — он облизал вдруг пересохшие губы.

— Я бы не предлагал, если бы не мог, — я сделал еще глоток кофе, чтобы скрыть торжествующую улыбку. Правду ему подавай. Ага, сейчас, только шнурки поглажу...

Он опустил голову, будто ища подсказку на светлом линолеуме с невнятным рисунком.

— Если ты вылечишь меня, — проговорил он медленно после долгих и явно мучительных раздумий, — я никогда не узнаю правду...

— Зато ты будешь вполне нормальным и здоровым человеком, — я пожал плечами. — Думай, что тебе дороже и нужнее — умение передвигаться на своих двоих или знание чего-то, чем ты никогда не сможешь воспользоваться?

Терзания... как мне это нравится! В такие моменты я даже понимаю деда — так приятно наблюдать процесс выбора между «да» и «нет», между разумом и эмоциями, между «хочу» и «надо»...

— Хорошо... — произнес он, наконец.

Я протянул руку. Он вздохнул и положил перстень на мою ладонь. Я спрятал его в карман, допил свой кофе и поднялся.

— И когда ты собираешься меня лечить? — он развернулся на своей коляске, преградив мне выход из кухни.

Я улыбнулся и щелкнул пальцами:

— Исполнено...

Он смотрел на меня с недоверием:

— Я ничего не чувствую... Ты обманул меня!

Я молча вынул из кармана рубашки булавку для плаща и с размаху вонзил ему в правое колено. Он взвыл от боли и посмотрел на меня со злостью... А потом расхохотался. Я вытер булавку о штанину и спрятал ее обратно в карман.

— Завтра я покажу тебе упражнения для восстановления тонуса. Если будешь все делать правильно, через месяц ты уже сможешь встать на ноги, а через два начнешь передвигаться самостоятельно, — проговорил я спокойно. — А если убедишь свою мать делать тебе массаж, пойдешь ты и того раньше...

— Спасибо... — прошептал он со слезами на глазах и вдруг припал к моей руке губами.

Я поморщился, но руку не отнял. Иногда приятно почувствовать себя богом...