Из цикла «В отцы годится» №8: Дебют

Юля Метелкина, восходящая звезда современного танца, приехала с театром «Шок» на знаменитый фестиваль в Элит-сюр-Вест. Там ей предстоял дебют в шоу-спектакле, где Юля должна была выступить совершенно голой.

То есть полностью. То есть совсем.

Это было непростое решение, к которому жизнь медленно, но верно вела Юлю весь последний месяц. Ее номер был танцем Мавки — древесной феи, в которую Юлю должны были превратить, раскрасив ее с ног до головы зеленой и коричневой красками. Вначале предполагалось, что она будет танцевать топлесс. Юля долго маялась, но шанс блеснуть в Европе и тот факт, что с ней плясала целая кунсткамера голых духов, все-таки склонили ее к согласию. Правда, духи были массовкой, а Юля — солисткой, к тому же младшей из всех: только за день до вылета ей стукнуло восемнадцать. Вплоть до премьеры она репетировала в трусах и купальнике.

Когда ей выкрасили для пробы бедро, оказалось, что трусы, даже самые плотные, все время норовят сползти, открыв полоску незакрашенной кожи, которая колола глаза режиссеру. Пробовали красить Юлю под трусами, но краска стиралась, и выходило то же самое. Пробовали лепить на промежность наклейку, но Юля садилась на шпагат — и наклейка летела прочь.

Застыдив бедную Юлю до полусмерти, ее поставили перед фактом: или она танцует без всего, или подводит труппу.

Это было за каких-нибудь три часа до спектакля. Чуть не плача, Юля подставилась гримеру Славе, который взялся превращать ее в древесную фею.

Голую дебютантку холодил целый коктейль ледышек — и волнение, и неловкость перед людьми, которых она давно и хорошо знала, и странное чувство, которое в нее вгоняла кисть, скользящая по коже. Еезабавляло слово «красить», расхожее в гримерках, но сейчас ее именно красили, как забор или скамейку — длинными скользящими мазками по всему телу. Над ней колдовали долго, долго, пока Юле не стало мерещиться, что она превращается в вещь, в куклу, что ее подменили, и вместо нее теперь этот голый зеленый чудик... Ее выкрасили с ног до головы, сбрызнули приторным лаком, обрисовали узорами, снова сбрызнули лаком, превратили ее волосы в липкий зеленый шлем — и наконец отпустили с миром, строго наказав не садиться и не одеваться, пока не обсохнет.

Юля сохла в закутке коридора, чтобы ее никто не задел и не смазал краску. Рядом толклась вся труппа, и всякий, кто видел Юлю, приглядывался, есть ли на ней трусы. Чем больше на нее косились, тем сильней ее подмывало странное сладковатое чувство — казалось, что людские взгляды отбирают у нее вес, и она делается прозрачной, как привидение.

Отзвенели звонки. Грянула музыка, открылся занавес...

Казалось, прошла секунда — и зал уже гудит овациями. Юлю выталкивают на поклоны, накинув на нее халат. «Как, уже все?» — думает она, излучая 120% обаяния улыбкой и телом. — «Шоу ведь идет больше часа... « Единственное, что она помнит — дыхание партнеров, неловкость от краски, стянувшей кожу, и то самое сладковатое чувство, наполнившее Юлю настолько, что та не чуяла пятками сцены. Оно осело в ней, налипло щекотной накипью на нервах и, хоть Юля была в халате, ей все казалось, что она голая.

Ее поздравляют, обнимают, тискают, наперебой восхищаются ею, и Юля думает, как же это вышло, что вместо нее, Юли Метелкиной, танцевала голая зеленая кукла без чувств и памяти. Журналисты требуют фотосессию, и вот на Юле снова нет халата, и зеленая кукла гнется, принимая позы, а Юля наблюдает за ней со стороны. Потом все куда-то отошло — и коллеги, и журналисты, и голоса; осталась только накипь на нервах и то самое чувство, приподнимавшее Юлины бедра в воздух, как воздушный шарик.

Юля искала свою артистическую. Она всегда плохо ориентировалась, а сейчас просто заблудилась в этом лабиринте, полном смеха, толкотни и французских слов. Спросить дорогу она то ли не догадалась, то ли стеснялась, и ей все мерещилось, что она уже почти пришла — так похожи были повороты бесконечных коридоров.

Наконец она поняла, что забрела куда-то совсем не туда.

Голоса отошли за толщу стен и гудели где-то сверху. В закутке стоял облезлый диван. Перед ним висело зеркало.

Юля вдруг поняла, что так и не видела, как ее покрасили. До спектакля она мужественно отворачивалась от зеркал, чтобы не сбиться с образа. Нервы щекотнул холодок: ей предстояла встреча с Зеленой Куклой.

Медленно подойдя к зеркалу, Юля долго, долго пялилась на неописуемое существо, которое вначале смотрело на нее с отвисшей челюстью, а потом заулыбалось.

— Дружелюбное симпатичное привидение, — сказала Юля существу.

Оно тоже что-то ей сказало — наверно, согласилось. А может, и нет.

— Ну да, ты же Мавка. Пардоннн, — протянула Юля.

Ее Мавка была совсем другой. А зрители хлопали именно этой.

Так странно...

Между ног у зеленой Мавки зияло умело закрашенное, но все же ничем не прикрытое То Самое Место. Увидев его, Юля почувствовала, что ее голые бедра вот-вот растают, как сахар в кипятке.

Она оглянулась и прислушалась. Голоса гудели где-то в запределье. Коридор был пуст.

Усевшись на диван, Юля раздвинула ножки и тронула себя чернильно-черной рукой. Зеленая Кукла сделала то же самое.

Какое-то время Юля смотрела, как та вибрирует в розовой середке. Потом вдруг застеснялась, закрыла глаза, откинулась на спинку и отдалась томительной волне, требовавшей выхода.

Все взгляды, прошедшие сквозь ее голые бедра и налипшие на нервах, вдруг растаяли, потекли и обволокли Юлю зелено-коричневым сиропом. Она захлебывалась и барахталась в нем, и наконец сироп вскипел, и Юлю утянуло в желанную почину, и она скулила и умирала там, вывернувшись наизнанку...

«По-настоящему голая — когда нервы наружу, и все видят, какие они у тебя... « — думал кто-то в Юле, пока та проваливалась в сон.

***

Это неописуемое чувство, когда просыпаешься и не можешь понять, где ты... Юля хорошо знала его.

И поэтому почти не испугалась, а терпеливо ждала, когда оно пройдет.

Вначале ей казалось, что она у себя дома. Юля пыталась нащупать в темноте тумбочку с мобилкой, чтобы посмотреть, который час, и злилась на маму, которая передвинула мебель черт-те куда.

Потом она вдруг поняла, что не лежит, а сидит. Точнее, полулежит.

Это ее озадачило. Зябко поежившись, Юля пошарила рукой в поисках одеяла.

Рука, не находя его, скользнула по голому телу. Оно было каким-то шершавым, будто Юлю обклеили обоями.

Вдруг Юля подскочила.

«ТЕАТРСПЕКТАКЛЬГАСТРОЛИГОЛАЯВКРАСКЕ!» — одним комом мелькнуло в ней.

Вокруг царила тьма. «Уснула... не нашли... выключили свет...»

Теоретически в этом не было ничего ужасного. Обратные билеты у них были аж на послезавтра. Можно продолжать себе спать, а утром сюда придут, найдут ее, и все будет, как надо.

Но от одной мысли о том, как ее найдут, голую и размалеванню, как игрушечный монстрик, и выяснят, что она по-детски заблудилась и уснула... К тому же Юле уже совсем не хотелось спать. И было реально холодно.

Чтобы согреться, Юля стала делать обычную балетную разминку — и больно ударилась о какой-то косяк.

Нужно было выбраться куда-то, где посветлее.

Из недр коридора пробивалось смутное свечение. Ощупью, держась за стены, Юля пошла туда. Босые ступни холодил кафельный пол.

Выбравшись на лестничную клетку, она вновь взялась за разминку. Сейчас, на свежую голову, сильно чувствовалось, как краска стягивает лакированное тело. Взявшись за голову, Юля охнула — вместо волос руки нащупали черепаший панцирь.

Немного согревшись, она поднялась вверх по лестнице, к свету (тот горел на каком-то из верхних этажей).

Выбравшись наконец к тусклой лампе, Юля вдруг узнала свою артистическую. Там были все ее вещи.

Она подергала дверь. Закрыто.

С минуту Юля соображала, что делать. Ждать до утра совсем не хотелось: ей вдруг стало жутко в этом пустом темном театре, где в каком-нибудь уголке наверняка сидел Призрак Оперы. (Хе-хе. ..)

Решившись, она пошла вперед. Там, как ей помнилось, был проход в вестибюль, к вахте. Она попросит ключ от артистической, оденется и вернется гостиницу. Или погуляет по ночному Элит-сюр-Весту, если не вспомнит дороги.

Юля не ошиблась: коридор быстро вывел ее к вестибюлю. И как это она могла вчера так блуждать?..

На вахте горел тусклый свет. Вахтерша, французская тетя Дуся, дремала в кресле.

— Sоrry, — робко сказала Юля. Ее голос прогремел в тишине, как из усилителя.

Тетя Дуся всхрапнула, не просыпаясь.

— Sоrry! — крикнула Юля. — Еxcusеmе!

Это прозвучало так оглушительно, что Юля сама испугалась. Но тетя Дуся храпела, как Илья Муромец.

Решившись, Юля подошла к ней и потрясла за плечо.

— Оу, — мукнула тетя Дуся, приоткрыв глаза.

В следующее мгновение они расширились, как Вселенная в Большом Взрыве.

— Ыааааа! — орала тетя Дуся. Потом закатила глаза и сползла со стула.

С минуту Юля стояла, как памятник самой себе. Потом на ватных ногах подошла к тете Дусе и потрогала ее.

Пульс был. Тетя Дуся дышала. Она была в обмороке.

В стеллаже висели ключи. Какой из них подходил к артистической, понять было невозможно.

Тетя Дуся застонала, пошевелилась, и Юля инстинктивно метнулась к выходу. «Увидит — снова брякнется», думала она, дергая дверь. Заперто.

Боковым зрением она видела силуэт тети Дуси, тяжело встающей на ноги. «Замок... повернуть... « — думала Юля, лихорадочно дергая все, что торчало из двери.

Наконец одна из ручек повернулась — раз, другой, третий... Дверь раскрылась.

Юля опрометью вылетела из театра и бежала еще минуту или две, завернув за угол, пока не поняла две вещи:

1) «Я босая и могу наколоть ноги».

2) «Я совершенно голая посреди чужого города».

Она застыла. Потом медленно развернулась обратно.

«Все будет хорошо», говорила она себе. «Вахтерша не испугается. Мы договоримся...»

Подойдя к театру, Юля убедилась, что дверь закрыта.

Впрочем, она это и так знала.

Хотела подергать, постучать, но вдруг ее накрыла зябкая волна, льдом подступившая к горлу. Мурашки впились в Юлино тело сквозь слой краски, и нервы заискрили от них, как провода перед грозой.

Голая. Голая. Голая. Голая. Голая...

Совсем голая. Писькой наружу.

Одна в чужом городе.

Без возможности одеться, спрятаться, прикрыться... Да еще и размалеванная, как зомби.

«Ничего. Подожду, пока не откроют» — думала она, прекрасно понимая, что ей не хватит выдержки торчать здесь всю ночь.

Ночной город звал, манил ее, втягивал в себя...

Пошатываясь от головокружения, Юля медленно пошла по улице.

***

Прохожих почти не было. Тех, которые были, Юля видела заранее и обходила. А если обойти было нельзя — шла назад.

Все ее чувства обострились до предела. Малейший шорох, огонек или запах Юля воспринимала кожей, ноющей от краски. Соски ее набухли и торчали вперед, как локаторы, и Юля чувствовала их тяжесть, будто к каждому привинтили по свинцовой гире. Она стала ночным пугливым зверем, которому нельзя, ни в коем случае нельзя было встречаться с двуногими...

— Ээээыы!!!

Юля обернулась, холодея. За ней на асфальте сидел мужик и смотрел на нее с таким ужасом во взгляде, что Юля сама перепугалась и рванула от него, пробежав пару улиц. По пути ее сопровождали такие же вопли, от которых горела голая задница, и хотелось бежать еще быстрее...

Остановившись, Юля поняла, что не знает, как вернуться к театру.

Нервы ее были переполнены мятным холодом настолько, что лишняя порция просто не влезла в них, и Юля засмеялась. Это получилось у нее громко и истерично, и она прикрыла рот.

— Интересно, сколько пьяных рыл зареклись сегодня пить? — то ли подумала, то ли сказала она. И пошла вперед — плавно, спокойно, красуясь перед воображаемыми зрителями и поскуливая от собственного бесстыдства.

Зрители, впрочем, скоро появились. То там, то здесь кучковались компашки ночных тусовщиков, слишком культурные, чтобы их назвать гопниками, но и на графов с маркизами явно не похожие. Завидев их, Юля не сворачивала, а шла прямо на них, лопаясь от мятной щекотки во всем теле. Те до последнего не видели ее, будто она стала ночной тенью, а увидев — пугались, терли глаза, смеялись, кричали ей что-то по-французски и махали ей руками, как кораблю. Не отвечать было некрасиво, и Юля улыбалась им, натянув крашенные щеки, и даже махала в ответ, не чувствуя рук, будто и в самом деле превратилась в призрак.

После первой такой встречи в ней кипел настоящий шквал, будто она с головой окунулась в мятную настойку и нахлебалась до ушей.

На второй-третьей встрече этот шквал устаканился и Юля почувствовала, как ее тело само, против воли красуется перед обалдевшими тусовщиками. Грудь сама выпятилась, бедра пошли восьмерками, ноги поймали ритм безумного дефиле... Бесстыдство обожгло ей нервы; если бы кто-то из этих людей схватил ее и завалил на асфальт — Юля, наверно, не сопротивлялась бы, потому что это уже была не совсем она...

Это было самое мощное переживание в ее жизни, и Юля танцевала на ходу. В театре ее тоже видели голой тысячи людей, и ей было не по себе, но это не шло ни в какое сравнение с эйфорией бесстыдства, в которую ее вогнали взгляды ночных прохожих. Ей хотелось броситься на мостовую и корячиться там, тереться о камни и выгибаться, как кошка, в пыли, отклячивая задницу. Навстречу ей вышел улыбающийся парень; Юля подбежала к нему, взяла за руки, закружила, боднула макушкой — и удрала в темноту. Ее тело, воздух, город и вся Вселенная — все сжалось в напряжении, все было пропитано электричеством и дрожало, как ее голые бедра...

Над головой шарахнуло. Юля подпрыгнула, хотя это был всего лишь гром, и побежала в темень парка, не чуя ног. Гремело снова и снова; на нее упали первые тяжелые капли, прожигая сквозь краску, — и воздух вдруг превратился в стену ледяной воды.

Юля завизжала. Улицы отозвались такими же воплями — визжали девчонки-тусовщицы, но им было где спрятаться, а вокруг Юли были только редкие деревья. Ливень нарастал; оглушенная Юля хохотала в эпицентре стихии, каталась по траве и вопила, перекрывая гром.

Потом ливень немного стих, и она подбежала к фонарю. Краска наполовину смылась, и Юлино лицо наверняка было лицом настоящего зомби. Рядом шумела речка; секунда — и Юля лезла туда на четвереньках, как настоящий зверь, и орала в ледяной воде, прожигавшей до костей, смывая остатки краски. Потом сунула туда голову, выдернула с плеском, хватанула воздуха и сунула снова, вымывая краску из волос... Ей уже не было холодно, но она все равно визжала, плюхаясь в камнях, потом вдруг влезла в грязь, вымазалась в ней по уши и снова окунулась в воду... Вокруг нее были только дождь и темнота, и в эпицентре была она, голая и дикая, обожженная стихией. Будущего не было: что дальше делать, она не знала, и это было, как маленькая смерть — Юля Метелкина умерла в дожде, оставив вместо себя голую зверюгу...

Потом она шла, мокрая, по парку. Дождь перестал. Небо светлело, и дома вокруг Юли перестали быть черными контурами — подступало утро.

Парк незаметно перешел в улицы. Зажигались окна, сонные люди таращились на Юлю, но ей не было стыдно. Она не смогла бы рассказать, как ей было. Она была уже не в краске, не театральным монстриком, а просто была голая, и все. Вот так получилось. И с этим ничего нельзя было поделать. И Юля ничего не делала, а просто брела, шлепая по лужам. Ей совсем не было все равно. Просто она приняла, что она голая, и все ее видят. Этот факт теперь был в ней, и она шла с ним внутри, встречая чужие взгляды. Ее бесстыдство было острым, как боль, и она растравляла его, глядя на себя в витринах.

Ей сигналили, улыбались, что-то говорили, и она улыбалась в ответ. Было уже совсем светло, и на улицы вышел, как казалось, весь город.

— Что ж, — сказала сама себе Юля. — Сама ты никогда не решилась бы на такое. И никогда больше не решишься. А сейчас... лови впечатления, пока ЭТО с тобой происходит.

Она понимала, что в глазах прохожих была шлюхой. Не в каком-нибудь ужасном смысле, а в простом, буквальном. Шлюх здесь, видно, любили и уважали — Юля не встретила ни одного осуждающего взгляда. Конечно, никто не мог гулять голышом по городу, кроме самой отчаянной и безбашенной шлюхи.

Юля никогда не думала о себе так, но... она поняла, что ее жгло так больно и сладко. Она сейчас была шлюхой. Она никогда трахалась, но... Непреодолимый барьер, отделявший ее от секса, вдруг пропал. Она была ближе к сексу, чем любой в этом городе. Она и была ходячим сексом, — потому-то ей и улыбались.

Она вдруг поняла, что ей говорили мужчины, хоть не знала ни слова по-французски. Они ее нанимали. Они приглашали ее потрахаться.

И вот этот бородатый месье, выросший у нее на пути, наверняка делает то же самое.

Он улыбается ей. С виду симпатичный. Годится ей в отцы. Глаза добрые, располагающие. И она перед ним — голая...

Юля вдруг похолодела.

Она была голая посреди города, она испытала невозможное, — но она все равно похолодела оттого, что вдруг допустила ЭТО. Просто допустила, что она может согласиться.

Не согласилась, а только МОЖЕТ согласиться. Просто может, и все. Это возможно...

Ни от кого и ни от чего, кроме нее, это не зависит. Никто не принудит ее, если она откажет. Никто не осудит, если она согласится.

И никто не узнает...

Юля жалобно улыбалась бородачу. В ушах у нее шумело, как перед обмороком.

***

Поль Маню встал раньше обычного. Черт знает, что его подбросило в такую рань. До работы оставалось несколько часов, и он решил выйти кое-что прикупить.

Тогда-то он и понял, что его подняла сама судьба: мимо дверей его дома шла прелестная, а главное — совершенно голая шлюха. Совсем-совсем молоденькая, свежая, как булочка, с влажными вьющимися локонами и грудками-фруктиками. Вкусная, милая, без этой грязи, которая неизбежно прилипает к ним рано или поздно.

Ай да сюрприз! Флики* еще не набежали в такую рань, и девочка, видно, решила собрать утренний урожай.

____________________

*Жаргонное название полицейских во Франции, как в США — «копы». (Прим. авт.)

— Привет! Ты такая смелая! — сказал он ей. — Последний раз я видел голую девушку на улице лет n назад. Сколько ты стоишь?

Она остановилась, глядя на него красивыми темными глазами, вкусными, как виноградинки.

— Привет! — снова сказал Поль. — Ты слышишь меня?

Она улыбалась, глядя ему в глаза.

Она казалась совершенно спокойной, и в то же время была полна какого-то скрытого томления. Присмотревшись к ней, Поль понял, что ее переполняли эмоции, буквально кипевшие в ее взгляде. Видно, прогулка голышом сильно возбудила девочку, с волнением понял он.

И еще он понял, что она его не понимает.

— Ты глухонемая? — спросил он. — Или иностранка?

Шлюха смотрела на него, сдвинув брови. Потом спросила с ужасным акцентом:

— Ду ю спик инглиш?

Ну конечно, подумал он. Они все оттуда — Чехия, Польша, Югославия. И выглядит не по-нашему.

— Да-да, конечно, — сказал он ей, — я говорю по-английски. Ты можешь ничего не бояться и смело пройти ко мне. Мы договоримся. Я готов заплатить, сколько ты скажешь, но не дороже двухсот евро. Согласна?

Шлюха пронзительно смотрела на него своими виноградинками. Соски ее топорщились от возбуждения, киска блестела, будто ее смазали жиром. Поль почувствовал, что начинает сильно возбуждаться.

— Ты очень милая, — сказал он, — и я уже хочу тебя. Пойдем, — и приглашающе раскрыл перед ней двери.

Шлюха сделала шажок и остановилась. Видно было, что она колеблется.

— Тебе мало? Хорошо, пусть будет триста. Ты такая милая, что я готов и на это... но не больше. Добро пожаловать ко мне!

Она наконец вошла, сверкнув ему своими виноградинками.

Поль обнял ее за голые ягодицы и повел в комнату.

На душе у него звенели золотые трубы и гремел райский хор. День начался чудесно: снять такую вкусняшку у собственных дверей — редкая удача; а то, что она пришла к нему голышом, истекая похотью от собственного бесстыдства...

Поль прямо-таки зарычал.

— Прости, малютка, но я так хочу тебя, что предложу тебе выпить уже после того, как мы разочек трахнемся, ты не против?

Он жадно привлек ее к себе и впился в тверденький сосок с большим ореолом. Шлюха ахнула.

— Ты... трахать... меня... — то ли сказала, то ли спросила она.

— Да, именно это я и собираюсь сделать! Мы правильно друг друга поняли, но тебе надо срочно учить английский. А лучше французский, — приговаривал Поль, облизывая сочное, как манго, тело молодой шлюхи. Мысль о том, что на этом теле налип целый слой похотливых взглядов, сводила его с ума.

«Они смотрели на тебя, а я трахаю!» — думал он, сунув руку ей в киску. Там было липко и горячо, как в свежей булке с кремом. — Ого, как ты течешь! — приговаривал он, с наслаждением хлюпая в ее лепестках. — Ты горячая девочка! Ты трахаешься так же горячо?

Шлюха стонала, как в порнофильме, и это впервые не звучало фальшиво. «Она играет неопытную девочку» — думал Поль, глядя на то, как она сутулится и прячет взгляд. — «Такую себе стесняшку. Бог мой, как же это заводит!...»

Он бы смаковал это умопомрачительное тело целую вечность, мял бы упругие ягодицы, сдавливал бы языком тугие клюквинки сосков, наслаждаясь стоном возбужденной шлюшки, пригубил бы ее соки в нежной развратной киске... но он уже не мог.

— А ну-ка покажи, какая ты горячая штучка... а! Все равно не понимаешь! — Поль завалил ее на диван, стараясь не быть грубым, и резво посбрасывал с себя тряпки. По-хорошему она должна была его раздеть, но... он сам завалил ее, так что...

— Ааа... Аааа... Оооооу! — мяукал он от наслаждения, вплывая в ее сладкое тело. — Какая ты узкая! Ооо, как приятно! Ты обтягиваешь меня так, что я и потрахать тебя не успею и кончу, как мальчишка... Аааау!

Он умерил прыть, потому что спустить все в первую секунду было бы слишком расточительно, и медленно скользил в плотном лоне своей нимфы, скулившей, как щеночек. Глазки ее плыли, тело дрожало от похоти...

— Правильно, не подмахивай мне, а то я раньше времени... Ооо! Оооо, ну как же вкусно! — Поль был готов плакать от неописуемого букета ощущений, окутавших его член в тугой шлюшкиной утробе. Он вдруг кинулся коршуном на ее рот и прилип к нему, жадно вскрывая сжатые губы. Шлюшка решила поиграть с ним, и это подлило масла в огонь его похоти. — Ах ты, шалунья, — мычал Поль, проникая в сладкий ротик, и они со шлюшкой взвыли дуэтом.

Поль трахал ее с двух сторон — языком и членом, — и обеими концами был глубоко-глубоко в ней, и наслаждение окутывало его с двух сторон одновременно, и выдержать это было совершенно, ну прямо-таки совершенно невозможноооооооо...

— ОООООООО! О! О! О! — шлепал он яйцами по мокрой промежности, и потом, когда пропитал шлюшку спермой, как губку, все еще не мог успокоится и лизал, кусал, мял горячее тело, ходившее ходуном под ним...

Наконец он слез с нее.

— Ну и ну! Ай да малышка! Ты сделала мой день! Такого удовольствия я давно уже не испы... что? Что такое?

Малышка плакала. Бедра ее все еще танцевали от похоти, а из горла рвались то ли стоны, то ли вслипывания, — но из глаз текли слезы, стекая мокрыми струйками по щекам.

— Ты чего, девочка моя? Тебе было неприятно? Привыкай, такая уж у тебя работа... Упс!

Его член был весь в крови. И шлюшкина киска тоже.

— Что это? У тебя месячные? Почему ты не ска...

Он вдруг понял, что ее слезы и кровь на гениталиях связаны совсем иначе.

— Ты что, была целочкой? — спросил он, подсаживаясь к ней. — Девственницей?

— Ага... Virginity... — кивнула шлюшка, услышав знакомое слово.

— Но... как такое возможно?

На этом ее познания в английском заканчивались, и шлюшка просто плакала, забившись в угол.

Стало быть, он был ее первым клиентом?..

Эта мысль кольнула Поля сладкой болью, и он погладил шлюшку по плечу.

— Не надо. Не стоит. Ты не понимаешь меня, но ты славная, — говорил он ей и гладил по мокрым кудряшкам, прилипшим к щеке и плечам. Это было неописуемо трогательно и сексуально, и у него снова заныло в яйцах. — Кажется, я знаю, как тебя утешить. Ты ведь не кончила?..

Он пересел на другой конец дивана, раздвинул бархатные ножки и сделал то, чего так хотел, но не успел. Теперь коктейль ее тела еще и был остро приправлен девственной кровью, и это волновало Поля до самых тайных и грешных его глубин. «Вкус ее девственности», — думал он, замирая от томительной дрожи, и влипал в соленые лепестки, обволакивая клитор скользящими лизаниями. «Ты славно поработала, — мысленно говорил он ее киске, — и заслужила награды. Вот тебе! Вот тебе еще! И так, и вот так, и...»

Малышка стонала навзрыд. Она уже не сжимала коленки, подставляясь Полю нараспашку, и тот чувствовал, что она скоро кончит, и наслаждался ее наслаждением, которое снова завело его до шума в ушах...

Доведя малышку до безумства, он резво наполз на нее и вошел в распахнутое лоно, сдавив пальцами сосочки, чтобы ее проняло покрепче.

— Dоn"t! Cry! Dоn"t! Cry! Dоn"t! Cry!... — приговаривал он, пронзая насквозь ее влагалище, и сам кончал с ней, безнадежно погибая в этой сладостной битве. — Не! Плаааааааачь... ааааааа...

Виноградинки почернели и округлились. Малышка кончала бурно и жестоко, и потом долго отходила от своего экстаза, глядя на Поля. Личико ее горело так, что слез уже не было — высохли, испарились, как на жаровне. И алые перчики ее губ сами собой складывались в изумленной улыбке...

Эта улыбка ужалила Поля куда-то очень глубоко.

Пожалуй, с нее-то все и началось.

— Девочка моя, — он кинулся ее целовать, но не чувственно, а нежно и умильно, как ребенка. — Кто же ты такая? Откуда ты? Как тебя зовут?

— My... nаmе... isЮля... — прошептали алые перчики.

— Йулйя?... Жюли?

Она кивнула.

— А я Поль. Откуда ты приехала, Жюли? Почему ты была голой?

Она посмотрела на него своими виноградинками. Потом перевела взгляд на ноутбук, лежавший рядом.

— Гугл транслэйт...

***

Он проводил ее в аэропорт, и у турникетов чувственно целовал в рот на глазах у всей труппы.

Юля была с ног до головы одета в обалденные обновки из бутиков, которые сразу првратили ее в кинозвезду. Голова ее была произведением искусства — обильно и роскошно накрашенное лицо, уложенные волосы... Все это страшно подумать, сколько стоило, но Поль сказал ей:

— Твоя девственность стоит гораздо дороже.

Ее роман с французским олигархом (так это выглядело в народных глазах) был трендом дня. Вся труппа упражнялась в шуточках на эту тему, стараясь не переусердствовать, потому что именно Юле театр «Шок» был во многом обязан первым местом на фестивале.

Она была в такой прострации от пережитого, что никого не замечала. К тому же у нее было занятие: сразу после турникетов она влипла в смартфон, где ее ждали Поль и GооglеTrаnslаtе. Перелет был тягостным перерывом, и Юля еле дождалась, когда можно было снова уткнуться в экран.

Она не отлипала от него до ночи. Поль писал ей — «яуже так соскучился по твоему личику» — и, когда мама с папой уснули, она включила скайп.

— Я соскучился не только по личику, но и твоим грудкам, сосочкам, по твоей славной мокренькой киске... — читала она, покрываясь тягучим румянцем.

Вскоре на экране было бородатое, скуластое, влюбленное лицо Поля.

— Здравствуйте, глазки-виноградинки, — читала Юля и млела, как от его языка между ног. — Я так рад вас видеть... Покажи мне свое удивительное тело, Жюли.

И она раздевалась перед камерой, включив яркий свет, и сходила с ума от стыдной волны, надувшей ей груди туго, как воздушные шары, и потом писала — «я не могу, я стесняюсь» — но все-таки подносила камеру вплотную к своему тайному уголку, раздвинув ножки, и потом не выдерживала и ласкала себя, глядя на Поля в экране...

— Я кончил, — читала она, подвывая от сладкого ужаса. — Прости, я стеснялся показать тебе, как я это делаю.

— Пообещайте в следующий раз не стесняться, — строчила ему Юля в ответ. — И я тоже скоро кончу. Хотите посмотреть?

— Даааа!..

И она распахнулась, поставив камеру прямо у своего лобка, — и, зажмурившись, чтобы приглушить стыд, добыла из себя зябкую щекотку наслаждения, скрутившую ее, как тряпку...

— Я так не могу, — писал ей Поль. — Я должен быть в тебе, когда ты кончаешь. Я должен пропитывать тебя своей спермой. Я должен пробовать твои соки на вкус. Хочешь жить со мной? Я узнаю в интернете, что нужно, чтобы мы могли пожениться. Я готов тратить на тебя все свои деньги. Хочешь? Хочешь?

И Юля медлила с ответом, млея от сладкого ужаса.

Ей очень, очень хотелось написать, не раздумывая, — «да»...

Юля Метелкина, восходящая звезда современного танца, приехала с театром «Шок» на знаменитый фестиваль в Элит-сюр-Вест. Там ей предстоял дебют в шоу-спектакле, где Юля должна была выступить совершенно голой.

То есть полностью. То есть совсем.

Это было непростое решение, к которому жизнь медленно, но верно вела Юлю весь последний месяц. Ее номер был танцем Мавки — древесной феи, в которую Юлю должны были превратить, раскрасив ее с ног до головы зеленой и коричневой красками. Вначале предполагалось, что она будет танцевать топлесс. Юля долго маялась, но шанс блеснуть в Европе и тот факт, что с ней плясала целая кунсткамера голых духов, все-таки склонили ее к согласию. Правда, духи были массовкой, а Юля — солисткой, к тому же младшей из всех: только за день до вылета ей стукнуло восемнадцать. Вплоть до премьеры она репетировала в трусах и купальнике.

Когда ей выкрасили для пробы бедро, оказалось, что трусы, даже самые плотные, все время норовят сползти, открыв полоску незакрашенной кожи, которая колола глаза режиссеру. Пробовали красить Юлю под трусами, но краска стиралась, и выходило то же самое. Пробовали лепить на промежность наклейку, но Юля садилась на шпагат — и наклейка летела прочь.

Застыдив бедную Юлю до полусмерти, ее поставили перед фактом: или она танцует без всего, или подводит труппу.

Это было за каких-нибудь три часа до спектакля. Чуть не плача, Юля подставилась гримеру Славе, который взялся превращать ее в древесную фею.

Голую дебютантку холодил целый коктейль ледышек — и волнение, и неловкость перед людьми, которых она давно и хорошо знала, и странное чувство, которое в нее вгоняла кисть, скользящая по коже. Еезабавляло слово «красить», расхожее в гримерках, но сейчас ее именно красили, как забор или скамейку — длинными скользящими мазками по всему телу. Над ней колдовали долго, долго, пока Юле не стало мерещиться, что она превращается в вещь, в куклу, что ее подменили, и вместо нее теперь этот голый зеленый чудик... Ее выкрасили с ног до головы, сбрызнули приторным лаком, обрисовали узорами, снова сбрызнули лаком, превратили ее волосы в липкий зеленый шлем — и наконец отпустили с миром, строго наказав не садиться и не одеваться, пока не обсохнет.

Юля сохла в закутке коридора, чтобы ее никто не задел и не смазал краску. Рядом толклась вся труппа, и всякий, кто видел Юлю, приглядывался, есть ли на ней трусы. Чем больше на нее косились, тем сильней ее подмывало странное сладковатое чувство — казалось, что людские взгляды отбирают у нее вес, и она делается прозрачной, как привидение.

Отзвенели звонки. Грянула музыка, открылся занавес...

Казалось, прошла секунда — и зал уже гудит овациями. Юлю выталкивают на поклоны, накинув на нее халат. «Как, уже все?» — думает она, излучая 120% обаяния улыбкой и телом. — «Шоу ведь идет больше часа... « Единственное, что она помнит — дыхание партнеров, неловкость от краски, стянувшей кожу, и то самое сладковатое чувство, наполнившее Юлю настолько, что та не чуяла пятками сцены. Оно осело в ней, налипло щекотной накипью на нервах и, хоть Юля была в халате, ей все казалось, что она голая.

Ее поздравляют, обнимают, тискают, наперебой восхищаются ею, и Юля думает, как же это вышло, что вместо нее, Юли Метелкиной, танцевала голая зеленая кукла без чувств и памяти. Журналисты требуют фотосессию, и вот на Юле снова нет халата, и зеленая кукла гнется, принимая позы, а Юля наблюдает за ней со стороны. Потом все куда-то отошло — и коллеги, и журналисты, и голоса; осталась только накипь на нервах и то самое чувство, приподнимавшее Юлины бедра в воздух, как воздушный шарик.

Юля искала свою артистическую. Она всегда плохо ориентировалась, а сейчас просто заблудилась в этом лабиринте, полном смеха, толкотни и французских слов. Спросить дорогу она то ли не догадалась, то ли стеснялась, и ей все мерещилось, что она уже почти пришла — так похожи были повороты бесконечных коридоров.

Наконец она поняла, что забрела куда-то совсем не туда.

Голоса отошли за толщу стен и гудели где-то сверху. В закутке стоял облезлый диван. Перед ним висело зеркало.

Юля вдруг поняла, что так и не видела, как ее покрасили. До спектакля она мужественно отворачивалась от зеркал, чтобы не сбиться с образа. Нервы щекотнул холодок: ей предстояла встреча с Зеленой Куклой.

Медленно подойдя к зеркалу, Юля долго, долго пялилась на неописуемое существо, которое вначале смотрело на нее с отвисшей челюстью, а потом заулыбалось.

— Дружелюбное симпатичное привидение, — сказала Юля существу.

Оно тоже что-то ей сказало — наверно, согласилось. А может, и нет.

— Ну да, ты же Мавка. Пардоннн, — протянула Юля.

Ее Мавка была совсем другой. А зрители хлопали именно этой.

Так странно...

Между ног у зеленой Мавки зияло умело закрашенное, но все же ничем не прикрытое То Самое Место. Увидев его, Юля почувствовала, что ее голые бедра вот-вот растают, как сахар в кипятке.

Она оглянулась и прислушалась. Голоса гудели где-то в запределье. Коридор был пуст.

Усевшись на диван, Юля раздвинула ножки и тронула себя чернильно-черной рукой. Зеленая Кукла сделала то же самое.

Какое-то время Юля смотрела, как та вибрирует в розовой середке. Потом вдруг застеснялась, закрыла глаза, откинулась на спинку и отдалась томительной волне, требовавшей выхода.

Все взгляды, прошедшие сквозь ее голые бедра и налипшие на нервах, вдруг растаяли, потекли и обволокли Юлю зелено-коричневым сиропом. Она захлебывалась и барахталась в нем, и наконец сироп вскипел, и Юлю утянуло в желанную почину, и она скулила и умирала там, вывернувшись наизнанку...

«По-настоящему голая — когда нервы наружу, и все видят, какие они у тебя... « — думал кто-то в Юле, пока та проваливалась в сон.

***

Это неописуемое чувство, когда просыпаешься и не можешь понять, где ты... Юля хорошо знала его.

И поэтому почти не испугалась, а терпеливо ждала, когда оно пройдет.

Вначале ей казалось, что она у себя дома. Юля пыталась нащупать в темноте тумбочку с мобилкой, чтобы посмотреть, который час, и злилась на маму, которая передвинула мебель черт-те куда.

Потом она вдруг поняла, что не лежит, а сидит. Точнее, полулежит.

Это ее озадачило. Зябко поежившись, Юля пошарила рукой в поисках одеяла.

Рука, не находя его, скользнула по голому телу. Оно было каким-то шершавым, будто Юлю обклеили обоями.

Вдруг Юля подскочила.

«ТЕАТРСПЕКТАКЛЬГАСТРОЛИГОЛАЯВКРАСКЕ!» — одним комом мелькнуло в ней.

Вокруг царила тьма. «Уснула... не нашли... выключили свет...»

Теоретически в этом не было ничего ужасного. Обратные билеты у них были аж на послезавтра. Можно продолжать себе спать, а утром сюда придут, найдут ее, и все будет, как надо.

Но от одной мысли о том, как ее найдут, голую и размалеванню, как игрушечный монстрик, и выяснят, что она по-детски заблудилась и уснула... К тому же Юле уже совсем не хотелось спать. И было реально холодно.

Чтобы согреться, Юля стала делать обычную балетную разминку — и больно ударилась о какой-то косяк.

Нужно было выбраться куда-то, где посветлее.

Из недр коридора пробивалось смутное свечение. Ощупью, держась за стены, Юля пошла туда. Босые ступни холодил кафельный пол.

Выбравшись на лестничную клетку, она вновь взялась за разминку. Сейчас, на свежую голову, сильно чувствовалось, как краска стягивает лакированное тело. Взявшись за голову, Юля охнула — вместо волос руки нащупали черепаший панцирь.

Немного согревшись, она поднялась вверх по лестнице, к свету (тот горел на каком-то из верхних этажей).

Выбравшись наконец к тусклой лампе, Юля вдруг узнала свою артистическую. Там были все ее вещи.

Она подергала дверь. Закрыто.

С минуту Юля соображала, что делать. Ждать до утра совсем не хотелось: ей вдруг стало жутко в этом пустом темном театре, где в каком-нибудь уголке наверняка сидел Призрак Оперы. (Хе-хе...)

Решившись, она пошла вперед. Там, как ей помнилось, был проход в вестибюль, к вахте. Она попросит ключ от артистической, оденется и вернется гостиницу. Или погуляет по ночному Элит-сюр-Весту, если не вспомнит дороги.

Юля не ошиблась: коридор быстро вывел ее к вестибюлю. И как это она могла вчера так блуждать?..

На вахте горел тусклый свет. Вахтерша, французская тетя Дуся, дремала в кресле.

— Sоrry, — робко сказала Юля. Ее голос прогремел в тишине, как из усилителя.

Тетя Дуся всхрапнула, не просыпаясь.

— Sоrry! — крикнула Юля. — Еxcusе mе!

Это прозвучало так оглушительно, что Юля сама испугалась. Но тетя Дуся храпела, как Илья Муромец.

Решившись, Юля подошла к ней и потрясла за плечо.

— Оу, — мукнула тетя Дуся, приоткрыв глаза.

В следующее мгновение они расширились, как Вселенная в Большом Взрыве.

— Ыааааа! — орала тетя Дуся. Потом закатила глаза и сползла со стула.

С минуту Юля стояла, как памятник самой себе. Потом на ватных ногах подошла к тете Дусе и потрогала ее.

Пульс был. Тетя Дуся дышала. Она была в обмороке.

В стеллаже висели ключи. Какой из них подходил к артистической, понять было невозможно.

Тетя Дуся застонала, пошевелилась, и Юля инстинктивно метнулась к выходу. «Увидит — снова брякнется», думала она, дергая дверь. Заперто.

Боковым зрением она видела силуэт тети Дуси, тяжело встающей на ноги. «Замок... повернуть... « — думала Юля, лихорадочно дергая все, что торчало из двери.

Наконец одна из ручек повернулась — раз, другой, третий... Дверь раскрылась.

Юля опрометью вылетела из театра и бежала еще минуту или две, завернув за угол, пока не поняла две вещи:

1) «Я босая и могу наколоть ноги».

2) «Я совершенно голая посреди чужого города».

Она застыла. Потом медленно развернулась обратно.

«Все будет хорошо», говорила она себе. «Вахтерша не испугается. Мы договоримся...»

Подойдя к театру, Юля убедилась, что дверь закрыта.

Впрочем, она это и так знала.

Хотела подергать, постучать, но вдруг ее накрыла зябкая волна, льдом подступившая к горлу. Мурашки впились в Юлино тело сквозь слой краски, и нервы заискрили от них, как провода перед грозой.

Голая. Голая. Голая. Голая. Голая...

Совсем голая. Писькой наружу.

Одна в чужом городе.

Без возможности одеться, спрятаться, прикрыться... Да еще и размалеванная, как зомби.

«Ничего. Подожду, пока не откроют» — думала она, прекрасно понимая, что ей не хватит выдержки торчать здесь всю ночь.

Ночной город звал, манил ее, втягивал в себя...

Пошатываясь от головокружения, Юля медленно пошла по улице.

***

Прохожих почти не было. Тех, которые были, Юля видела заранее и обходила. А если обойти было нельзя — шла назад.

Все ее чувства обострились до предела. Малейший шорох, огонек или запах Юля воспринимала кожей, ноющей от краски. Соски ее набухли и торчали вперед, как локаторы, и Юля чувствовала их тяжесть, будто к каждому привинтили по свинцовой гире. Она стала ночным пугливым зверем, которому нельзя, ни в коем случае нельзя было встречаться с двуногими...

— Ээээыы!!!

Юля обернулась, холодея. За ней на асфальте сидел мужик и смотрел на нее с таким ужасом во взгляде, что Юля сама перепугалась и рванула от него, пробежав пару улиц. По пути ее сопровождали такие же вопли, от которых горела голая задница, и хотелось бежать еще быстрее...

Остановившись, Юля поняла, что не знает, как вернуться к театру.

Нервы ее были переполнены мятным холодом настолько, что лишняя порция просто не влезла в них, и Юля засмеялась. Это получилось у нее громко и истерично, и она прикрыла рот.

— Интересно, сколько пьяных рыл зареклись сегодня пить? — то ли подумала, то ли сказала она. И пошла вперед — плавно, спокойно, красуясь перед воображаемыми зрителями и поскуливая от собственного бесстыдства.

Зрители, впрочем, скоро появились. То там, то здесь кучковались компашки ночных тусовщиков, слишком культурные, чтобы их назвать гопниками, но и на графов с маркизами явно не похожие. Завидев их, Юля не сворачивала, а шла прямо на них, лопаясь от мятной щекотки во всем теле. Те до последнего не видели ее, будто она стала ночной тенью, а увидев — пугались, терли глаза, смеялись, кричали ей что-то по-французски и махали ей руками, как кораблю. Не отвечать было некрасиво, и Юля улыбалась им, натянув крашенные щеки, и даже махала в ответ, не чувствуя рук, будто и в самом деле превратилась в призрак.

После первой такой встречи в ней кипел настоящий шквал, будто она с головой окунулась в мятную настойку и нахлебалась до ушей.

На второй-третьей встрече этот шквал устаканился и Юля почувствовала, как ее тело само, против воли красуется перед обалдевшими тусовщиками. Грудь сама выпятилась, бедра пошли восьмерками, ноги поймали ритм безумного дефиле... Бесстыдство обожгло ей нервы; если бы кто-то из этих людей схватил ее и завалил на асфальт — Юля, наверно, не сопротивлялась бы, потому что это уже была не совсем она...

Это было самое мощное переживание в ее жизни, и Юля танцевала на ходу. В театре ее тоже видели голой тысячи людей, и ей было не по себе, но это не шло ни в какое сравнение с эйфорией бесстыдства, в которую ее вогнали взгляды ночных прохожих. Ей хотелось броситься на мостовую и корячиться там, тереться о камни и выгибаться, как кошка, в пыли, отклячивая задницу. Навстречу ей вышел улыбающийся парень; Юля подбежала к нему, взяла за руки, закружила, боднула макушкой — и удрала в темноту. Ее тело, воздух, город и вся Вселенная — все сжалось в напряжении, все было пропитано электричеством и дрожало, как ее голые бедра...

Над головой шарахнуло. Юля подпрыгнула, хотя это был всего лишь гром, и побежала в темень парка, не чуя ног. Гремело снова и снова; на нее упали первые тяжелые капли, прожигая сквозь краску, — и воздух вдруг превратился в стену ледяной воды.

Юля завизжала. Улицы отозвались такими же воплями — визжали девчонки-тусовщицы, но им было где спрятаться, а вокруг Юли были только редкие деревья. Ливень нарастал; оглушенная Юля хохотала в эпицентре стихии, каталась по траве и вопила, перекрывая гром.

Потом ливень немного стих, и она подбежала к фонарю. Краска наполовину смылась, и Юлино лицо наверняка было лицом настоящего зомби. Рядом шумела речка; секунда — и Юля лезла туда на четвереньках, как настоящий зверь, и орала в ледяной воде, прожигавшей до костей, смывая остатки краски. Потом сунула туда голову, выдернула с плеском, хватанула воздуха и сунула снова, вымывая краску из волос... Ей уже не было холодно, но она все равно визжала, плюхаясь в камнях, потом вдруг влезла в грязь, вымазалась в ней по уши и снова окунулась в воду... Вокруг нее были только дождь и темнота, и в эпицентре была она, голая и дикая, обожженная стихией. Будущего не было: что дальше делать, она не знала, и это было, как маленькая смерть — Юля Метелкина умерла в дожде, оставив вместо себя голую зверюгу...

Потом она шла, мокрая, по парку. Дождь перестал. Небо светлело, и дома вокруг Юли перестали быть черными контурами — подступало утро.

Парк незаметно перешел в улицы. Зажигались окна, сонные люди таращились на Юлю, но ей не было стыдно. Она не смогла бы рассказать, как ей было. Она была уже не в краске, не театральным монстриком, а просто была голая, и все. Вот так получилось. И с этим ничего нельзя было поделать. И Юля ничего не делала, а просто брела, шлепая по лужам. Ей совсем не было все равно. Просто она приняла, что она голая, и все ее видят. Этот факт теперь был в ней, и она шла с ним внутри, встречая чужие взгляды. Ее бесстыдство было острым, как боль, и она растравляла его, глядя на себя в витринах.

Ей сигналили, улыбались, что-то говорили, и она улыбалась в ответ. Было уже совсем светло, и на улицы вышел, как казалось, весь город.

— Что ж, — сказала сама себе Юля. — Сама ты никогда не решилась бы на такое. И никогда больше не решишься. А сейчас... лови впечатления, пока ЭТО с тобой происходит.

Она понимала, что в глазах прохожих была шлюхой. Не в каком-нибудь ужасном смысле, а в простом, буквальном. Шлюх здесь, видно, любили и уважали — Юля не встретила ни одного осуждающего взгляда. Конечно, никто не мог гулять голышом по городу, кроме самой отчаянной и безбашенной шлюхи.

Юля никогда не думала о себе так, но... она поняла, что ее жгло так больно и сладко. Она сейчас была шлюхой. Она никогда трахалась, но... Непреодолимый барьер, отделявший ее от секса, вдруг пропал. Она была ближе к сексу, чем любой в этом городе. Она и была ходячим сексом, — потому-то ей и улыбались.

Она вдруг поняла, что ей говорили мужчины, хоть не знала ни слова по-французски. Они ее нанимали. Они приглашали ее потрахаться.

И вот этот бородатый месье, выросший у нее на пути, наверняка делает то же самое.

Он улыбается ей. С виду симпатичный. Годится ей в отцы. Глаза добрые, располагающие. И она перед ним — голая...

Юля вдруг похолодела.

Она была голая посреди города, она испытала невозможное, — но она все равно похолодела оттого, что вдруг допустила ЭТО. Просто допустила, что она может согласиться.

Не согласилась, а только МОЖЕТ согласиться. Просто может, и все. Это возможно...

Ни от кого и ни от чего, кроме нее, это не зависит. Никто не принудит ее, если она откажет. Никто не осудит, если она согласится.

И никто не узнает...

Юля жалобно улыбалась бородачу. В ушах у нее шумело, как перед обмороком.

***

Поль Маню встал раньше обычного. Черт знает, что его подбросило в такую рань. До работы оставалось несколько часов, и он решил выйти кое-что прикупить.

Тогда-то он и понял, что его подняла сама судьба: мимо дверей его дома шла прелестная, а главное — совершенно голая шлюха. Совсем-совсем молоденькая, свежая, как булочка, с влажными вьющимися локонами и грудками-фруктиками. Вкусная, милая, без этой грязи, которая неизбежно прилипает к ним рано или поздно.

Ай да сюрприз! Флики* еще не набежали в такую рань, и девочка, видно, решила собрать утренний урожай.

____________________

*Жаргонное название полицейских во Франции, как в США — «копы». (Прим. авт.)

— Привет! Ты такая смелая! — сказал он ей. — Последний раз я видел голую девушку на улице лет n назад. Сколько ты стоишь?

Она остановилась, глядя на него красивыми темными глазами, вкусными, как виноградинки.

— Привет! — снова сказал Поль. — Ты слышишь меня?

Она улыбалась, глядя ему в глаза.

Она казалась совершенно спокойной, и в то же время была полна какого-то скрытого томления. Присмотревшись к ней, Поль понял, что ее переполняли эмоции, буквально кипевшие в ее взгляде. Видно, прогулка голышом сильно возбудила девочку, с волнением понял

он.

И еще он понял, что она его не понимает.

— Ты глухонемая? — спросил он. — Или иностранка?

Шлюха смотрела на него, сдвинув брови. Потом спросила с ужасным акцентом:

— Ду ю спик инглиш?

Ну конечно, подумал он. Они все оттуда — Чехия, Польша, Югославия. И выглядит не по-нашему.

— Да-да, конечно, — сказал он ей, — я говорю по-английски. Ты можешь ничего не бояться и смело пройти ко мне. Мы договоримся. Я готов заплатить, сколько ты скажешь, но не дороже двухсот евро. Согласна?

Шлюха пронзительно смотрела на него своими виноградинками. Соски ее топорщились от возбуждения, киска блестела, будто ее смазали жиром. Поль почувствовал, что начинает сильно возбуждаться.

— Ты очень милая, — сказал он, — и я уже хочу тебя. Пойдем, — и приглашающе раскрыл перед ней двери.

Шлюха сделала шажок и остановилась. Видно было, что она колеблется.

— Тебе мало? Хорошо, пусть будет триста. Ты такая милая, что я готов и на это... но не больше. Добро пожаловать ко мне!

Она наконец вошла, сверкнув ему своими виноградинками.

Поль обнял ее за голые ягодицы и повел в комнату.

На душе у него звенели золотые трубы и гремел райский хор. День начался чудесно: снять такую вкусняшку у собственных дверей — редкая удача; а то, что она пришла к нему голышом, истекая похотью от собственного бесстыдства...

Поль прямо-таки зарычал.

— Прости, малютка, но я так хочу тебя, что предложу тебе выпить уже после того, как мы разочек трахнемся, ты не против?

Он жадно привлек ее к себе и впился в тверденький сосок с большим ореолом. Шлюха ахнула.

— Ты... трахать... меня... — то ли сказала, то ли спросила она.

— Да, именно это я и собираюсь сделать! Мы правильно друг друга поняли, но тебе надо срочно учить английский. А лучше французский, — приговаривал Поль, облизывая сочное, как манго, тело молодой шлюхи. Мысль о том, что на этом теле налип целый слой похотливых взглядов, сводила его с ума.

«Они смотрели на тебя, а я трахаю!» — думал он, сунув руку ей в киску. Там было липко и горячо, как в свежей булке с кремом. — Ого, как ты течешь! — приговаривал он, с наслаждением хлюпая в ее лепестках. — Ты горячая девочка! Ты трахаешься так же горячо?

Шлюха стонала, как в порнофильме, и это впервые не звучало фальшиво. «Она играет неопытную девочку» — думал Поль, глядя на то, как она сутулится и прячет взгляд. — «Такую себе стесняшку. Бог мой, как же это заводит!...»

Он бы смаковал это умопомрачительное тело целую вечность, мял бы упругие ягодицы, сдавливал бы языком тугие клюквинки сосков, наслаждаясь стоном возбужденной шлюшки, пригубил бы ее соки в нежной развратной киске... но он уже не мог.

— А ну-ка покажи, какая ты горячая штучка... а! Все равно не понимаешь! — Поль завалил ее на диван, стараясь не быть грубым, и резво посбрасывал с себя тряпки. По-хорошему она должна была его раздеть, но... он сам завалил ее, так что...

— Ааа... Аааа... Оооооу! — мяукал он от наслаждения, вплывая в ее сладкое тело. — Какая ты узкая! Ооо, как приятно! Ты обтягиваешь меня так, что я и потрахать тебя не успею и кончу, как мальчишка... Аааау!

Он умерил прыть, потому что спустить все в первую секунду было бы слишком расточительно, и медленно скользил в плотном лоне своей нимфы, скулившей, как щеночек. Глазки ее плыли, тело дрожало от похоти...

— Правильно, не подмахивай мне, а то я раньше времени... Ооо! Оооо, ну как же вкусно! — Поль был готов плакать от неописуемого букета ощущений, окутавших его член в тугой шлюшкиной утробе. Он вдруг кинулся коршуном на ее рот и прилип к нему, жадно вскрывая сжатые губы. Шлюшка решила поиграть с ним, и это подлило масла в огонь его похоти. — Ах ты, шалунья, — мычал Поль, проникая в сладкий ротик, и они со шлюшкой взвыли дуэтом.

Поль трахал ее с двух сторон — языком и членом, — и обеими концами был глубоко-глубоко в ней, и наслаждение окутывало его с двух сторон одновременно, и выдержать это было совершенно, ну прямо-таки совершенно невозможноооооооо...

— ОООООООО! О! О! О! — шлепал он яйцами по мокрой промежности, и потом, когда пропитал шлюшку спермой, как губку, все еще не мог успокоится и лизал, кусал, мял горячее тело, ходившее ходуном под ним...

Наконец он слез с нее.

— Ну и ну! Ай да малышка! Ты сделала мой день! Такого удовольствия я давно уже не испы... что? Что такое?

Малышка плакала. Бедра ее все еще танцевали от похоти, а из горла рвались то ли стоны, то ли вслипывания, — но из глаз текли слезы, стекая мокрыми струйками по щекам.

— Ты чего, девочка моя? Тебе было неприятно? Привыкай, такая уж у тебя работа... Упс!

Его член был весь в крови. И шлюшкина киска тоже.

— Что это? У тебя месячные? Почему ты не ска...

Он вдруг понял, что ее слезы и кровь на гениталиях связаны совсем иначе.

— Ты что, была целочкой? — спросил он, подсаживаясь к ней. — Девственницей?

— Ага... Virginity... — кивнула шлюшка, услышав знакомое слово.

— Но... как такое возможно?

На этом ее познания в английском заканчивались, и шлюшка просто плакала, забившись в угол.

Стало быть, он был ее первым клиентом?..

Эта мысль кольнула Поля сладкой болью, и он погладил шлюшку по плечу.

— Не надо. Не стоит. Ты не понимаешь меня, но ты славная, — говорил он ей и гладил по мокрым кудряшкам, прилипшим к щеке и плечам. Это было неописуемо трогательно и сексуально, и у него снова заныло в яйцах. — Кажется, я знаю, как тебя утешить. Ты ведь не кончила?..

Он пересел на другой конец дивана, раздвинул бархатные ножки и сделал то, чего так хотел, но не успел. Теперь коктейль ее тела еще и был остро приправлен девственной кровью, и это волновало Поля до самых тайных и грешных его глубин. «Вкус ее девственности», — думал он, замирая от томительной дрожи, и влипал в соленые лепестки, обволакивая клитор скользящими лизаниями. «Ты славно поработала, — мысленно говорил он ее киске, — и заслужила награды. Вот тебе! Вот тебе еще! И так, и вот так, и...»

Малышка стонала навзрыд. Она уже не сжимала коленки, подставляясь Полю нараспашку, и тот чувствовал, что она скоро кончит, и наслаждался ее наслаждением, которое снова завело его до шума в ушах...

Доведя малышку до безумства, он резво наполз на нее и вошел в распахнутое лоно, сдавив пальцами сосочки, чтобы ее проняло покрепче.

— Dоn"t! Cry! Dоn"t! Cry! Dоn"t! Cry!... — приговаривал он, пронзая насквозь ее влагалище, и сам кончал с ней, безнадежно погибая в этой сладостной битве. — Не! Плаааааааачь... ааааааа...

Виноградинки почернели и округлились. Малышка кончала бурно и жестоко, и потом долго отходила от своего экстаза, глядя на Поля. Личико ее горело так, что слез уже не было — высохли, испарились, как на жаровне. И алые перчики ее губ сами собой складывались в изумленной улыбке...

Эта улыбка ужалила Поля куда-то очень глубоко.

Пожалуй, с нее-то все и началось.

— Девочка моя, — он кинулся ее целовать, но не чувственно, а нежно и умильно, как ребенка. — Кто же ты такая? Откуда ты? Как тебя зовут?

— My... nаmе... isЮля... — прошептали алые перчики.

— Йулйя?... Жюли?

Она кивнула.

— А я Поль. Откуда ты приехала, Жюли? Почему ты была голой?

Она посмотрела на него своими виноградинками. Потом перевела взгляд на ноутбук, лежавший рядом.

— Гугл транслэйт...

***

Он проводил ее в аэропорт, и у турникетов чувственно целовал в рот на глазах у всей труппы.

Юля была с ног до головы одета в обалденные обновки из бутиков, которые сразу првратили ее в кинозвезду. Голова ее была произведением искусства — обильно и роскошно накрашенное лицо, уложенные волосы... Все это страшно подумать, сколько стоило, но Поль сказал ей:

— Твоя девственность стоит гораздо дороже.

Ее роман с французским олигархом (так это выглядело в народных глазах) был трендом дня. Вся труппа упражнялась в шуточках на эту тему, стараясь не переусердствовать, потому что именно Юле театр «Шок» был во многом обязан первым местом на фестивале.

Она была в такой прострации от пережитого, что никого не замечала. К тому же у нее было занятие: сразу после турникетов она влипла в смартфон, где ее ждали Поль и Gооglе Trаnslаtе. Перелет был тягостным перерывом, и Юля еле дождалась, когда можно было снова уткнуться в экран.

Она не отлипала от него до ночи. Поль писал ей — «я уже так соскучился по твоему личику» — и, когда мама с папой уснули, она включила скайп.

— Я соскучился не только по личику, но и твоим грудкам, сосочкам, по твоей славной мокренькой киске... — читала она, покрываясь тягучим румянцем.

Вскоре на экране было бородатое, скуластое, влюбленное лицо Поля.

— Здравствуйте, глазки-виноградинки, — читала Юля и млела, как от его языка между ног. — Я так рад вас видеть... Покажи мне свое удивительное тело, Жюли.

И она раздевалась перед камерой, включив яркий свет, и сходила с ума от стыдной волны, надувшей ей груди туго, как воздушные шары, и потом писала — «я не могу, я стесняюсь» — но все-таки подносила камеру вплотную к своему тайному уголку, раздвинув ножки, и потом не выдерживала и ласкала себя, глядя на Поля в экране...

— Я кончил, — читала она, подвывая от сладкого ужаса. — Прости, я стеснялся показать тебе, как я это делаю.

— Пообещайте в следующий раз не стесняться, — строчила ему Юля в ответ. — И я тоже скоро кончу. Хотите посмотреть?

— Даааа!..

И она распахнулась, поставив камеру прямо у своего лобка, — и, зажмурившись, чтобы приглушить стыд, добыла из себя зябкую щекотку наслаждения, скрутившую ее, как тряпку...

— Я так не могу, — писал ей Поль. — Я должен быть в тебе, когда ты кончаешь. Я должен пропитывать тебя своей спермой. Я должен пробовать твои соки на вкус. Хочешь жить со мной? Я узнаю в интернете, что нужно, чтобы мы могли пожениться. Я готов тратить на тебя все свои деньги. Хочешь? Хочешь?

И Юля медлила с ответом, млея от сладкого ужаса.

Ей очень, очень хотелось написать, не раздумывая, — «да»...