И пусть светит!

Ефим лежал на спине, а Верка сидела на его члене. Она только что кончила, и Ефим кончил. Они отдыхали, чтобы начать все сызнова, и разговаривали. Верка сказала:

— А как оно будет, Ефимка, когда мы победим? Вот сейчас рабочий встает, идет на завод, целый день работает. Крестьянин тоже вкалывает, а как оно при социализме будет?

— А кто ж его знает, как оно будет, – усмехнулся Ефим. – Я не агитатор какой-нибудь и не комиссар, как Собачников, я – комсомолец, и ты комсомолка. Как партия прикажет, так и будет.

Он знал Верку с детства, как говорится, с младых ногтей. Они и в школе сидели за одной партой, и купались в речке голышом, а Веркина бабка заходила к Ефимовой мамке побалакать о том, о сем. Бабка была богомолкой, а мать – не очень, хотя ходила в церкву и свечки ставила святому Георгию о победе русского воинства. Отец воевал на германском фронте, писал редко, мать, неграмотная, просила Ефимку прочитать письмо, а когда их долго не было, то он читал старые письма, а мать плакала. И Ефимка плакал, и малышня тоже.

Потом мир вдруг разделился на богатых и бедных, на кулаков и бедноту. Ефим и Верка оказались по одну сторону баррикад, а многие их одноклассники – по другую. И пошла у них в деревне классовая борьба, то есть драки стенка на стенку. Кулацких детей было меньше, но они были крепче, а беднота брала числом, шумом и камнями. Середняки стояли в сторонке и не вмешивались в баталии.

Верка и Ефимка сражались бок о бок, но потом эти забавы как-то ушли в сторону, а Верка осталась со своими веревочными бантиками в темных пушистых волосах. Потому что она сказала, стыдливо краснея: «А у меня сиськи растут!».

— И у меня тоже! – похвастался Ефим.

— Дурачок ты! – обиделась Верка. – Я серьезно!

— И я серьезно, – засмеялся Ефим. – Только намного ниже!

— А у меня там волосы...

— И у меня...

Верка показала Ефимке свои сиськи, а Ефим – свое достоинство, и они погладили друг у друга там, и Ефим кончил Верке в ладонь с такой сладостью, что едва, как ему показалось, не расстался с жизнью. Потом он у реки обнял Верку, но она отстранилась, погрозив ему пальцем. «Еще не время!», – сказала она.

А сейчас это время наступило, и Верка, отдохнув, привалившись к его согнутым в коленях ногам, снова во второй раз заскакала на Ефимке, как его матушка.

Мать стала по вечерам молиться перед иконами, зажигая лампаду, когда было деревянное масло. Она стояла на коврике перед небогатым иконостасом и молилась о ниспослании здоровья отцу, Ефиму, его брату Николашке и сестричке Вальке. Она была в одной рубахе, а в вырезе под мышками были видны ее большие тяжелые груди, которые качались, как белые гири, когда она истово крестилась. А когда она отбивала поклоны, Ефиму хотелось овладеть ей сзади, как кобель сучкой, и он отворачивался к стенке, чтобы не видеть мать в таком положении и не замарать постель.

Женщины, а особенно матери, все понимают и только делают вид, что не замечают. Как-то после особенно усердной молитвы, мать устало присела на край Ефимовой деревянной кровати, излаженной еще отцом. Ефим живо повернулся на спину, мать смотрела на него, а он на мать.

— Думаешь, я не вижу? – тихо спросила мать и сунула руку под одеяло.

— Только ты не осуждай меня, сынок! – сказала она, откидывая одеяло в сторону. – Постарайся понять, хотя мужику вряд ли ведомо, что испытывают солдатки без мужей.

Она встала, скинула с себя холщовую рубаху и, наклонившись, выпустила из кальсон Ефимов член. Ее громадные белые груди колыхались над сыном, когда она прилаживалась, усаживаясь на него...

Мать позабыла молитвы и приходила к сыну каждый вечер, а однажды он, как хотел, овладел ею сзади. Малыши спали, а Ефим со всем юношеским пылом царствовал над гладким целым телом матери и не испытывал стыда. Все это продолжалось, пока среди ночи что-то не загудело над домом и грохнуло где-то в поле.

Ефим вскочил, перелез через спавшую с края мать и стал поспешно натягивать штаны. «Ты что, Ефимушка?», – сонно спросила мать. – «Еще хочешь?».

— Какое там! – ответил Ефим, запихивая в штаны домотканую косоворотку. – Беляки фронт прорвали!

Накануне Собачников собирал актив в штабе полка и говорил, что положение сложное, и что такое вполне может быть. Полк был сильно потрепан, и об этом знали не только в Главном штабе у Троцкого. Об этом знали и за линией фронта. Верка тоже была активисткой. Она ходила в полковой лазарет в новенькой кожаной куртке и с холщевой сумкой, на которую нашила красный крест.

— В случае прорыва весь актив должен создать вспомогательный отряд для помощи населению. Беляки ведь грабить пойдут? Пойдут. Им хотя и помогает весь мировой капитал, но и им хочется свежей курятины и говядины. Поэтому призываю вас вступать в отряд и записываться в комсомол. Кто первый?

Ефим шагнул вперед, и Верка тоже. Ефим четко ответил на все вопросы, а с Веркой получился конфуз. Ей показали бородатый портрет и спросили, кто это. Она сказала, что Фридрих Энгельс, хотя это был Дыбенко. Но ее все-таки приняли.

Возле штаба Ефим столкнулся с Веркой. Он никак не мог найти портянку и надел левый сапог на голую ногу, поэтому попросил у нее широкий бинт или марлю. Ничего она Ефимке не дала, но сорвала с головы цветастый платок и отдала его вместо портянки. Видно было, что ей было жаль, но что не сделаешь для боевого товарища!

Матрос комиссар Собачников призвал спасать от расправы беляков прежде всего свои семьи, и комактив разбежался по домам. Верка побежала к бабке, но та отказалась поб предлогом старости и немощности, а Ефим потратил много времени, отнимая у матери самовар. Они уехали в одиночестве на двух подводах: Ефим – с семьей, а Верка – с ранеными. Так они оказались в лесу в старом сарае на незнакомом хуторе посреди леса. Хутор по всей вероятности сгорел, и от него остался лишь сарай с дырявой крышей, а в нем немного гнилого сена. Они напоили раненых родниковой водой, стреножили коней, поели и попили, и залегли на ночлег. Матери все было жалко самовара, и она бродила вокруг сарая и смотрела в сторону далекого зарева, где горел дом и самовар, а Верка и Ефим забрались под дерюгу на сено. Совсем рядом спали малыши, поэтому комсомольцы говорили шепотом.

— Ты ведь, Ефимка, не останешься с нами? – спросила Верка, глядя на товарища горящими глазами.

— Ясное дело не останусь! – ответил Ефим. – Надо искать наш отряд и Собачникова.

— А как же я? – жалобно спросила Верка.

— Ты останешься при раненых.

— Если с тобой что-нибудь случится, мне будет очень жаль. Оставь что-нибудь на память.

— Штык мне и самому нужен, а ничего другого из оружия у меня нет.

Собачников оружия Ефиму не дал, а выдал лишь старый немецкий штык в облезлых ножнах, правда, острый, как кухонный нож.

— Я не про оружие, а про память.

— Со мной ничего не случится, – ответил Верке Ефим. – И с тобой ничего. Кончится война за правое дело, мы поженимся, и у нас будут дети. А еще мы построим высокую башню, поставим там красную звезду и прожектор. И его светлый луч увидят все буржуйские страны!

— Зачем?

— Пусть светит!

— Если мы поженимся, и у нас будут дети, почему бы нам не подумать о них сейчас?

Она, похоже, уже подумала и за себя, и за Ефима, потому что Веркины руки шарили под дерюгой и расстегивали Ефимову ширинку. Потом она прыгала на Ефиме, и ее глаза светили в темноте, как тот прожектор на несуществующей пока башне.

На рассвете вернулась маманя прилегла рядом на сено. Малыши проснулись, Николашка попросил попить, а Валька, наоборот, сбегала пописать в угол сарая, и все заснули...

Когда совсем рассвело, Ефим стал собираться. Из Веркиной рогожи он сделал подобие седла, из веревок – стремена и подпругу. Когда они прощались, мать сунула Ефиму тяжелый сверток из чистой тряпки. Там оказался офицерский самовзводный револьвер с шестью патронами. «Это отцов», – сухо сказала мать. – «Он привез, когда на побывку приезжал». Ефим отдал Николашке старый немецкий штык и в шутку назначил его комендантом сгоревшего хутора. Верка ухватила Ефима за лацканы пиджака и, требовательно глядя ему в глаза, просила сказать, что он будет себя беречь. И он сказал, жалко, что ли.

Он прошел всю гражданскую, воевал на Перекопе, а потом вернулся и стал архитектором. И, хотя никакой башни не поставил, построил много добротных домов и даже целые города в тайге. Верка вообще никуда не поступила и ничего не построила, но она преданно ждала Ефима с работы, стоя у окна, и кормила его сытно и вкусно. А также исправно рожала ему каждый год по ребенку...