Ангел для ирокеза

Прожив много лет в городе, я узнал, что для целого поколения городских жителей слово "деревенские" звучит тревожно, примерно как "краснокожие". Краснокожие с восклицательным знаком и на тропе войны, добавлю. И хотя сам я давно горожанин, я чувствую, как в глубине души поднимается волна атавистического злорадства. Верно, в юные годы редко упускали мы возможность, если только таковая нам выпадала, отлупить городских. Сейчас, говорят, нравы смягчились, хотя и не везде.

Городские до сих пор уверяют себя, что страдали тогда от вечного противостояния цивилизации и варварства. В качестве представителей цивилизации, естественно. Нам все виделось иначе. Беспросветная скука вынуждала нас к массовым ритуальным действам типа махаловок на танцплощадках. Но в случае с городскими речь шла не просто о ритуальных молодецких забавах. В лице городских мы мстили классовым врагам. Мы их не просто били, а стремились унизить. За что? Хотя бы за то, что они нас держали за ирокезов, за поношенные отцовские пиджаки, за оскорбления, которым подвергались наши родители, когда стояли в городских очередях за гнусной советской колбасой. Как я теперь полагаю, недостаточные основания для применения насилия, но тогда мы придерживались противоположной точки зрения.

В детстве наши лихие партизанские вылазки приходились по большей части на пионерские лагеря. Мы лупили пацанов, обижали девочек, а при удачном раскладе и поддержке старших товарищей могли отметелить и вожатых. Но детство – цветочки. Ягодки пошли, когда нам исполнилось шестнадцать – 18 лет. Когда я вспоминаю об этом времени, мне начинает изменять благоприобретенная способность изъясняться литературным языком. Извините заранее, если что – то будет не так.

Нас в деревне подобралось тогда человек десять погодков – одногодков, один другого поперек шире и злее. Я, например, качался во дворе огрызками рельса. Морда, как у молодого Есенина, а ручищи, как у Жаботинского. У городских в ту пору вошел в моду туризм.

Туризм в советском понимании – это не Катманду в уик – энд посетить с личным пилотом и поваром. Это нагрузить рюкзаки всякой хренью, преимущественно водкой, и переть с ними по сельской местности на виду у трудящихся колхозников. Затем поставить палатки, выпить водки и горланить песни у костра. Мы, деревенские, никак не могли взять в толк, почему бы этим не заниматься у себя дома. Если бы понимали, не были бы, наверное, так жестоки. В разгар веселья к размягченным туристам заявлялся десяток ирокезов – колхозников с парой обрезов для подстраховки. Водку и все, что понравится, отбирали. Мужиков метелили по – черному. Баб...

Но ша об этом, хоть и дело давнее. Посадили бы меня, как пить дать, посадили бы! Спасибо, умный сосед, он десятку отмахал, уговорил нас близко к дому не залупаться. Мы все при мотоциклах, так что развлекались на выездных сессиях. Ни дать ни взять – ангелы ада. Только не на "Харлеях", а на раздолбанных "Ижах".

Всех моих друзей все – таки посадили, но уже после армии. А я покинул тропу насилия и злобы. Можно сказать, я встретил ангела неба, принесшего мне послание. Вот как это было.

Недалеко от деревни, всего километрах в пяти, построили дом отдыха. Мы там себя сдерживали, по заветам мудрого соседа. Разве что на танцах кому – нибудь по зубам съездим, но без увечий.

Там я и встретил эту женщину. Высокая, длинноногая. Походка немного странная, спину держит слишком прямо. Красивая, одета фирмово. Лет ей двадцать пять, но я тогда старше, чем на свои, выглядел, так что к таким телкам подъезжал без стеснения. Пробовал с ней несколько раз по – хорошему, но о

на на меня – как на пустое место. Гордится, стало быть, брезгует. Обозлился я страшно. Решил на осторожность наплевать и отодрать ее, хоть добром, хоть силой, а там трава не расти.

Случай скоро представился. Гнал я на своем "Иже" по проселку, а тут она навстречу на велосипеде. Где раздобыла, непонятно, но это мне не так уж и интересно было. Тормознул. "Покатаемся?" – спрашиваю. Она на меня смотрит как на обезьяну, удивляется происхождению речевых способностей. Ох, и не выношу я такого взгляда! Схватил ее за волосы и в траву сдернул. Сначала думал ножом припугнуть, но не потребовалось. Она сперва вскрикнула от неожиданности, а потом не сопротивлялась. Руки вдоль тела вытянула и лежит бледная, как в обмороке.

На ней узкие джинсы были, рублей двести, не меньше. Я с ними валандаться не стал. Распорол ножом на срамном месте и сунул, как водится. Странное дело: внутри у нее все горячо и мокро, но сама она холодная и отрешенная. Смотрит в небо, будто меня тут нет, а это ей доктор клистир заправляет. Вот сука! Дырка ее мне рада, а она морду воротит. Хоть бы ойкнула, вздохнула или отпустить попросила. Нет, брезгует, презирает даже сейчас! Я разъярился. Кончил, но не успокоился. На четвереньки ее поставил, сунул сзади и от злости рубашку по шву ей на спине разорвал. Тут она вдруг вздрогнула и говорит голосом тихим и жалким, не таким совсем, как я ожидал:

– Очень противно, да? Уродливо, да?

Я опешил.

– Не понял, – говорю. – Что противно?

– Моя спина. Ты ведь хотел поиздеваться над уродиной, да? Смотри, издевайся.

И заплакала. Пригляделся я к ее спине. Вроде, ничего особенного. Но на пристальный взгляд заметна, по – научному говоря, некоторая асимметрия или, по – медицински, сколиоз. Я и не заметил бы, если бы она не предупредила. Я ей погладил спину, чтобы успокоить.

– Было бы противно, – говорю, – у меня не стоял бы, наверное. Какая же ты уродина? Ты самая красивая из всех, кого я знаю.

Она обернулась ко мне и посмотрела удивленно и недоверчиво. Потом схватила мою руку и поцеловала.

А я застыл в горделивой позе со спущенными штанами и медленно – медленно прозреваю.

Выходит, все ее высокомерие проистекало от отсутствия веры в себя. Допустим. А моя понтовая жестокость разве не из того же источника? И так это меня потрясло, что я и не поверил сначала. Вынул, не кончив, лег с ней рядом, обнял, в глаза заглянул. Глаза страстные, преданные, мокрые от слез.

– А почему ты на меня как на пустое место смотрела, когда я с тобой заговаривал?

– Думала, ты смеешься надо мной. Ведь ты красавец, а я – уродина кривобокая.

– А не потому, что твоя одежда как весь мой мотоцикл стоит?

– Разве? Я не заметила. Никогда не думала об этом, правда.

Еще несколько минут назад мне хотелось заставить ее верещать от стыда и боли. А теперь меня переполнила нежность. Я гладил, целовал, обнимал, слизывал ее слезы и говорил, какая она красивая и как я люблю ее. Она сомлела, застонала, прильнула ко мне. Ну, дальше не важно, читайте мировую литературу.

Скоро она уехала, и мы больше не встречались. Я вспоминаю о ней с теплотой, но она была не первой и не последней моей любовью. Дело тут не столько в любви, сколько в послании, которое я расшифровал. Вот оно, в нескольких строчках:

Унижает других тот, у кого нет веры в себя и собственного достоинства. Обрети веру в себя и достоинство, и тебе не потребуется унижать других. Помогая другим обретать веру в себя и достоинство, ты обретешь их сам.

Больше я в своей жизни ангелов не встречал. А вам они что, чаще являются?