Только ртом

Дорогая Маша! Если бы мы с тобой вдруг и встретились, то на какой – нибудь автостраде в пустыне, в американской прерии, нигде, in the middle of nowhere, как они говорят. А раз так – всё и закончилось бы через сколько – то дней, неделю спустя, месяц спустя, когда ты не захотела больше меня видеть.

В тот день, когда всё закончится – на той же автостраде, в той же машине, такой раздолбанной, что похожа на съёмочный реквизит – моя рука первый раз окажется у тебя между ног. Будет так: ты просто снимешь с руля мою правую руку на скорости 60 миль в час, поднимешь юбку (какую юбку? ты не носишь юбок! в тот день мы оба будем странно одеты), положишь мои пальцы себе между ног, поверх шёлковых "праздничных" трусиков. Мой средний палец ляжет точно посредине, где материя немного вмялась, и я сразу вомну её ещё сильнее, концом пальца вдавлю эту материю в тебя – от злости и неожиданности, от понимания, что шёлк мокрый, вот так я первый раз потрогаю тебя руками.

(А до того – только ртом. Это ты так решишь, милая Маша, в тот самый первый день, когда твоя машина подберёт меня на этой безнадёжной трассе. Мы будем незнакомы, но быстро сойдёмся – скрываемся от властей, не в порядке документы, нелегальные иммигранты, неплательщики налогов, преступные элементы, Бонни и Клайд в этом middle of nowhere. И в том дешёвом мотеле ты будешь стоять, глядя в окно, со страхом, с ожиданием, со скукой – вдруг расстегнёшь широкие "армейские" штаны, стряхнёшь с бёдер, переступишь одной ногой, расставишь ноги пошире, прогнёшься в спине, под задравшейся рубахой я увижу голые ягодицы, прогнёшься ещё – увижу нижний край раскрывшихся губ, в полутьме – силуэт твоей п..., вид сзади.

И я не сделаю ничего иного, как опущусь коленями между твоих расставленных ступней, раскрою рот, нижней губой коснувшись всего это скользкого нежного рельефа, верхней – перемычки между влагалищем и анусом, языком войду в тебя. Перебирая губами, до боли выставляя немеющий язык, до синяков сжимая твои ноги выше коленей, буду сидеть почти неподвижный, пока не почувствую, как вход раскрывается шире, шире – и вдруг начинает сужаться, пульсировать, сжимать мой язык. Ты же не издашь не звука, не изменишь позы – когда я встану, увижу, что ты лежишь грудью на подоконнике и отражаешь фары ночных машин невидящими глазами. )

А в тот день, когда всё закончится, я не остановлю машину, и буду грубее, чем мог бы. Буду упрямо двигать пальцем, погружая его в тебя, этот палец, обтянутый тканью. Потом обхвачу полоску трусов и на секунду сожму в кулаке, "дай я сниму", ты скажешь, снимай, снимай, ты не успеешь снять их и до колен, а мой средний палец уже будет в тебе, так глубоко, как только можно, так глубоко, что костяшки других вдавятся в промежность, в половые губы, наверное, больно. Но ты скажешь "ещё один палец" и продолжишь смотреть вперёд. Пристегнёшься. Я войду в тебя средним и указательным, теперь не сразу, теперь медленнее – за этот единственный раз можно запомнить всё, что я столько раз видел, все, во что впивался жадным ртом.

(Ты тоже будешь жадная, но только ртом. Утром, выйдя из мотеля, я сяду за руль твоей машины, мы сговоримся вести по очереди. В середине дня, когда остановимся перекусить, съедем с трассы в какой – то кустарник, ты обойдёшь машину раньше, чем я заглушу двигатель, откроешь водительскую дверь, укажешь пальцем на мою ширинку: "можно?" И пока оба смеёмся, расстегнёшь её, сдвинешь трусы и коснёшься губами ещё вялого члена. Всё остальное только ртом – обхватишь мягкими губами головку, помнёшь, тронешь языком, пока член не распрямится тебе навстречу, а потом медленно, мерно будешь двигать головой вверх – вниз, иногда останавливаясь и катая головку во рту. Это продолжится недолго, и ты не отстранишься, часть проглотишь, остальное стечёт из твоих губ на расстёгнутые штаны и водительское сиденье.

А в остальном мы скорее будем случайные сообщники, чем любовники. Сложим вместе свои скудные неправедно нажитые доллары, по молчаливому уговору станем избегать полицейских и крупных го

родов, придумаем свой условный язык, чтобы пользоваться им при посторонних – в придорожных кафе и мотелях. Никаких вопросов о прошлом. Только ртом – говорить, целовать, сосать, лизать, уметь, делать. )

А в тот день, когда всё закончится, я в первый раз пальцами узнаю, насколько мокрой ты бываешь, когда твоя смазка НЕ смешивается с моей слюной. В тот день я впервые пройду путь в тебя до конца, до упора, сначала двумя пальцами, потом ты снова скажешь "ещё один", войдут и три, большой палец положу на клитор, оттопыренным мизинцем почти дотянусь до ануса, и тремя пальцам буду переживать всё так сильно и глубоко, что рука начнёт неметь, что скорость вырастет до 70, 80, 90 миль, ты станешь нервно оглядываться на проезжающие машины: не попасться бы полицейским, нервно ёрзать будешь на моих пальцах, приговаривать "давай, глубже, глубже", а раньше – то ничего не говорила и никогда не пускала мои руки выше середины бёдер.

(Один раз из – за этого ты просто наступишь мне на руку. Мы тогда будем сидеть, полуголые или голые, в какой – нибудь кирпичной развалюхе, будке, сторожке недалеко от реки, ждать пока высохнет вся одежда, постиранная разом. У нас будет, как в кино или в рассказе, вино, сыр, хлеб, колбаса. В твоём кассетнике, таком же древнем, как машина – чёооорный тягууучий блюз, и ты, такая гибкая голая на фоне красного крошащегося кирпича, так странно медленно танцуешь, что сама похожа на негритянку, на мулатку, на испанку. Но когда ты начнёшь танцевать прямо надо мной, полулежащим у стены, я только в этот раз не удержусь и потяну руку туда, в нестриженные волосы, уже раскрывшиеся набухшим розовым, красным. Не дотянусь: ты одной ногой, прямо пяткой, задрав её неправдоподобно высоко, прижмёшь мою кисть к полу, станешь в ладонь всем весом, так что что – то хрустнет и много недель мизинец и безымянный не смогут полностью согнуться.

Придавишь мне руку, повернёшься, сядешь над моим лицом, я чуть не зубами вопьюсь в твою п..., буду резок, сильно сжимать клитор губами, забираться языком в анус – но ты позволишь мне всё, всё только ртом, сама же, лёгшая на меня, подставившая всё своё и вобравшая в рот только кончик моего члена, будешь нарочито нежна и медленна. И всё равно в этот раз мы кончим вместе. )

А вот в день, когда всё закончится, от моих пальцев ты не кончишь. Может быть, не хватит всего пяти секунд – тех пяти секунд до удара в дерево, когда я успею выдернуть из тебя пальцы и вцепиться в руль.

Мы очнёмся довольно быстро – нас спасут пристёгнутые ремни, общая прочность твоего рыдвана и кусты, сквозь которые он тормозил, съехав с обочины. И вот, дорогая Маша, тогда ты скажешь: "давай, войди в меня", не отстёгивая ремень, повернёшься на бок и прижмёшь нижнюю ногу к груди, а верхнюю устремишь коленом в потолок – так что когда я с трудом переберусь поближе, и без всяких других прикосновений ткну х... прямо в тебя, на всю длину – ступня одной ноги упрётся мне в живот, а другой – станет на бедро.

И это, милая Маша, будет самый странный трах в твоей жизни, могу поручиться. Болезненно охая от множества синяков и порезов, пытаясь хоть как – то пристроить тела в груде стынущего металла, мы слипнемся так крепко, что я не смогу выходить из тебя ни на сантиметр, и мы будем, как борцы, как врач и больной, как маньяки, дышать друг другу в уши, покачивать бёдрами и сдавливать руки крепче, крепче, почти ломая рёбра, позвоночник, таз. И всё же, родная моя Маша, ты сумеешь отстраниться от меня за секунду до того, как расширятся твои глаза и лёгкие сделают самый глубокий вдох. Ты сумеешь протиснуть между нами руку и сжать в горсти – я почувствую – свой лобок, волосы, половые губы, клитор, основание моего члена.

Сжать, застыть, вдохнуть весь оставшийся в машине воздух – и кончать – кончать – кончать – КОНЧАТЬ, с ненавистью глядя мне в лицо. И я ещё не успею кончить (хотя в этот раз не выйду, не успокоюсь, пока не оставлю всю эту злость внутри тебя), я не успею кончить до того, как ты захочешь никогда меня больше не видеть.