Сон Василия Петровича

(В рассказе много ненормативной лексики. Я честно предупредил. — прим. авт.)

***

Нет ничего трогательней в мире, чем соски юной девочки, если их раздеть и целовать впервые в девочкиной жизни (и возраст не имеет тут значения). Они не просто нежные, и беззащитные, и чувственные. Они — обещание, и плевать, выполнится оно или нет. Это обещание всегда больше любого выполнения: женщина может умирать в оргазме, но в ее сосках, раскрытых впервые, есть и эта смерть, и рай после нее, и муки приближения, и еще большие муки предчувствия, когда все впервые. И невинность в них тоже есть, и целомудрие, и доверие, которое выше похоти. Такая девочка всегда — одновременно и гетера, и сестра, и дочь. Ее инициация всегда запретна, куда бы ни прятать от этого ум.

Пизденка — совсем другое дело. Это последний рубеж перед великим ритуалом, последнее «а может, все обойдется?», за которым — точка невозврата. Когда она пускает масло под твоим языком, нужно прочувствовать девочкин ужас, пропустить через себе холодок ее бедер, на которых нет ничего, совсем ничего, — и тогда ты распробуешь это масло, горькое от стыда. Лучше, чтобы она была с волосиками, и ты ее побреешь. Это часть ритуала. Девочкина мохнатка — это стыдно, неприлично, она прямо-таки кричит, зияет в воздухе, и этот крик может выбить из девочки все ее мысли и даже дыхание. Девочка превращается в одну большую мохнатку, липкую от стыда и обещания.

Но сосочки... Это, наверно, самый драгоценный момент — когда девочка полураздета, на ней джинсы или юбочка (а ножки босые) — и от пояса ничего нет. Спина — обещание сосков. На ней нет полоски лифчика, она голая и гибкая, как похоть, которая еще пока глубоко внутри, но вот-вот поймет, что выход открыт. Спину можно и нужно ласкать отдельно, мять и лепить ее, как восковую статую, кутать ее в волосы и обмирать вместе с девочкой, когда они щекочут ее всю сразу. И сосочки вначале тоже лучше спрятать в волосы и добыть их — вначале губами, как теленок, и только потом умаслить, облепить влагой, насосать и намучить до лиловости — чтобы девочка присохла к своей спине и хватала воздух ртом. Девочку нужно выдоить нахуй, пока главное еще скрыто, и она твоя наполовину — и пусть эта половина извивается так, что с другой половины сама собой летит одежда, как сброшенная кожа.

И вот тогда... Но нет: еще рано. Золотой принцип первого раза — «вначале оргазм, потом секс». Девочка должна прочувствовать до самого дна своей спазмирующей матки, что без хуя, упертого в это дно, ей не жить. Она должна превратиться в отчаянное тело, хотящее неведомо чего. (Девочка ведь не знает еще, как это бывает, когда ебут. Взаправду, настоящим живым хуем, прободавшим ее собственную девочкину пизденку.) Нужно, чтобы девочка слегка оплавилась от похоти — тогда и хуй войдет в нее как долгожданный гость, а не как захватчик, и бедрышки ее сразу затанцуют на нем, хоть она и понятия не имеет, как это у нее выходит...

Тогда-то девочка и осознает, что она уже не девочка. Ей нужно в этом помочь: сказать ей, что ты ебешь ее нахуй в самые ее недра, говорить ей страшные, убийственные слова, чтобы она подыхала от ужаса и сладости. Хорошо, если она сможет увидеть, как твой хуй ныряет в нее и выныривает обратно, весь в крови; хорошо, если она попробует эту кровь — гадко и невкусно, но надо, потому что первый раз — это рай напополам с адом...

И когда девочка выкончается второй раз (не жди, что это произойдет само собой — помоги ей пальчиком, подрочи клитор, похлюпай в лепестках) — вот тогда уже ее сосочки будут не обещанием, а воспоминанием. Они могут долго не обмякать и требовать муки, но это уже фантомная боль, потому что смерть и воскресение позади. С тобой будет уже не девочка, а женщина — прекрасное и сильное создание, готовое дарить тебе любовь и ждущее любви от тебя, — но священный момент обещания не повторится уже никогда...

***

Все это Василий Петрович только про проделал с Маринкой, своей соседкой по купе.

За окном неслась чужая ночь, поезд пел и танцевал на ходу, а потрясенная Маринка лежала голая, как Ева (после ритуала стыд пропадает, и это чуть-чуть грустно) и смотрела то на потолок, то в окно, то на Василия Петровича. Она не знала о нем ничего, кроме того, что он немолодой и некрасивый, что с ним интересно болтать, что он пообещал ее маме присмотреть за ней, и...

Она не знала, как это получилось. Вроде бы никто не делал ничего такого (а уж она-то и не думала, она ведь совсем, совсем, совсем не из таких). Просто...

— Не одевайся, — попросил Василий Петрович. (Сам-то он оделся.) — Я закрою двери, и не одевайся. Хочешь, научу целоваться?

Маринка не знала, хочет она или нет, но ее губы уже сами целовались с истомно-сладкими губами Василия Петровича, и язык прятался от его языка, но прятаться было негде, и голые любовники вновь вспомнили, что они голые...

— У тебя мальчики были? Целовалась?

— Да...

— Не раздевали тебя?

— Нет...

— Я знаю.

— Откуда?

— Не знаю, — улыбнулся Василий Петрович. — Как-то это видно. По соскам. До чего же они хорошие у тебя. Цветочки такие, рожки-бутончики...

Маринке хотелось плакать, и она плакала, а Василий Петрович не утешал ее, а просто ласкал — нежно и бесстыдно, как свою рабыню. От нежности слезы текли гуще и слаще, и пизденка не отставала, и скоро мокрая Маринка всхипывала от тычков лилового хуя в ее середку.

— Сейчас не буду, не бойся, — шептал Василий Петрович. — Пусть отдохнет... Мы так, без экстрима. Пососешь?

И Маринка сосала лиловую колбасу, давясь слезами. Головка ее ходила взад-вперед, поймав ритм, и в том же ритме качались бедра, влипнув в простыню.

Василий Петрович выдернулся, когда она уже кричала, и забрызгал пол.

— Иэхххх... гррр! Не хотел в тебя. Рано еще... Разводи ножки — мучить буду.

Он усадил ее на две подушки, встал на карачки — прямо в свою кончу (но уже было насрать), развел ей коленки циркулем — и взялся за мохнатку. Маринка закрыла глаза...

Длилось это долго, долго — никто не спешил, никто не устал (хоть и болели колени на полу), и впереди была вся ночь. Минут двадцать прошло, пока Маринка снова заколотилась о стенку вагона, и Василий Петрович доил ее руками, всосавшись в клитор, как паук. Он выкончал ее до капли, до последнего спазма, до последнего «не могу». Маринка была пуста, как новорожденная. Она не могла ни шевелиться, ни думать, а могла только спать.

Она и спала до самого утра — голая, заплаканная (слезы текли и во сне), растрепанная, как лахудра. Василий Петрович не спал. Он любовался на нее, укрывал, осторожно трогал губами, а к утру снова выдрочился на пол. Маринка выпятилась мохнаткой наружу, и он не смог выдержать...

— Одевайся! — шептал ей кто-то. — Одевайся! Москва!

***

— Ну, прощай. Прости меня.

— До... свиданья, — буркнула она.

Буркнулось по инерции — просто ее губы привыкли это говорить, когда надо прощаться, — а его кольнуло в самое туда.

— Может... давай помогу? Вещи-то...

— Спасибо, я сама.

Он смотрел, как она удаляется, грюкая чемоданом на колесах (тот все время заваливался на бок). И когда до метро остались последние десять метров...

— Маринка! Маринк!... — запыхавшись, он подбегал к ней. (Спасибо — остановилась и подождала.) — Маринк!... А давай жить у меня? А?

— С вашей женой? — криво усмехнулась она.

— Нет у меня никакой жены! Я... короче, я наврал, чтобы ты на меня не запала. Один я, один. И квартира большая.

Маринка снова заплакала.

— Экий ты водолей, — обнимал он ее и вел обратно, взяв чемодан. — Давай щас на такси ко мне.

— Откуда вы знаете, что я Водолей?

— Я? О-о... А я факир. От слова «fuck» — хрюкнул Василий Петрович, и Маринка тоже хрюкнула. — Поехали ко мне, и...

Через полчаса они были у него.

— Давай располагайся, — суетился хозяин.

— На срач не обращай внимания, я не планировал, сама понимаешь...

— Как женщина может не обращать на срач внимания? — возмутилась Маринка. — Это все равно что вам сказать: вот он круче, вы рядом с ним гэ, но вы не обращайте внимания...