Саша Тиунова

Днем

Я проспал, наверное, часа два в обнимку с учебником музыкальной гармонии. Заснул еще за столом, готовясь к завтрашнему вступительному экзамену в консерваторию – теории музыки. Заснул за столом, а проснулся почему-то в своей кровати. Директор Владимир Константинович Наместников милостиво разрешил нам, поступающим в консерваторию и Гнесинку, пожить еще месяц в общежитии хорового училища. В черной папке с нотами теперь лежало свидетельство об окончании нашего замечательного училища и паспорт. Мне недавно стукнуло восемнадцать, и мы с парнями славно отметили эту некруглую дату в ближайшем кафе. Хорошо бы вечером продолжить в комнатке у вахтерши Вероники Матвеевны, но она недавно скончалась прямо за рабочим столом в коридоре. Загулявший учащийся обнаружил ее лежавшей на руках и словно бы заснувшей. Студент поднял шум, позвонили директору, понаехала милиция и врачи. Вахтершу унесли ногами вперед, накрывши простыней, ее рабочее место опустело, а комнату опечатали. Вот так. Жаль ее.

Противный Женька Усачев, мой тезка, так старательно тряс меня за плечи, что я проснулся.

— Чего тебе?

— Там тебя какая-то тетенька спрашивает!

— Какая еще тетенька?

— Вот такая!

Он старательно выпятил губки бантиком, вытаращил глаза и руками нарисовал в воздухе виолончель. Наверно, эта рыжая, имени которой я не помнил, но с которой мы старательно целовались у нее в подъезде. Она – до потери пульса, я – до ощупывания ее мяконького тела. Признаться, я был слегка разочарован. Ее трусы были плотны и не снимаемы, да и лифчик такой же пуленепробиваемый, но она все равно млела, потряхивая рыжей гривой. Все кончилось тем, что я спустил в трусы, попрощался и ушел. Вряд ли это была она, но все же...

— Рыжая?

— Не. Белая.

Славный малыш, только приставучий, как банный лист.

Белой я не помнил. Майка? Брюнетка, да и за увлечение субтильным шахматистом ее следовало наказать. Даже если она пришла извиняться и каяться.

— Иду...

Я спал в рубашке и брюках, а бросить в лицо пригоршню воды и пригладить волосы было минутным делом.

Она стояла в воротах в ослепительно белом платье не то выпускницы, не то невесты, и утреннее солнце пробивало его насквозь. Так, я понял, что кроме платья, на ней одета еще комбинация или рубаха до середины бедра. А подойдя ближе, я восхитился ее светлыми волосами, казавшимися золотыми. А так, в меру мила, в меру фигуриста.

— Женя, ты меня не помнишь? – тихо сказала она. – Я Саша, Саша Тиунова!

— Саша? Ты?

Разом нахлынули детдомовские воспоминания. Мы ходили в паре. Детдомовцы должны были ходить в паре. Мальчишки держаться за руки отказывались наотрез, и к ним ставили девочек. Вот и мне поставили Сашу, которая мне сразу понравилась, потому что она громко пела, и с ней можно было говорить обо всем. Мы часто просто сидели и разговаривали, дружили, то есть. Кое-кто из мелких дразнил нас «жених и невеста», я их отдубасил, и меня наказали, поставив в пару к сопливой Светке, с которой никто не хотел ходить, потому что она постоянно вытирала нос руками. Но мы все равно продолжали дружить и даже уединялись в дальнем диком конце сада на бревне.

— Я так сильно изменилась?

— Нет, что ты! Может, совсем чуть-чуть.

Не мог же я ей сказать, что у нее теперь выросли сиськи и широкая задница, и она больше не Сашка-какашка?

— Как там наши?

— Вера Ивановна умерла недавно. А так... так все нормально. Я техникум закончила, работаю на силикатном заводе лаборанткой, а Зинка Гвоздева замуж вышла.

— А ты?

— А я на экскурсию в Москву приехала.

Из этого я сделал вывод, что замуж она не вышла. Пока. А Веру Ивановну было жаль. Она нам была как мать, вот только ее материнство делилось на всех поровну...

Кое-что от последней стипендии у меня еще оставалось.

— Пойдем, погуляем?

— Пойдем

Мы шли по метромосту над Москвой-рекой. Слева на мысу временами ревел кратер стадиона. Там сидела, наверное, половина Москвы. Воскресенье, все-таки. Другая половина жарилась на солнце в Нескучном саду. Жарилась, купалась, ела мороженое и пила газировку. Туда я и привел Сашу. Угостил мороженым, лимонадом и предложил:

— Давай окупнемся?

Она густо покраснела.

— У меня купальника нет.

— Помнится, раньше тебе купальник был не нужен.

Напрасно она ломается. Под платьем у нее, кроме рубашки или комбинации виднелись бретельки светлого лифчика. Ну и трусы, наверное. Не приехала же она в Москву без трусов?

— У меня тоже плавок нет. Ну и что?

— Пойдем, окунемся. Жарко!

— А куда мы вещи денем?

— А вот. Гражданин, посмотрите за нашим барахлом?

«Гражданин» загорелый, мускулистый, в узких плавках, кивнул молча.

— Только у меня в брюках три рубля, – предупредил я.

— Могу добавить! – лениво процедил мужчина.

Я быстро разделся до трусов, черных, из бельевой училища. Саша все медлила, потом повернулась ко мне спиной. «Расстегни!», – сказала она, и я понял, что она решилась. Я расстегнул три круглых пуговки у шеи и помог ей стащить платье. Все-таки оно ей было тесновато, Сашина голова прошла с трудом сквозь узкий ворот, и ее золотые волосы разлохматились. Она стояла, опустив руки вниз, и держала в руке белое платье, а сквозь комбинацию в мелкий цветочек просвечивали лифчик и трусы-шорты.

— Молодежь, переодеваться в кабинке надо! – сказал мужчина в плавках. он повернул голову в соломенной шляпе и беззастенчиво разглядывал Сашу в комбинации. Потом тяжело вздохнул и отвернулся от нас.

— Мы быстро! – сказал я и задрал подол Сашиной комбинации.

— Давай, снимай свою рубаху. А то подумают, что ты недалекая, и я тебя раздеваю.

Саша ухватилась за подол скрещенными руками и стянула-таки свою комбинацию в мелкий цветочек, оставшись в таких же светлых с цветочками трусах и лифчике. Сейчас она окунется, и все будет видно, подумал я, взял ее за руку и бегом потянул к воде. Мы зашли в воду по колено, потом – по пояс и присели, окунувшись по шею. Я сразу вспомнил, как мы убежали с тихого часа, перелезли низкий забор у оврага и спустились вниз к быстрому ручью. Вода в ручье была не просто холодной, она обжигала, потому что была родниковой. Мы так же, как сейчас, присели в воду и сидели так, пока не застучали зубы.

— Ой, как хорошо! – сказала Саша, присела еще глубже и резко встала. Ее трусы в мелкий цветочек из тонкой ткани намокли и остались в воде. Резинки на трусах надо менять вовремя!

Она сначала не поняла, что случилось, потом метнулась сначала к берегу, потом на глубину, но ее ноги запутались в трусах, и она упала в воду. Я кинулся ее спасать, мускулистый мужчина в плавках был тут как тут, т мы вдвоем вытащили ее на берег. Сашины трусы не потерялись, а висели на одной ноге на уровне колена.

— Купите Вашей девушке нормальный купальник! – строго сказала дама в синем глухом купальнике, внимательно разглядывая Сашины светлые волоски внизу живота. – Что же это она у Вас голая, и плачет!

— Мы – нудисты! – гордо сказал я и помог всхлипывающей Саше натянуть мокрые трусы, придерживая свои за резинку. Ее грудки встопорщились, а маленькие розовые сосочки нагло просвечивали сквозь бюстгальтер.

— Нудисты голые купаются! – хохотнула дама. – Не верю!

Ладно, тоже мне, Станиславский, подумал я, голые, так голые, и рывком стянул свои мокрые тяжелые трусы на уровень колен.

— Вот, другое дело! – засмеялась дама. – Впечатляе

т!

Короче, с пляжа нас выперли дружинники, хорошо, милицию не вызвали. Мы забрались в кусты, и Саша, наконец, надела свою комбинацию и бальное платье, а опозорившие ее трусы скатала в комок и затолкала в маленькую дамскую сумочку.

— Правильно! – похвалил я Сашу, а то чирей сядет, не повернешься! Ты где остановилась?

— В смысле?

— В гостинице? Все экскурсанты живут в гостинице.

— А, – протянула она. – Если честно, я не на экскурсию. Я поступала в строительный институт и вчера провалила самый первый экзамен. Билета у меня еще нет, куплю, переночую на вокзале и завтра уеду.

— Зачем на вокзале, переночуешь у нас в общежитии, – нашелся я. – Там места много.

— В мужском общежитии. Уж не у тебя ли в постели?

— Зачем у меня, – обиделся я. – Я – человек порядочный. Блюду, так сказать, моральный облик строителя коммунизма. У нас комнатка есть на первом этаже. Там раньше вахтерка жила.

— А сейчас она где?

— Умерла.

— В постели?

— Это так важно? За столом она умерла, так сказать, на боевом посту. Переночуешь, а завтра поедешь.

Так слово за слово мы, обсыхая дорогой, добрались до общежития.

— Ну, вернешься ты в Липецк, а дальше что? – допытывался я.

Она пожала плечами.

— Опять на завод устроюсь. В лабораторию. И буду готовиться.

— Вот что, – сказал я и взял ее за руку. – Будешь жить в Москве, работать у нас в общежитии вахтером и готовиться в институт хоть круглые сутки.

Она повеселела.

— Ладно! И, правда, как я буду в Липецке готовиться. Пошли комнату смотреть!

Я, подхватив Сашу под руку, ввел ее в общежитие, как муж вводит в дом молодую жену. Затем мужественно сорвал узкий бумажный листок с печатями и открыл дверь ключом, висевшим рядом на гвоздике. И настежь распахнул дверь.

— Смотри!

Нас обдало затхлым воздухом. Саша оттолкнула меня в сторону, кинулась к окну и тоже распахнула его во всю ширь.

Вахтерша наша была женщиной маленькой. Сидела она за маленьким столиком на маленьком стуле, пила чай из маленькой чашечки и спала на маленькой кровати. И комната тоже была маленькой, всего-то метров десять. А Саша радовалась ей, как девочка новой кукле. Ее интересовало все: что висит в шкафу, лежит в сундуке и под кроватью. Она, согнувшись в три погибели, полезла под кровать, и долго бы еще радовалась старым башмачкам, которые были ей явно не впору, если бы не пришел директор Владимир Константинович.

Он долго и внимательно, сквозь очки с толстыми стеклами смотрел на Тиунову и, наконец, спросил:

— Это что?

И указал толстой тростью на ползавшую на корточках Сашу.

Я проглотил комок ставшей вдруг густой слюны и сказал:

— Это наша вахтерка. Она будет жить при училище, и готовиться в институт.

— Вы уверены?

— Да.

Директор дернул лохматой бровью.

— Что же, пусть остается. Под твою ответственность. Я распоряжусь. А ЕМУ я позвонил. Думаю, поступишь без проблем. Но учи. Мало ли...

Он ушел, постукивая тростью по каменному полу, а я стал помогать Саше устраиваться на новом месте.

Вечером

Вечером я съездил на вокзал, привез Сашин чемодан и она, наконец, переоделась. Был у нее черный лабораторный халат, она его и нацепила. Надела она и просохшие многострадальные «самоспадающие» трусы, поменяв в них резинку. Я привез десять штук пирожков и мы, наконец, поели. А увидев ее халат, я процитировал, потянув ее за рукав:

И каждый вечер, в час назначенный,

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне...

И добавил: Александр Блок. «Незнакомка».

— И как это ты все помнишь? – удивилась Саша. – Я двух строчек запомнить не могу.

— Девичья память – короткая!

— А твоя какая, длинная?

— Не жалуюсь.

— А почему мне на письма не отвечал? Скажешь, забыл?

— Не забыл. Просто тогда не до писем было.

— А что же случилось? – ядовито спросила Саша. – Луна на землю упала?

— Нет. Тогда я голос потерял. Навсегда...

— Ой, как это? Ты же говоришь?

— Говорю. И даже напевать могу. Я петь не могу...

— Я не понимаю...

— Робертино слышала?

— Конечно! Кто не слышал Робертино Лоретти!

— И где он сейчас?

— Не знаю.

— А я знаю. Вырос, созрел. Стал посредственным баритоном. А вот я не стал, потому что певцом становится один из тысячи. Да еще и голос сорвал из-за этого шаромыжника.

И не дожидаясь Сашиных вопросов, я изложил ей свою горькую историю про то, как некий Виктор Викторович предложил мне участие в «левых» концертах в Подмосковье, как я пел под Робертино Лоретти, и как я, невзирая на начавшийся уже пубертатный период, пел и сорвал голос навсегда. Я ожидал слезливой реакции, охов-вздохов и сопливого сочувствия, но Тиунова вдруг сказала:

— Без поражений не бывает побед. Ведь, правда?

От вчерашней девчонки с выгоревшими на солнце волосами я такого не ожидал.

— Наверное, да. Я не мог больше петь. Но я могу писать музыку!

— Хорошую?

— Не знаю. Мне нравится. Иногда.

— А другим?

— И другим. Знаешь, я показал свои опусы самому Шестакову. Ему, кажется, понравилось. И я еще тогда решил поступать на композиторский.

— А я даже мечтать о таком не могу. Бесталанная я...

— Саша, твой талант в другом. Ты станешь хорошей женой, матерью, потом бабушкой...

Она задумчиво набычилась, теребя подол халата.

— Так, значит. Немало...

— Ну, представь себе. Композитор или певец приезжает с гастролей, а жена на гастроли уехала, дома – бардак, в углах – паутина. Детей нет, еще рано, успеем, а потом – сразу поздно. И, если по-другому, артист - звезда и все такое, приезжает домой, опять-таки с гастролей, а дома – полная чаша, детишки бегают, папке радуются, жена встречает, добрая, белая, широкая, ну и, ночью они делают еще одного маленького. Как миллионы людей, как Зинка Гвоздева, в конце концов.

Саша вздохнула.

— С Зинкой не все так просто вышло. Она, когда повзрослела, сошлась с троицей наших старшаков, которые собирались на нашем бревне в лопухах. Чего ее так тянуло к ним, не понимаю. Ну, эти давай ей показывать, как детей делают. Сначала они сами себя обслуживали, даже в бревне дыру проделали, мхом набили и туда...

Она снова густо покраснела и умолкла, но справилась с собой и продолжила:

— Ну, а потом сказали, мы, мол, тебе показали, теперь ты нам покажи. Она, дура, согласилась, ну, они ей и напихали. А потом она пришла ко мне, показала свою окровавленную дыру.... Нет, не могу!

— Ладно, ладно! И потом Вера Ивановна стала подыскивать ей мужа? Так?

— Да. Нашла колхозника.

— Забулдыгу какого-нибудь, пьяницу?

— Нет, хороший тихий парень. Был рад, что из деревни уехал.... Вот такая история. А потом Вера Ивановна умерла. Что-то с сердцем. Очень она за Зинку переживала...

Да, – резюмировал я. – Грустно это все. Ладно, ты ложись, а я еще книжки почитаю. Все-таки экзамен завтра. Спокойной ночи!

— И тебе...

Я вышел, тихо прикрыл дверь, поднялся на второй этаж в нашу почти пустую спальню и попытался уснуть, но не смог. Беспокоил меня не экзамен, уж как-нибудь сыграю, меня волновала Саша Тиунова. И я тихонько, в одних трусах, снова спустился нс первый этаж.

(Продолжение следует)