Первая любовь Иудифь

В окрестностях горы Кармель умирала старая Иудифь. Всю жизнь она прожила одна на берегу моря, ходила босиком по прибрежному песку и все время разговаривала сама с собой. Детей у нее не было, мужа тоже, ибо, кто же возьмет себе в жены сумасшедшую. Никто не знал, сколько ей было лет отроду, но самый старый житель этих мест помнил её с детства. А ему самому стукнуло в этом году восемьдесят пять.

Уже отходя в иной мир, Иудифь призвала к себе местного раввина и, с трудом шевеля губами, начала свою тихую исповедальную речь.

«Раббе! Вы знаете меня давно. Я прожила всю жизнь здесь на берегу. Но были в моей жизни три года, когда я покидала Иудею и бродила по всей Палестине, в те времена, когда еще стоял в божественном Ерушалайме второй Храм. Его еще не разрушил римский император Тит.

***

Родилась я в бедной семье и с детства видела неравенство и нищету. Отец мой, горбун от рождения, не мог заработать и динария, мать – плебейка, без рода и племени. Семья жила в жалкой лачуге на берегу моря.

Голод! Я всегда была голодна и плохо одета. Нет, то, что я носила, нельзя было назвать одеждой – это были лохмотья, едва прикрывавшие тело. Мои сверстники по наущению родителей со мною не водились. Они тотчас разбегались, как только я подходила к ним, - никто не хотел играть с голодной и плохо одетой девочкой. Уже издали они показывали на меня пальцами и кричали вслед: «Оборвашка, оборвашка»! Почему все дети так жестоки? Хотя и взрослые им подстать. Мне так хотелось быть с ними рядом, играть в их игры. Я тайно наблюдала, как они играют в догонялки, бегают наперегонки, прыгают, бросают друг другу и ловят мяч. О, как я хотела быть как все они!

Но они не принимали меня, и я привыкла одна скитаться по морскому побережью, собирать раковины и отполированные прибоем разноцветные камешки, карабкаться по отвесным скалам, валяться в траве и наблюдать за деловитой возней муравьев, за полетами шмелей, пятнокрылых бабочек и блескокрылых стрекоз, за греющимися на солнце ящерками. Словно сделанная из камня замрет она и смотрит на тебя, не мигая, но стоит только пошевелить рукой, как она, ловко извернувшись, исчезает в траве, будто ее и не было. Глаза стрекоз, садящихся на качающуюся от ветра травинку, похожи на две капли утренней росы. Заметив выброшенную на берег медузу, я относила ее в море, на глубину, и ни одна из них не обжигала меня своей бахромой.

Природа не смотрела на то, как я одета, а принимала меня в свои объятия, оберегала и заботилась. Я понимала, что это меня защищает тот грозный Бог, про которого все время поминает раввин в синагоге.

Когда я заходила туда, уже на входе за мной следило «око» того, которого имя нельзя произносить, и я не могла понять, как такой суровый Бог мог сотворить всю красоту такого прекрасного, совершенного мира.

Только в жесточайший шторм, забравшись на вершину скалы, я видела и понимала силу этого грозного Бога. Стоя на самом краю обрыва я любовалась бушующим морем, разбивающим о скалы громадные пенистые волны, обдающие меня с ног до головы брызгами и пеной, я понимала, что Он давно бы убрал и меня и избранный им народ, если бы захотел, Но еще я понимала, что Он этого делать не желает, а хочет только лишь научить его. Здесь, на берегу моря, я поняла свою избранность, поняла то, что это я защищаю свой народ. Я видела силу творца и только я одна, а не все эти раввины, понимала его.

Летом мои каштановые волосы выгорали на солнце и становились огненно-рыжими, а в зимнюю стужу снова становились почти черными, как смоль. Зиму я тоже проводила на побережье, но больше для того, чтобы собрать все то, что вынесло на берег море, все, что горело, и чем можно было обогреть наше ветхое и продуваемое ветром жилище. Но ведь холода длятся у нас недолго. Весной, в марте, уже тепло, и можно греться на солнце среди скал. У меня было свое укромное местечко в камнях, куда никто не мог добраться. Как по лестнице я забиралась по раскидистой сосне на самую вершину скалы, где была закрытая от посторонних глаз площадка, и, раздевшись, загорала на щедром весеннем солнце.

***

Мне было тринадцать лет, когда я почувствовала, что во мне что-то происходит. Какое-то волнение в душе, какие-то токи внизу живота. И груди мои стали постепенно превращаться в бугорки, а прикосновения к соскам вызывали волнение и приятную теплоту внутри. На моем лобке стали появляться мягкие вьющиеся каштановые волосики. Часто я любовалась своим отражением в теплой заводи, вдали от селения. Ведь купалась я всегда голой, не носила никакого нижнего белья. У меня вообще не было никакого белья. Когда легкие волны накатывали на меня и вода стекала с моего живота, я ощущала приятные чувства. А еще мне нравилось трогать себя за бугорок, который как-то незаметно появился у меня там, где сходились губки моей писи. Однажды, заигравшись, я почувствовала великое блаженство, тело мое сотрясалось в судорогах, я не видела и не слышала ничего вокруг. Только блаженство и счастье, радость бытия. Даже вкус меда несравним с тем, что я испытала. Я любила себя и свое тело.

Как раз в этом же году, зимой, я долго болела, горло мое хрипело и сипело так, что я надорвала связки, и мой голос, высокий и звонкий, стал похож на мужской. И это впоследствии очень помогло мне в жизни.

***

Как-то в жаркий солнечный день, проходя через центральную площадь селения, я увидела юношу, который в тени раскидистого кедра что-то строгал. Легкий ветерок подхватывал длинную стружку и закручивал у его ног. Она, словно морская пена, покрывала его стопы. Длинные волосы на его голове перетягивал плетеный шнурок, голубые глаза отражали спокойствие и увлеченность трудом. Одно золотистое колечко стружки запуталось в его волосах, и как живое существо, покачивалось на ветру. От физической работы его острый с небольшой горбинкой нос покрылся капельками пота. Я стояла в тени и зачарованно смотрела на то, как красиво и размеренно двигались его руки, как напрягались и расслаблялись мышцы под тонкой золотистой кожей, как кузнечные меха раздувалась и опадала грудь. Закончив работу, он ловко приладил доску к какой-то раме, вручил готовое изделие хозяину, получил плату за работу, собрал в сумку свой инструмент и, заметив, что я смотрю на него, по-доброму улыбнулся мне. Уже уходя вверх по дороге, ведущей в Кфар-Наум, он оглянулся, встретился со мною взглядом и опять улыбнулся, а я стояла в тени под кедром и смотрела ему вослед. До сих пор я жалею, что не побежала за ним, не попросила его взять меня с собой. Как обласканный щенок, я была готова бежать за ним хоть на край света. Когда он уже спустился в долину, закатное солнце, словно нимбом, осветило его голову, и он скрылся из вида. А я стояла как зачарованная и слезы медленно стекали по моим щекам и губам, соленый вкус их волновал меня не меньше прикосновений к своей груди. Девственной груди! Эта стружка в его волосах долго не забывалась, и, как заноза, застряла в моей голове. Милый и любимый, ласковый и нежный, единственный и неповторимый! Каждое утро приходила я к тому кедру и ждала, что ОН вновь поднимется из долины по дороге из Кфар-Наума! Я ждала его год, но так и не дождалась.

Несмотря на запрет, читала песнь песней Шлома и как Шуламит ждала часа, когда встречу своего любимого.

На постели ночами искала того,

Кого я люблю всей душою,

Искала и не нашла.

Поднимусь, обойду-ка город,

По улицам, по площадям

Буду искать того,

Кого я люблю всей душою,

Искала и не нашла.

***

В сладостном ожидании и в надеждах прошел год, а в четырнадцать лет родители выдали меня замуж за богатого старика. «Жених» обещал родителям выплату и дал за меня два вола, дюжину баранов и в ктубе[1] прописал тридцать серебряников. Ах, эти тридцать серебряников. Всю жизнь они меня преследуют.

Я не знала счастья в браке, не испытывала наслаждений от соития и близости с мужем. Старик был скупым и ворчливым. Я выполняла всю женскую работу в доме, а в награду получала за это одни упреки. Один или два раза в неделю он делил со мною постель, приходил ночью, гасил светильник и делал все в полной темноте, без всякой подготовки и ласк. Да мне и не нужны были его ласки и поцелуи. Из его рта постоянно пахло чесноком и луком, я едва сдерживала спазмы желудка, чтобы не срыгнуть. Разве этого я ожидала, читая строки:

«Пусть целует, пусть он целует меня,

Хмельнее вина твои ласки,

Благовонья твои прекрасны...»[2]

С тех пор телесная близость и любовь стали для меня разными чувствами. Близость вызывала у меня чувство отвращения, любовь – что-то возвышенное, недоступное и нереальное.

Старик был очень религиозен, молился, как и положено, три раза в день и меня научил читать старые свитки, петь псалмы и другие священные песнопения. Каждое утро приходилось мне стоять с ним рядом и повторять слова Амиды:

Благословен Ты, Господи, Бог наш и Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова, Бог Великий, Сильный и Страшный, Бог Всевышний, Творящий благодеяния, Владеющий всем, Помнящий заслуги отцов и Посылающий избавителя их потомкам, ради имени Своего, Царь Помогающий, Спасающий и Щит! Благословен Ты, Господи, Щит Авраама.

***

Я была уже зрелой женщиной, когда муж мой умер. Его братья и сыновья от первого брака отдали мне эти злосчастные тридцать серебренников, старую одежду мужа и отпустили со двора а, поскольку мои родители к тому времени тоже скончались, то я осталась без крыши над головой! Одев одежды супруга, я стала похожа на молодого мужчину, ибо грудь моя не сильно выделялась из-под свободно висящего на мне хитона. В поисках жилья и пропитания я стала скитаться по Палестине. Все встречные думали, что я мужчина, а я и не пыталась переубеждать их, ибо бродяге-мужчине легче найти пропитание и временный кров. И представлялась я мужским именем – Иуда. Поскольку у меня не было никакой профессии, я распевала у синагог псалмы, которые выучила в доме мужа. Особенно людям нравился псалом, в котором говорится о Вавилонском пленении:

При реках Вавилона

Там сидели мы и плакали,

Когда вспоминали о Сионе;

На вербах посреди его повесили мы наши арфы.

Там пленившие нас требовали от нас слов песней

И притеснители наши – веселья:

«Пропойте нам из песней Сионских».

Как нам петь песнь Господню на земле чужой?

Если я забуду тебя, Иерусалим,

Забудь меня десница моя,

Прилипни язык мой к гортани моей,

Если не буду помнить тебя,

Если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.[3]

Никогда я не была в Иерусалиме, но меня влекло в этот город, воспетый моими соплеменниками. Я мечтала ступить на его старые мостовые, войти в наш Храм. Когда я пела этот псалом, то ясно видела, как вхожу в Священный Город и слезы текли по моим щекам. За это я всегда получала обильное подаяние. Но долго «кормиться» в одном месте надоедало, да и подают постепенно все меньше и меньше, поэтому я переходила из одного поселения в другое, распевая псалмы и собирая подаяние.

Однажды я услышала, что ходит по Галилее некий Йехошу́а Машиах и проповедует новое учение, будто все люди -- братья, что не должно быть богатых и бедных, и что всякий, кто уверует в него, обретет жизнь вечную. Мою душу всколыхнуло это, ибо была бедна и одинока и тоже исповедовала подобные идеи. Мне захотелось увидеть этого Йехошу́а и убедиться в том, что он действительно Машиах, про которого много знала из Талмуда, поэтому и отправилась слушать его проповедь на холме у озера Кинерет.

Едва я увидела его, как сердце мое затрепетало от радости, ибо сразу же узнала в нем того самого юношу – плотника. Да, это был он, только уже не юноша а молодой мужчина. Только глаза его и улыбка остались теми же самыми. Бездонные его глаза излучали тепло и ласку. Как только я увидела его лик, я поняла, что он есть тот, кого я ждала в юности, когда читала книгу Песни песней.

«Блаженны скорбящие, ибо будут они утешены.

Блаженны кроткие, ибо примут они в наследие землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо будут они насыщены.

Блаженны милосердные, ибо будут они помилованы...»[4]

Я слушала его и не слышала его слов, не понимала, о чем он говорил, я видела только его лик, его уста.

Когда он закончил свою проповедь и его окружили ученики, я подошла к нему и попыталась поцеловать его ноги!

— Оставь это!

Если ты голоден, раздели с нами трапезу, если у тебя нет ночлега – спи с нами под нашим временным укрытием из веток и плащей. Насколько я могу судить по твоему пыльному хитону, ты тоже странник.

— Да, я бродяга, вот уже два месяца скитаюсь по Иудее и Галилее.

— То, что ты из Иудеи, я понял по твоему говору, слишком правильному для нас, галилеян. Можешь присоединиться к нам. Как тебя зовут?

— Иуда!

— Иуда? – переспросил он и улыбнулся той самой улыбкой, которая так зачаровала меня в тринадцать лет.

Он сразу догадался, что я женщина, но ни тогда, ни после не только не сказал мне прямо об этом, но даже ни разу не намекнул.

— Мы живем общиной, и у нас ничего нет. Все что нам нужно, еду и одежду, дает Отец наш небесный.

И, словно в подтверждение его слов, к берегу причалила лодка, из которой здоровенный детина выгрузил большую корзину, доверху наполненную рыбой.

— Откуда у тебя столько рыбы, Симон, -- спросил детину стоявший рядом с Йехошу́а мужчина, – неужто ты наловил ее за то время, пока учитель проповедовал?

— Конечно, я и сам смог бы поймать столько же, была бы у меня моя прежняя лодка и сеть. Но все это мы с братом Андреем оставили, когда учитель призвал нас к себе и сделал ловцами человеков. Просто рыбаки из Кфар-Наума прослышали, что мы остановились у горы Кинерет и прислали свой улов, ибо уверовали в слова учителя, что не стоит копить богатства на земле, чтобы войти в царствие небесное.

Едва выгрузил Симон корзину с рыбой, как к подножию горы подкатила телега, и из нее выгрузили две корзины, от которых распространялся дух свежевыпеченного хлеба. Сгрузили с телеги и несколько сосудов с ключевой водой. Йехошу́а преломил хлебы, роздал часть своим ученикам и всем, кто подходил к нему. Затем также преломил и рыбу так, что хватило наесться всем присутствующим. Оставшуюся еду сложили в мешок.

Уже много лет спустя я слышала, что кто-то из его учеников или последователи рассказывали много легенд, будто он преломил хлеб и рыбу так, что накормил несколько тысяч человек, собравшихся у горы, воскрешал мертвых, лечил расслабленных. Они же приписали ему учение, которого он не проповедовал.

Так начала я бродить с Йехошу́а по Палестине. Как хорошо мне было рядом с ним, я никогда не была так счастлива, как эти три года, пока он был рядом каждый день и каждую ночь. А ведь часто мы спали вповалку, укрывшись одним одеялом. Он был простым и добрым человеком.

Было нас с ним вместе тринадцать человек – «чертова дюжина».

Его окружение, простые миряне и рыбаки, пожалуй, и не могли представить себе, что я - женщина. Голос у меня был грубым, не женским, одежда висела на мне так, что никак не выдавала особенности женского тела. Они были постоянно заняты дележом места рядом с учителем, да выяснением того, кто из них ближе к нему, кто займет его место, когда тот вознесется на небо к Отцу Своему! И ведь они не понимали его языка, а действительно думали, что Учитель однажды вознесется на Небо, а они будут править верующими в Него здесь, на земле. Они понимали его слова буквально, он же говорил притчами.

После длительного дневного перехода и во время ночного отдыха он часто клал голову туда, чуть ниже моего живота, и в такие минуты я испытывала истинное блаженство. С нами еще ходили три женщины -- Мириам из Мигдал Элла, Мириам, мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Зеведеевых, которую никто по имени не называл, а звали просто «Има».

Другие женщины, окружавшие его, не могли добиться той близости, что имела я! В тихие ночные часы, лежа рядом с ним, я думала про себя:

«Как нежен ты.

Мурава – нам постель,

Кедры – балки нашего дома,

Стены нам – кипарисы».[5]

И он, я уверена, чувствовал то же самое и испытывал такое же чувство ко мне.

— - Самое главное чувство человека – это любовь, -- говорил он, глядя в мои глаза, -- нет жизни без любви. Я не устаю проповедовать, что люди должны любить друг друга, жить как братья и сестры одним чувством – любовию! В моей церкви не будет зла, не будет ненависти и людской корысти! Кто же, получив хлеб, даст в ответ тебе змею?

— - Да, Раббе, ты прав, -- отвечала я ему, -- даже животное чувствует любовь, не то человек.

Симон, этот грубый сын рыбака, конечно, чувствовал мое влияние на него и с первого дня невзлюбил меня. Глупый, он постоянно показывал свою силу и ловкость, как бы противопоставляя себя хрупкому юноше: девушке, на самом деле, но откуда ему было это знать.

Часто ранним утром, с началом рассвета, я покидала наше временное убежище и выходила в степь, или на берег моря, чтобы освежиться и привести тело в порядок: ведь у женщины немного другие потребности в соблюдении телесного порядка. Если это было в степи, я наблюдала, как вставало солнце, и с ним оживала природа вокруг. Вначале на горизонте появлялась светлая полоса, которая полукругом поднималась и росла в еще темном небе, и вот – веером в ней, словно прозрачные иглы прорывались светлые лучики. С появлением ослепительно яркого краешка солнца, это все превращалось в сияющую корону.

Как-то в горах я наблюдала восход. Я шла вдоль скалы, и корона восходящего солнца только-только появилась над горизонтом. Ступив несколько шагов, там, где скала оборвалась, я увидела его в лучах восходящего солнца. Как он был прекрасен! Вокруг его головы сияли лучи, словно корона. Помазанник, истинно – Машиах! И в этот миг я уверовала в его учение, по-новому стала понимать его слова. Одного этого мига было достаточно, чтобы уверовать в него как в Машиаха

Утренняя роса испарялась и словно фимиам поднималась среди желто-коричневых камней.

***

Три года я была рядом с ним, но счастью моему не суждено было долго длиться. За это время мы прошли Галилею, Кесарию Филиппову, побывали в моей родной Иудее, за Иорданом и в Иерихоне. Весной, накануне праздника опресноков, мы всей своей комунной добрались до столь желанного для меня Иерусалима.

Это Левий Алфеев сочинил потом историю о том, что Йехошу́а въехал в город на молодом осле: в действительности же мы прошли через городские ворота пешком. Впереди нас медленно двигалась повозка с кипарисовыми ветками, мешающая проехать римским солдатам. Один из них со всего маха огрел лошадь своей плеткой так, что та понеслась, опрокинула поклажу, и вся улица покрылась кипарисовыми ветвями.

— - Посмотри, Учитель, -- сказал заискивающе Симон, -- это жители Иерусалима приветствуют тебя как Мессию.

Вечером мы (все тринадцать да следовавшие с нами женщины собрались на свой обычный ужин. Этот вечер на всю оставшуюся жизнь врезался в мою память, стал жирной чертой, разделившей мою жизнь на «до» и «после». Я сказала – на обычный? Нет, этот ужин был совсем не обычный.

Когда все уже насытились и разошлись по углам, мы с Учителем вышли в сад.

— - Иудифь, подойди ближе, -- тихо обратился он ко мне.

Я вздрогнула!

— - Раббе, неужели ты догадался, что я женщина?

— - Если я ведаю, что будет впереди, ужели я не знаю, кто есть сейчас рядом со мною?

— - Раббе, я люблю тебя!

— - Вот этой ночью ты и докажешь, что любишь. Иди в дом первосвященика Анны и скажи, что тот, кого он ищет -- сейчас в Гефсиманском саду. Приведешь за собой стражу и поцелуешь меня в первый и последний раз.

— - Раббе, как я могу сделать это?

— - Пусть исполнится то, что до́лжно. Мой земной путь завершился, я должен отправиться к Отцу моему. Но, жди меня, я вернусь на землю, и будет страшный суд! И ты на этом суде будешь оправдана. Не слушай тех, кто будет осуждать тебя.

Разве я предала Йехошу́а, если он видел все наперед и знал, что синедрион его осудит, и его распнут на кресте вместе с двумя разбойниками?

Я видела все, что происходило на суде Синедриона. Каифа был тогда первосвященником в Иерусалиме, но Учителя доставили в дом Анны. Тесть первосвященника Анны не знал, что я действовала по воле Йехошу́а и допустил меня на судилище. Как прекрасно держался Йехошу́а! Уверена, он знал, что я стою за портьерой и слышу все слова его.

Когда Каифа спросил: «Ты ли Машиах?», он ему отвечал: «Если скажу вам, вы не поверите; если же и спрошу вас, не будете отвечать мне и не отпустите Меня. Но знайте, что после всего того, чему подобает свершиться, вы увидите Меня не иначе, как во славе Отца Моего. Отныне Сын Человеческий воссядет одесную силы Божией».

И во дворце Пилата я стояла за перегородкой, отделяющей их, и слышала все.

И Пилат дважды отказывался предать его смерти, но они кричали: «Распни его! Распни!»

Тогда он в третий раз сказал им: «Какое же зло сделал Он? Я ничего достойного смерти не нашёл в Нём; итак, наказав Его, отпущу». Но они продолжали с великим криком требовать, чтобы Он был распят, и превозмог крик их и первосвященников. И Пилат решил быть по прошению их и отпустил им посаженного за возмущения и убийства в темницу Варавву, которого они просили, а Иисуса предал в их волю.

Пилат при этом «взял воды и умыл руки перед народом», использовав таким образом старинный иудейский обычай, символизировавший невиновность в пролитии крови

В ночь перед воскресением я обвиняла их всех, учеников его: «Не ты ли Симон, названный учителем камнем, на котором будет держаться церковь христова, трижды отрекся от него?»

А в тот день, уже под вечер, я пробралась на Голгофу и смотрела, смотрела, смотрела.

Медно-кровавое, с прожилками свинца, закатное солнце последними лучами освещало гору с тремя косо стоящими крестами. Жара отступала, но кровь из ран от тернового венца, смешиваясь с потом, заливала впалые глазницы Йехошу́а.

Центурион, подошедший, чтобы проверить, жив ли он, отметил, что заплывший левый глаз точь-в-точь повторяет цвета заката.

Ворон, охраняющий свою поживу, с шумом взлетел с ближайшего камня, медленно облетел центуриона и приземлился на то же место. Чуть выше, в лучах закатного солнца, виднелись другие птицы. Все чего-то ждали. Спокойно, неторопливо, сторожили свою добычу. Нимбы над головами делали их похожими на фигуры пророков.

Я лежала в траве, метрах в тридцати от его креста, и тихо плакала, сдерживая рыдания.

Сняв свой хитон с зашитыми в нем тридцатью серебренниками, я бросила его у дороги, и облачившись в женскую одежду, побрела за городские ворота, прочь от этого места.

Какой-то Лука писал потом, что якобы Иуда (т.е. я, Иудифь) предал (а) Йехошу́а за тридцать серебренников, а потом, устыдившись, повесился на осине. На самом же деле какой-то человек подобрал мой хитон и одел, а ученики и последователи Йехошу́а, думая, что это я, схватили его и повесили. В одежде его и нашли эти тридцать серебренников. Вот какой ценой я избавилась от этих злосчастных тридцати серебренников.

Я любила его как человека, а не как пророка или сына Божиего. Но все равно, все эти годы я ждала его возвращения и каждый день разговаривала с ним, и он отвечал мне с небес. Ну, а теперь я сама, может быть, отправлюсь на небеса и встречусь с ним. Я думаю, он тоже ждет меня там, любимый мой Йехошуа!

[1] Ктуба (или брачный договор) – обычай, относящийся еще к библейским временам, когда жених при заключении брака выплачивал невесте или её родителям денежную сумму на случай смерти или развода. В ктубе также прописываются обязанности мужа, предписанные ему Торой, – обеспчение жены пищей, одеждой и супружеской близостью.

[2] Песни песней 1:1–2

[3] Псалом № 136

[4] Евангелие от Матфея, гл. 5, стихи 5--7.

[5] Песни Песней 2:1–3