На пляже

В детстве цыганка одна нагадала, что от воды мне будет погибель. Она мамане так и сказала: "Берегите его воды. От воды ему будет погибель". А я с детства очень купаться любил. И плавать сам научился. Когда я на поселке Октября жил, мы со сверстниками купаться на Черноголовский пруд ходили. В конце 50 – х годов там и пляжа – то еще не было. Заболоченная растительность с камышами там произрастала. Купаться мы ходили на место возле станции ДОСААФ, которое называлось "Девчоночьим". Здесь я чуть было не утонул. Тогда я плавать еще не умел. Зашел в воду по шейку, развернулся, чтобы обратно идти, а меня по инерции назад потянуло. Я и шагу вперед сделать не мог, и вода в рот попала. Я глазами захлопал, крикнуть не могу, так как вода уже выше рта. Геныч, парень из дома соседнего, увидел, как я глаза от страха вытаращил и воду глотаю, подошел, и меня за шею вытащил на то место, где я дно ногами доставал.

В начале 60 – х годов стали Черноголовский пруд чистить и углублять. Земснаряды сюда пригнали и какое – то специальное оборудование. Труб большого диаметра много на берегу валялось. И за станцией ДОСААФ, где раньше болотистая местность была, намыли роскошный песчаный пляж. Мы на нем резвились с утра до вечера! И замки здесь песчаные строили, и друг друга в песок закапывали.

Однажды ребята не из нашего двора, а из домов, которые на противоположной стороне улицы Текстилей находились, меня так по грудь закопали, что вылезти из песочной ямы я самостоятельно не мог. Мы дворами враждовали и даже дрались. Может, они мне мстили? Яму – то Бодуля выкопал в песке не очень глубокую, но попросил меня опуститься в ней на колени. А когда они меня по грудь засыпали, я попробовал встать, а не получается. Песок – то мокрый, тяжелый. И руки у меня, как у солдатика по швам, закопаны. Я подергался, но безрезультатно. А Бодуля с ребятами смеялся... (Пусть она расскажет о тебе подругам! – добрый совет)

И тут я стал нервничать. От обиды слезы на глаза накатились. И дернул меня черт на колени становиться! Зачем я им закопать себя позволил? Бодуля, Чердак и Смурной старше меня были. Им лет по 14 – 15 было, а Оглобле, наверное, все 16. Он во дворе за вожака слыл и хулиганом считался отъявленным. Они уже в карты резались. На деньги в "очко", в "секу" и другие азартные игры играли.

А дело шло к вечеру, и на пляже в это время никого не было. Дождь всех, видимо, напугал, и праздные люди с пляжа слиняли. А когда дождь кончился, девчонка смазливая непонятно откуда появилась и прошла мимо. Ребята стали за ней поглядывать. А она в воду полезла. Платье и босоножки на берегу оставила метрах в тридцати от нас, в воду вошла и поплыла. Она плавать хорошо умела и через несколько минут чуть ли не на середине пруда оказалась. (Предлагаем Вам воспользоваться случаем и посмотреть порно – ролики! – прим. ред. )

Ребята меня бросили и пошли к тому месту, где девчонка платье и босоножки оставила. Оглобля платье ее взял двумя пальчиками, на плечо кинул, двум ребятам по босоножке дал, и что – то им сказал. Они развернулись и, не спеша, стали удаляться по пляжу от берега в сторону леса – туда, где за забором стрельбище находилось. Там по летающим тарелкам спортсмены из винтовок мелкокалиберных палили. И тарелки эти черные разлетались на мелкие осколки.

Когда девчонка заметила, что ее одежду ребята унесли, то она стала быстрее грести к берегу. И вдогонку за ними метнулась. Я видел, как они стали с ней дурачиться, когда она их догнала. Она хотела у Оглобли свое белое в голубой горошек платье отнять, а он не отдавал. Поднял его высоко над головой, а она, перед ним, как собачонка прыгала.

– Помнешь же платье, дебил! – злилась девчонка.

– Кто дебил? – осерчал Оглобля. – Я? Ты за свои слова ответишь. Ты на

коленях извиняться будешь и член мой сосать!

Девчонка изумленная, испуганная, беспомощная, осела на песок и заплакала. Ребята как будто сжалились, и босоножки возле нее поставили. Она к ним потянулась, а в это время Бодуля расстегнул у нее за спиной лифчик, схватил его и стал бегать кругами, размахивая им над головой. Девчонка за ним кинулась. А ребята лифчик друг другу кидать начали. А она металась от одного к другому, пытаясь отнять у них этот треклятый лифчик. Ребята смеялись, а Оглобля со стороны молча наблюдал, как они грудь ее теребили, как она повизгивала, и усмехался.

– Ну, хватит в детский сад играть, – сказал он. – Пора и взрослыми играми заняться. Пошли! – скомандовал он и двинулся к забору стрельбища, который находился за опушкой леса. Там спуск был чуть ниже, и внизу лиственные деревья шуршали. В кулаке у Оглобли было зажато в голубой горошек платье.

Ребята двинулись за Оглоблей. Бодуля, посвистывая, крутил на пальце лифчик. Ну, они – то ладно, озорники великовозрастные, позабавиться решили, но меня охватило смятение, когда я увидел, что и девчонка эта, растирая слезы на щеках, всхлипывая, поплелась за ними. Она все еще прикрывала одной рукой обнаженную грудь, в другой несла босоножки, и шла за ними, как овца на заклание.

"Хрен с ним, с платьем, дура, – шептал я, – беги от них домой, пока не поздно... " Но она даже не пыталась убежать. Они ее не преследовали, наоборот – она сама шла за ребятами, как загипнотизированная.

На краю леса Бодуля оглянулся на нее и прикрикнул:

– Ну что ты ползешь, как сонная муха! Больше жизни!

И она, опустив глаза, ускорила шаг. Поравнялась с поджидавшим ее Бодулей.

– Учти: слезы тебе не помогут, – предупредил он. – Сейчас мы обработаем тебя по полной программе. Отдрючим всей компанией! – и с размаха шлепнул ее пятерней по мягкому месту так, что она подпрыгнула, взвизгнула и по инерции чуть вперед пробежала.

Скоро они исчезли из поля моего видения, скрывшись в низине, в лесочке.

Я так переживал за эту девчонку, что у меня в глазах помутилось. Я, кажется, даже забыл о своем нелепом положении. Когда очухался, то подумал: мне что, стоять здесь на коленях, по грудь в песке, до утра? Да у меня ноги

занемеют, и к утру я окочурюсь. Вот, твари! Меня закопали, девчонку эту сейчас, наверное, затискают, залапают, затрахают... "

Это я сейчас понимаю, что мир жесток и безжалостен, что жизнь человеческая в нем и гроша ломаного не стоит. А тогда, в звенящий июльский вечер, пожалуй, я испытал сильное потрясение в своей ранимой детской психике. Чтобы как – то отвлечься, я с тоской смотрел на мерцающие в вышине звезды и думал, что, может быть, там, где – нибудь во Вселенной, есть другая жизнь – более добрая, гуманная, справедливая. Где живут существа, которые не издеваются друг над другом. Или таких миров нет? И луна надо мной висела какого – то колдовского цвета. Она показалась мне даже лохматой, словно была в прозрачной шали из – за наслоений тонких облаков, и будто усмехалась надо мной. Я плюнул на нее от досады. Хоть какие – нибудь алкаши на пляж забрели бы что ли, меня откопали бы... Я плакал и выл от бессилия, но потом устал и выть, и плакать...

Я не помню, сколько времени прошло и подумал, что у меня, наверное, глюки начинаются, когда увидел в темном мареве пляжа приближающуюся ко мне пошатывающуюся фигуру. Она прошла возле меня, совершенно голая, только в руке

у нее болтались босоножки. Она прошла мимо, как сомнамбула, и, казалось, не заметила меня, а я так оторопел, что и закричать забыл, не смог попросить ее о помощи. Я только как – то нечленораздельно громко замычал...

Девчонка оглянулась, остановилась, повернулась и медленно подошла ко мне. Никогда не забыть мне ее взгляда – отрешенный какой – то, безучастный, словно она с ума сдвинулась. Она присела передо мной на корточки, потом на колени встала и молча начала меня худенькими руками откапывать. Песок в стороны отгребать. Ей было, наверное, лет n-надцать – не больше. Она и в женщину – то еще толком оформиться не успела. Губы у нее до крови искусанные были и как – то подрагивали. Она вся дрожала в нервном ознобе. У нее синяк над глазом синел. Ключицы выступали. Засосы на шее, на груди темными пятнами выделялись. Видно, поизмывались ребята над ней изрядно, от всей широты юной и еще неутоленной поганой души и плоти. Когда руки из песка высвободить смог, я стал сам себя откапывать. А она села рядам, отрешенная, и молчала. Она была похожа на изнасилованного кареглазого ангела с вырванными крыльями. Живьем вырванными.

– Я утоплюсь, – вдруг тихо молвила она. – Мне этого не вынести.

– Брось, – ответил я, начиная приходить в себя после освобождения из песочного плена. – На вот, накройся. – Я уже откопался и набросил ей на плечи свою куцую рубашку. – А платье они тебе почему не отдали? Почему ты голая – то?

– Его длинный разрезал. У него нож. Он мне нож к горлу подставил. Говорил:

"Кричать будешь – горло перережу". И трусы от купальника разрезал, и лифчик. Хмырь вонючий. У него изо рта плохо пахнет... Что я теперь маме скажу? Она же меня убьет...

– Не убьет, – попытался успокоить я изнасилованную девицу.

После затянувшейся паузы она спросила:

– Ты далеко живешь – то?

– На улице Текстилей – в доме из красного кирпича, который напротив девятнадцатой школы. Знаешь?

Она кивнула:

– А у тебя старшая сестра есть? – спросила она, водя пальцем по песку.

– Нет, – ответил я. – Я один у родителей. Мы все вместе с бабушкой живем.

– Жаль, что у тебя сестры нет. Мне бы сарафан какой – нибудь или даже халатик... Принеси, а? – попросила она, взглянув на меня с искрой надежды. – Я же так не могу домой идти. А дома я переоденусь и отдам тебе его...

– Халатик? – переспросил я. – У матери если попросить, но она не даст. Спросит: зачем тебе? А мать у меня – женщина крупная. Ее шмотки велики для тебя будут.

– Ну, принеси хоть что – нибудь, пусть не по размеру, – попросила она. – Мне бы только до дома незаметно добраться. Принесешь? – Она так умоляюще посмотрела на меня, что я не мог отказать.

– Принесу, – твердо обещал я. – Только ты тут рядом будь. Никуда не уходи.

– Не уйду, – заверила она. – Только ты, пожалуйста, быстрее возвращайся.

Оставив ей рубашку, в одних трусах, как олень, я бежал домой. В детстве я быстро бегал. В школе сто метров за девять секунд пробегал. Домой прибежал, как ошпаренный. Оказывается, еще не так поздно было. Мать еще домой не вернулась, а у нее вечерняя смена на отбельно – красильной фабрике в 22. 40 заканчивалась. А батя на диване пьяный валялся, спал...

– Бабуля, дай мне свой халат на время, – попросил я бабушку, еще не отдышавшись. Она ко мне хорошо относилась, и ей я мог доверять.

– Зачем тебе мой халат, Толик? – с удивлением спросила она.

Пришлось ей рассказать, что хулиганы девчонку на пляже раздели, одежду ее унесли, и она сидит там, голая, в моей рубашке и не может домой пойти.

Бабуля у меня, в общем – то, разумной женщиной была. Хотя и образование у нее, кажется, всего три класса церковно – приходской школы. Она из комода свежий после стирки халатик ситцевый вытащила и вызвалась сама со мной на пляж пойти, ибо на улице уже темень, и она меня одного отпускать боялась. Я ей объяснял, что, мол, быстрее надо. Я бегом – туда и обратно. Но она уперлась – только с ней. И пришлось мне вместе с ней на пляж чапать...

Но девчонки там не оказалось. Я, тормозной, даже имени у нее не спросил. Кричал на пляже, как идиот: "Эй!" И не было мне отзыва.

Бабуля спрашивает:

– Толик, а ты мне случаем не набрехал?

– Нет! Она где – то здесь должна быть. Эй! – громко кричал я. – Я халат тебе принес! Выходи!

Однако она так и не появилась. Но ведь рубашку мою и босоножки ее мы с бабулей на берегу обнаружили! Мы, наверное, с полчаса с бабулей по берегу и пустынному пляжу ходили. Тишина. Только темные воды Черноголовского пляжа под луной мерцали. Луна уже не была лохматой. Ясным пятном на небе сияла.

– Толик, пошли домой, поздно уже, – наконец, сказала бабуля. – Девчонка твоя, наверное, нагишом домой убежала...

– И босоножки на берегу оставила? – не верил я.

– Босоножки – то вроде еще хорошие, – говорила бабуля, держа их в руке. –

Лишь стоптанные немного...

Шли мы с бабулей домой, а я логику событий уловить не мог. Что – то здесь было не так. Не состыковывалось что – то. Если убежала девчонка домой голышом, то босоножки она должна была с собой взять. Зачем их на берегу оставлять? А если она утопиться решила, то зачем меня халат принести просила? Зачем говорила, что ждать меня будет?

Я вспомнил, что когда бежал с пляжа домой, то, пробегая возле шайбы – пивнушки у Буденовского поля, увидел там Оглоблю с Бодулей. Они что – то бурно обсуждали между собой, жестикулируя руками. Я торопился и не придал этому значения, а теперь задумался: о чем они так горячо спорили?

В ту ночь я долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, пытаясь решить эту головоломку, но у меня ничего не получалось. С утра следующего дня я снова на пляж подался. Вчерашнее приключение у меня никак из головы не выходило...

На пляже я увидел двух ментов и нескольких озабоченных зевак. Они стояли кружком и смотрели на труп голой девчонки. Она лежала на боку возле берега. Менты не разрешали подходить к утопленнице близко, но в ней я без труда признал вчерашнюю знакомую...

Скоро со стороны станции ДОСААФ подъехала "скорая помощь", а затем и милицейская машина с прицепом – труповозкой. Врач "скорой", молодая женщина в белоснежном халатике, предварительно надев тонкую резиновую перчатку, присела над утопленницей. Она тронула ее подбородок, прикоснулась к шее.

– Похоже, что ее душили, – сказала она ментам, вставая. – Надо отправлять труп на экспертизу.

Менты, чуть морщась, погрузили девчонку на носилки, которые притащил водитель машины. Они понесли ее к газику и запихнули носилки внутрь труповозки. Поговорили еще о чем – то с врачом "скорой", сели в машину и, не спеша, покатили.

Зеваки стали медленно расходиться, обсуждая это происшествие. На пляж постепенно стали подтягиваться другие люди, так как день был субботним. Праздная публика тянулась отдохнуть и позагорать под щедрым июльским солнышком. Со стороны ДОСААФа через динамики полилась мажорная музыка:

– Джамайка! Джамайка! – зазвучал популярный в 60 – е годы и еще не треснувший голос знаменитого итальянского мальчика Робертино Лоретти.

Жизнь для живых продолжалась...