Гончаров. Станция на реке Мая

Итак, дамы и господа, мы добрались до реки Мая. Думаете, это простая река? Нет, это ямщицкая река! Со станциями, как между Петербургом и Москвой, только вместо твердой дороги водная гладь, а вместо коней гребцы. Живут на реке якуты и русские, в основном старообрядцы. На каждой станции есть изба, где живет станционный смотритель с семьей, и можно отдохнуть и выпить чаю.

Якуты все православные, с медными крестами, все молятся, но постов не соблюдают и, вообще, относятся к религии крайне формально, церквей нет, да и едят крайне скудно. Что поймают или найдут, то и едят. Какой уж тут пост!

Среди скупых на слова русских старообрядцев, которые, кстати сказать, все время прятали своих женщин, попадаются и другие русские, метисы или мулаты, с женами-якутками, тоже православные, но по другому, современному обряду. Те очень разговорчивы и предприимчивы. На одной такой станции-избе мы остановились под вечер.

Изба была большая, с перегородкой, делящей ее на две комнаты и общей печью. Замечательно, что тараканов не было! Мы попили чаю и готовились отойти ко сну, как смотритель вошел снова.

— Ваши высокопревосходительства! – обратился он к нам, смущенно покашливая в кулак. – Не желаете ли женщин до утра?

Ольгу Сергеевну Ильинскую мы давно отпустили, точнее, она уехала сама, забрав одну из наших лошадей, сказав, что до Якутска она верхом не доедет, а вот добраться обратно до Аяна сможет. Когда же мы поинтересовались, в чем причина такой перемены, она сказала коротко: «Седло!». Мужское седло натирало ей нежные места до красноты и мокроты, а других седел у нас не было. В конце концов, мы приладили ей на седло подушку, и я подарил один из своих запасных костюмов при условии, что она переоденется при нас.

Она немедленно согласилась, и принялась медленно раздеваться. Бывалая женщина, а мы ей активно помогали, хотя и без особой нужды, развязала ленты, сняла шляпку и растрепала волосы. Затем мы помогли ей расстегнуть целый ряд пуговиц от шеи до середины спины и стянули с нее дорожное платье и открыли для обозрения ее рубашку и чулки. Гиляк Афонька, который наблюдал за всем довольно равнодушно, едва не уронил свою трубочку. Когда же она развязала подвязки и скатала чулки, а мы сняли с нее рубашку, Афонька не выдержал, отвернулся от нас, отложил трубочку и принялся рукоблудничать, тяжело вздыхая. Мы же поняли, что просто так Ольгу Сергеевну не отпустим, и отметились в ее лоне каждый по разу, а она говорила: «Что же вы, господин N, уже все?», намекая на возможное продолжение.

Она, не умея справиться с мужским костюмом, попросила ей помочь надеть кальсоны с завязками и пуговкой на ширинке и рубаху с завязками у ворота. Было странно видеть, как выпирают ее большие груди из мужской рубахи, покачиваясь под тонкой тканью при каждом движении, и это вдохновило нас на еще один мужской подвиг.

Я отдал ей свой парадный костюм: фрак, сорочку, еле налезшие на широкие бедра брюки с шелковыми лампасами, а вот ботиночки она оставила свои. А цилиндр она бы потеряла, если бы не изменила прическу и не соорудила большой мягкий пучок ниже затылка, а сам шапокляк не примотала к подбородку запасными лентами.

Когда она, наконец, выехала, странно преображенная, мы спросили у Афоньки, как ему это все понравилось, он сказал: «Медведей пугать!» и плюнул.

Станционный смотритель привел всех женщин, какие у него были: жену-якутку, метиску-дочь, очень недурную на вид, и еще одну старуху, тоже якутку. С этого момента трепетных дам, которые читают о моих приключениях, прошу перестать и помочь прислуге делать что-нибудь по дому, ибо пойдут некоторые подробности. Ушли? Теперь продолжу!

Все три женщины были обнажены. В самом деле, зачем тратить время на раздевание, если в избе жарко натоплено? Якутки в чистом виде смуглы, и несколько похожи на китаянок своей маленькой грудью с черными сосками и темными густыми волосами, как на голове, так и под мышками и ниже. К старости они сильно безобразятся, наливаясь жиром и безмерно полнея животом и грудями. Якутка-прислуга была явно старше жены смотрителя, и ее волосы были седы и вылезли на голове клоками от старости. Груди ее давно похудели и висели пустыми кожаными кошелями, хотя и большими. Волосы на лобке вылезли совсем, а сам лобок вытянулся конусом с глубокой щелью от круглого живота к коленям. Жена смотрителя была похожа на нее, только груди у нее еще не похудели и были похожи на экзотические арбузы из Капстада, а седые волосы на щели еще не вылезли.

У молодой была замечательная маленькая грудь с двумя задорными сосками, торчавшими в стороны и вверх эдакими крючками, на которые она могла бы поймать не одного столичного джентльмена, забежавшего в момент, когда она была обнажена. Вот только ноги у нее были кривые.

От всех трех пахло рыбой. Что ж, рыба – отличная еда, если нет мяса. И мы приступили к трапезе!

— Предлагаю начать со старухи, – сказал я. – Так и пойдем, от старости к молодости. Кинем жребий, кто первый?

Со мною были Петр Александрович Тихменев и кучер князя Оболенского Иван Григорьев, рассудительный и словоохотливый человек, и оба развели руки, отдавая мне первенство. Тихменев, сойдя с корабля, как-то погас, ощущая свою ненужность. А кучер, обойдя вокруг Света, наоборот, приобретя в лице некую важность и значимость, стал похож на своего князя.

— Ладно, – сказал я и обратился к девушке-метиске. – Ты по-русски понимаешь?

Она кивнула.

— Скажи им, что надо повернуться и нагнуться. Она сказала что-то по якутски, и обе старухи сделали «поворот налево-кругом». Четко и по-военному. Тихменев рассмеялся:

— У меня на корабле иной матрос хуже делает!

А меня разбирало уже два раза. Первый раз, когда я рассматривал девушку, что неудивительно. А то, что я захотел старухи, меня изрядно удивило. Мне захотелось, ухватив за соски ее кошели, дотянуть их хотя бы до пупка и, разумеется, узнать, была ли она замужем, и если да, не заплыло ли там все жиром. Не заплыло. Я быстро в этом убедился, но там все было слишком свободно, чтобы доставить мне радость. А за груди я просто потянул, словно доил корову. И я перешел к средней, жене смотрителя. С ней было все по-другому. И места внутри меньше, и дупло словно выложено мхом. И голос она подавала правильно и вовремя. Я два раза останавливался, чтобы остаться в силе и перейти к девушке во всеоружии, которая смотрела на нас во все глаза. И еще. Я не хотел, чтобы девушка оказалась девственницей, и насладиться извержением именно в нее.

Рядом со мной трудился Тихменев. Он уже оставил очень старую якутку и перешел к более приятной якутской бабушке, предложив первую кучеру Оболенского. А я поставил в ряд непонятливую девушку и вошел в нее без особого труда, но хорошо, плотно. Кто-то уже потрудился над ней в этой глуши, может, отец? Или сама, насаживаясь на какой-нибудь кол? Девушка постанывала, как больной щеночек, а я цепко держал ее за упругие груди, и с каждым шагом внедрялся все глубже. И когда я достиг дна, все уже было кончено.

— Я уже все, господа! – сказал я своим товарищам. – Пойду еще выпью чаю.

Теперь дамы могут снова читать мои записки. Скоро напишу еще писем, хороших и разных.