Джон Апдайк. Бразилия (фрагменты)

– Могу ли я преподнести вам этот скромный подарок, сеньорита?

– Что побудило вас к этому, сеньор? – За столь вежливым обращением тоже чудилась улыбка, хотя момент был напряженный, и подружка девушки, сидевшая на корточках, явно испугалась и прикрыла рукой груди в лифчике, будто эти сокровища могут украсть. Но два смуглых мешка жира есть два смуглых мешка жира, не более того, так что Тристан даже взглядом не повел в ее сторону.

– Вы красивы и не стыдитесь своей красоты, а такое встречается редко.

– Стыдиться несовременно.

– Но многие представительницы вашего пола стыдятся до сих пор. Как ваша подруга, например, – она же прикрыла свои буфера.

Глаза другой девушки сверкнули, но она взглянула на Эвклида, и ее возмущение тут же угасло; она захихикала. Тристан почувствовал легкое отвращение, услышав заговорщицкий смешок пленницы. Его воинственный дух всегда тревожило женское стремление к капитуляции. Эвклид подошел на полшага ближе, как бы занимая сданную территорию. У него было хмурое широкое лицо цвета темной глины, безжалостное и озадаченное. Его отец, наверное, был метисом, а в жилах Тристана текла самая чистая африканская кровь, какую только можно найти в Бразилии.

Сверкающая белая девушка держалась гордо.

– Красивой быть опасно, именно поэтому женщины научились стыдиться, – заявила она Тристану, вздернув подбородок.

– С моей стороны вам ничто не угрожает, клянусь. Я не причиню вам вреда.

Клятва прозвучала торжественно, юноша попытался придать своему голосу мужской тембр. Девушка изучала его: в округлых негритянских чертах его лица не было и следа обжорства, выпуклые глаза по-детски блестели, надбровные дуги возвышались этаким крепостным валом, завитушки черных волос едва заметно отсвечивали медью, в белом сиянии солнца некоторые волоски словно горели красным пламенем. В его лице чувствовались фанатизм и отрешенность, но, как он и говорил, для нее он не был опасен.

Она проворно протянула руку и коснулась кольца. «Дар», – прочла она и игриво напрягла бледную кисть, чтобы Тристан надел кольцо на палец. Безымянный палец девушки – именно так носила кольцо американка – оказался слишком тонок, кольцо держалось только на среднем. Она подняла его перед собой так, чтобы печатка сверкнула на солнце, и спросила у подруги:

– Тебе нравится, Эудошия?

Эудошия была в ужасе от нового знакомства.

– Отдай его, Изабель! Это плохие уличные мальчишки. Оно наверняка краденое.

Эвклид посмотрел на Эудошию прищурившись, будто вглядываясь в ее встревоженное выразительное лицо и темную, цвета терракоты, кожу, такую же, как и его собственная, и сказал:

– Весь мир состоит из краденого. Вся собственность – воровство, и те, кто украл большую часть, пишут законы для остальных.

– Они хорошие ребята, – успокоила Изабель спутницу. – Чем это нам повредит, если мы позволим им полежать рядом с нами на солнце и поговорить? Нам же с тобой скучно вдвоем. У нас нечего украсть, кроме полотенец и одежды. Они могут рассказать нам о своей жизни. А могут и наврать – это тоже интересно...

...

Она встала и, потянувшись к нему, прижалась губами к его губам, скорее обозначая поцелуй, как это делают в журналах и на экране телевизора, чем целуя по-настоящему. До этого момента жизнь ее состояла в изучении историй чужих людей, теперь она создавала свою собственную. Она повела его за собой к металлической винтовой лестнице, окрашенной в матово-розовый цвет, и начала подниматься на второй этаж. Изабель шла впереди по вьющейся лестнице, и тело ее распадалось на множество полосок плоти, разделенных треугольниками ступенек. Ведя пальцем по перилам, словно по воде, Изабель прошла по балкону как раз на уровне витой люстры и свернула в свою комнату, все еще наполненную девчоночьими плюшевыми зверюшками и увешанную плакатами с изображениями патлатых певцов из Англии. Тристан почувствовал, как ему стало легче дышать, словно здесь, в детской, ветер богатства бил в лицо не так свирепо. Изабель изогнулась в привычном небрежном танце, выполненном с полувопросительной, полувызывающей усмешкой на храброй обезьяньей мордашке, свела лопатки – и купальник исчез. Однако она не стала выглядеть более обнаженной, чем прежде. Ему никогда еще не доводилось видеть такую прозрачную и некудрявую поросль на женском лобке. Ее соски в бледно-коричневых ореолах набухли от соприкосновения с воздухом и от его взгляда.

– Нам нужно помыться, – решительно сказала она.

В мраморном кубе душевой множество кранов включали самые разные струйки – от букета тонких иголочек до хлестких жгутов воды, барабанящих с частотой учащенного пульса. Он стоял рядом с ней под водопадом постепенно теплеющих струй и мылил ее податливую шелковистую кожу, пока та не покрылась скользким белым жиром, потом она мылила его, и он чувствовал, как член его из орешка кешью превращается в банан, а потом и в налитой початок, который вот-вот разорвет от собственной тяжести. Она с серьезным видом мылила его там, наклонив овальную головку под струи воды, чтобы получше разглядеть набухшие вены, багрово-черную кожу и одноглазую сердцевидную головку члена. Пока она изучала его, поток воды раздвинул ее волосы, и Тристан неожиданно увидел, что скальп у девушки розовый, а не белый, как ему представля

– Так вот он какой. Он уродлив, но безобиден – как жаба.

– Так ты еще ни разу?.. – спросил он смущенно, довольный тем, что почти мгновенно запахнулся пушистым, широким, как одеяло, полотенцем, которое она достала из шкафчика. Вся ванная была в зеркалах, и он увидел себя в них искромсанным на куски белого и черного. Лицо его, казалось, прина

длежало суровому воину, которого одновременно фотографируют со всех сторон.

– Нет, ни разу. Это пугает тебя, Тристан?

Да, это его пугало, ибо поскольку она была девственницей, то совокупление с ней приобретало некий религиозный смысл, становясь разновидностью вечного преступления. Но кровь, неуправляемо пульсировавшая в початке под просторным, как халат, полотенцем, вела его следом за этим видением, которое шло перед ним, накинув полотенце, словно пончо, – так, что остались обнаженными упругие ягодицы. Когда девушка нагнулась у мраморного края ванны, чтобы подобрать с пола его черные плавки, белые ягодицы раздвинулись, и он с некоторой брезгливостью заметил полоску коричневой кожи несмываемого пятна вокруг анального отверстия.

Встряхнув его плавки, чтобы аккуратно сложить их, перед тем как повесить сушиться, она вдруг удивленно вскрикнула. Бритва в маленьком кармашке выскользнула из грубых ножен и порезала ей большой палец. Она показала ему колечко белой кожи и медленно набухающую рубиновую каплю. Это дурное предзнаменование тоже напугало его: он принесет ей страдания.

И все же, с гримасой боли облизывая палец и вытирая ранку уголком полотенца, она продолжала медленно идти к узкой девичьей кровати, покрытой светло-зеленым стеганым одеялом цвета накипи на глиняных кувшинах и ночных горшках, которые Тристан видел в фавеле, – полоску грязи, идущую вдоль самого края сосудов. Над медными прутьями изголовья висела маленькая лоснящаяся картинка, на которой Мадонна с нимбом, похожим на сдвинутую на затылок шляпку, держала на руках неестественно крупного и серьезного младенца Иисуса с неуклюже растопыренными толстенькими пальчиками. С серьезным и решительным видом Изабель сняла картину со стены и сунула ее под кровать. Когда она улеглась поверх одеяла, несколько зверюшек со стеклянными глазами упало на пол, и девушка быстро распихала их по полкам, стоявшим около кровати, – на радость ребенку выкрашенным в свое время во все цвета радуги. Сделала она это быстро и ловко, а потом плюхнулась прямо на середину узкой кровати, так что лечь ему оставалось только на нее. Когда он послушно взобрался на Изабель, она уперлась в его грудь кончиками пальцев, будто хотела задержать, остановить на мгновение. Ее зрачки, словно сотканные из хрупких серо-голубых нитей, почти сердито смотрели в его глаза.

– Я не думала, что он будет таким большим, – призналась она.

– Нам не обязательно заниматься этим прямо сейчас. Мы можем просто обниматься, ласкать друг друга и разговаривать. Можно встретиться завтра.

– Нет. Если мы будем ждать, это никогда не случится. Наше время пришло.

– Мы можем встретиться снова завтра на пляже.

– Кураж пройдет. Вмешаются другие люди.

Неуверенно, не отрывая глаз от его лица, словно ожидая указаний, она раздвинула свои белые ноги.

– У тебя было много девушек? – спросила она.

Он кивнул, стыдясь того, что далеко не все они были девушками, что вначале были женщины вдвое старше его, пожилые пьяненькие подруги матери, которые потчевали его кусочками своего тела, словно кормили забавного поросенка.

– Тогда что ты мне посоветуешь?

Головка его члена, похожая на фиолетовое сердечко, вырванное из груди какого-нибудь кролика, покоилась на прозрачной поросли ее лобка. Обычно женщины брали его своей рукой и сами направляли внутрь. Эта же девушка неуклюже приподняла ягодицы и смотрела ему в глаза, прося совета. Она увидела, как потемнели белки его глаз, почти сливаясь с черными зрачками, и он снова заговорил низким мужским голосом:

– Я советую тебе расслабиться так, чтобы мое наслаждение и твое слились воедино. Это будет непросто – в первый раз. Будет больно.

В его дыхании чувствовался острый аромат акараже.

Он провел рукой по ее промежности, нашел место, где липкие срамные губы начали расходиться, и направил туда свой член. Немного спустя, словно сомневаясь в правильности собственного совета, он спросил:

– Тебе больно?

Изабель окаменела под ним, пытаясь преодолеть инстинктивное сопротивление своей плоти. На бледной коже внезапно проступил теплый пот. Она кивнула, нервно дернув подбородком, как если бы никакая другая часть ее напряженного тела не осмеливалась пошевельнуться. Он и сам вспотел, встревоженный теснотой ее девственного лона. Трудно чувствовать себя любовником, а не избалованным поросенком, пожирающим помои. И все же он знал: за темной преградой, стоящей перед ними, их ожидает рай.

– Мне остановиться? Я могу выйти.

На сей раз ее подбородок яростно дернулся из стороны в сторону.

– Да делай же это, бога ради, – на всякий случай сказала она.

Он ринулся в темноту, и с каждым ударом в глазах его под сжатыми веками все больше краснело. Откуда-то из недр его существа, из-под того места, где гнездится голод, пытался пробиться через зажатый проход поток света. Тристан задыхался, холодел, давление света усиливалось, и пятки его задрожали, когда он почувствовал, что свет вот-вот плеснет через край, и наконец свет сменился высокой, ошеломляющей дугой. Его судороги напугали девушку, и она забыла о своем теле. Нежно, с удивлением ее белые руки пробежали по изогнувшейся черной спине, пытаясь оплести паутиной шелковистых прикосновений ту огромную брешь, которую наслаждение Тристана пробило в ее упругих глубинах. Его дыхание успокоилось, голос вновь зазвучал разумно и сосредоточенно.

– Тебе было больно?

– Да. О боже. Все было именно так, как говорили монахини в школе. Как и должно быть во искупление грехопадения Евы.

Однако стоило ей почувствовать его благородное желание освободить девушку от своей плоти, как ее ноги и руки крепче обняли его.