1918 год (Василиса)

1918 год (Василиса).

В этот ночной час в нижней квартире домохозяина, инженера Василия Ивановича Лисовича, была полная тишина, и только мышь в маленькой столовой нарушала ее по временам. Мышь грызла и грызла, назойливо и деловито, в буфете старую корку сыра, проклиная скупость супруги инженера, Ванды Михайловны. Проклинаемая костлявая и ревнивая Ванда глубоко спала во тьме спаленки прохладной и сырой квартиры. Сам же инженер бодрствовал и находился в своем тесно заставленном, занавешенном, набитом книгами, и, вследствие этого, чрезвычайно уютном кабинетике. Стоячая лампа, изображающая египетскую царевну, прикрытую зеленым зонтиком с цветами, красила всю комнату нежно и таинственно, и сам инженер был таинственен в глубоком кожаном кресле. Тайна и двойственность зыбкого времени выражалась прежде всего в том, что был человек в кресле вовсе не Василий Иванович Лисович, а Василиса... То-есть, сам-то он называл себя — Лисович, многие люди, с которыми он сталкивался, называли его Василием Ивановичем, но исключительно в упор. За глаза же, в третьем лице, никто не называл инженера иначе, как Василиса. Случилось это потому, что домовладелец с января 1918 года, когда в городе начались уже совершенно явственно чудеса, сменил свой четкий почерк и вместо определенного «В. Лисович», из страха перед какой-то будущей ответственностью, начал в анкетах, справках, удостоверениях, ордерах и карточках, писать «Вас. Лис».

***********************************************************************************

Сегодня, покупая обычную крынку молока, он во все глаза таращился на молодую, славно сбитую 30-летнюю крестьянку Явдоху, красивую и пышную, весело болтающую о происходящем в Городе. Ах, какие восхитительные у неё были ножки с аппетитными полноватыми щиколотками в плотно облегающих гетрах! Пухлые ножки терялись под таинственным подолом темной юбки и похотливо представлял, какие ещё прелести там находятся.

— Сегодня пятьдесят! – уже в третий раз громко и настойчиво, с нескрываемым раздражением, произнесла молочница.

— Но как же это, помилуйте? – жалобно лепетал Василий Иванович – всегда было по сорока рублей, вчера вдруг сорок пять, а сегодня и пятьдесят вам подавай?

— Всё дорожает! Говорят, скоро и по сто будет! – отрезала молочница, не обращая внимания на возмущение Лисовича.

Тот нехотя полез в карман брюк, вынул сложенную пополам пачку банкнот и медленно, втайне надеясь на скидку или что молочница передумает, отсчитал нужную сумму. – На! – протянул он купюры молочнице. Та придирчиво осмотрела каждую бумажку, свернула их в трубочку и спрятала в тайник между сочных грудей. Василиса словно завороженный не мог оторвать взгляда от сверкнувших белизной кожи холмов на ядрёном молодом теле девушки в просвете широкого выреза и распахнутого на минутку кожушка с бараньей оторочкой. Его мышиный околыш в штанах беспокойно дёрнулся и ретиво напомнил о себе.

На мгновение Василиса забыл и про пятьдесят, и про сто, про все забыл, и сладкий и дерзкий холод прошел у него в животе. Сладкий холод, который проходил каждый раз по животу Василисы, как только появлялось перед ним прекрасное видение в солнечном луче.

— Смотри, Явдоха, — сказал Василиса, облизывая губы и кося глазами (не вышла бы жена), — уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри, выучат вас немцы. "Хлопнуть или не хлопнуть ее по плечу?" — подумал мучительно Василиса и не решился. "Н-ноги-то — а-ах!!" — застонало в голове у Василисы.

«Ишь ты, какая ладная вся! – подумал он про себя – а может ей денег предложить и... это самое? Взбудоражить, как следует? Деньги-то она любит. За деньги-то по-любому даст... это самое...» Так он нерешительно раздумывал и глупо пялился на милое, румяное личико полной молодой девушки, держа в руках крынку молока и не смея вымолвить ни слова. Не супружеская верность, а пошлая мещанская жадность, и, я бы даже сказал, крайняя скупость останавливали его от этого шага. Молочница спрятала деньги, застегнула тулупчик, подхватила бидоны, и, развернувшись, пошла к калитке, весело скрипя снегом. Василиса с завистью смотрел на её удаляющуюся фигуру, так и не отважившись с ней...

— Василий Иванович! Ты где??? – голос жены, Ванды Михайловны, сейчас звучал особенно противно и раздражающе.

Василиса сам был до крайности скупым человеком. Он также заразил этой скупостью и свою жену Ванду. В итоге Ванда из скупости готовила мужу не самые вкусные, а точнее просто отвратительные, но дешёвые блюда, как например, мозги или суп с постным маслом

Василиса не любил свою постаревшую жену Ванду и не считал ее привлекательной. Он всмотрелся в кривой стан жены, в желтые волосы, костлявые локти и сухие ноги, и ему до того вдруг сделалось тошно жить на свете, что он чуть-чуть не плюнул Ванде на подол. Удержавшись и вздохнув, он ушел в прохладную полутьму комнат, сам не понимая, что именно гнетет его.

Недавнее свидание с такой желанной (и, возможно, доступной за определённую плату) Явдохой наполнило его томительно растущим сладострастием. И это было так умопомрачительно, что Василисе сделалось нехорошо, и он отправился умываться холодной водой.

*******************************************************************************************

"Мышь грызла и грызла, назойливо и деловито, в буфете старую корку сыра, проклиная скупость супруги инженера, Ванды Михайловны. Проклинаемая костлявая и ревнивая Ванда глубоко спала во тьме спаленки прохладной и сырой квартиры." Василиса оглянулся на сопящую жену и вновь стал думать о соседях сверху. Об их уютных вечерах. О рыжеволосой, восхитительной Елене Васильевне, на чью красоту и очарование слетались блестящие офицеры (которых, впрочем, Василиса не просто недолюбливал, а и от всей души презирал, как всякий трус и подлец презирает смелость и благородство). Он думал про то, как, верно, хорошо у них сейчас, про треск поленьев в печке, каламбуры и эпиграммы, про бронзовую лампу под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, про разговоры, пение и перешептывание.

Он решительно подошёл к кровати, дерзко откинул с жены толстое пуховое одеяло. Ванда Михайловна поёжилась в неверном свете свечи – «Осторожнее, Вася! Что за напасть?» Василиса просунул руку под поясницу умильно дремлющей супруги, рывком приподнял её таз и задрал другой рукой длинный подол её ночной рубашки, оголив теплые, расслабленные ото сна чресла, ягодицы и стройную талию. Густые нестриженные волосы буйно покрывали промежность жены. Торопливо расстёгивая брюки, Василиса высвободил из кальсон своего распрямившегося красавца, и без подготовки ткнул его в рыхлое лоно полусонной жены. Уютное, сладкое тепло охватило его со всех сторон. Василиса на минуту застыл, поражённый легкостью проникновения и новизной так давно забытых ощущений – вот кровь толчками поступает в его набухший желанием орган, делая его ещё тверже и больше, вот его лобок соприкоснулся с мягкими холмами округлого зада Ванды Михайловны (единственного округлого места на её худощавом теле), между которых пугливо сжался темный сфинктер.

— Полноте, Вася, ложись спать! Ты чего удумал, скабрёзник похотливый?

— Молчи, дура! – процедил сквозь зубы Василиса и начал размашисто и резко сношать Ванду Михайловну. Он пользовал её зло и с остервенением, словно вымещая давние обиды. «Тварь, это тебе за всё, за вечное нудение, за скаредность и упрямство, за омерзительную жадность, за отвратительный суп с постным маслом» - и при этом вспоминал нежнейшую белую кожу Елены Васильевны, её гибкий стан, обтянутый темно лазоревым капотом. Ах, как он гладко облегал бюст Елены Васильевны! А эти кружева отложного воротничка и открытая грациозная шея, небрежно спадающие непокорные огненно-рыжие локоны, выбившиеся ненароком из аккуратной прически или скорее нарочито кокетливо оставленные там!». Василиса истово трахал стоящую раком жену – «селёдка проклятая, стерва костлявая, дура ревнивая, тварь худосочная!» - хрипел он неразборчиво из-под обвисших на петлюровский манер вниз пушистых усов. Василий Иванович вздрогнул. Над головой пробежали шаги по потолку, и мертвую тишину вскрыли смех и смутные голоса.

— Извольте видеть: никогда покою нет... – недовольно проворчал Василиса. Ванда Михайловна лишь неопределённо хмыкнула, даже не пытаясь вырваться из рук мужа, хотя и была немало удивлена, точнее сказать, ошарашена его скабрёзной выходкой. Давно лишённая женских утех, она не знала, как реагировать на его ночную выходку, на его внезапно охватившее животное остервенелое распутство. Подмахивать ему не позволяли правила приличия – а Ванда Михайловна считала себя безусловно женщиной приличной – но с другой стороны, она уже давно не испытывала ничего похожего на девичьи радости. Вверху стихло. Стало отчетливо слышно, как шлепки и хлюпанье разносится по всей квартире, дополняя жалобное повизгивание кровати и позвякивание стеклянной посуды на прикроватной тумбочке в такт напористым движениям Василисы.

За потолком пропел необыкновенной мощности и страсти голос, и гитара пошла маршем.

— Единственное средство — отказать от квартиры, — забарахтался в простынях Василиса, — это же немыслимо. Ни днем, ни ночью нет покоя. — Хотя, впрочем, на случай чего... Оно верно, время-то теперь ужасное. Кого еще пустишь, неизвестно, а тут офицеры, в случае чего — защита-то и есть...- даже во время соития он думал о деньгах, о квартплате, просто считая себя человеком в высшей степени прагматичным и практическим, а не жадным стяжателем, каковым считали его все остальные. Василиса считал своих соседей Турбиных душевнобольными – не иначе, потому что они позволяют себе петь песни про царя и гимн, который на данный момент запрещен. Он боялся, что из-за этих беспокойных жильцов у него будут неприятности:

— Что же это такое? Три часа ночи! — завопил, плача, Василиса, адресуясь к черному потолку. — Я жаловаться наконец буду! Ванда захныкала – непонятно отчего – то ли от супружеского насилия, то ли от своей беспомощности и осознания безвозвратной потери молодости, красоты, привлекательности и способности самой испытывать блаженство и дарить его своему мужчине, то ли от шума наверху, так раздражающего её в приступах мигрени и бессонницы, то ли от всего сразу. И вдруг оба окаменели. Сверху явственно, просачиваясь сквозь потолок, выплывала густая масляная волна и над ней главенствовал мощный, как колокол, звенящий баритон:. ..си-ильный, де-ержавный царр-ствуй на славу... Сердце у Василисы остановилось, и вспотели цыганским потом даже ноги. И погружённый в жену уд тоже кажется вспотел и увлажнился боязливым потным холодком. Суконно шевеля языком, он забормотал: — Нет... они, того, душевнобольные... Ведь они нас под такую беду могут подвести, что не расхлебаешь. Ведь гимн же запрещен! Боже ты мой, что же они делают? На улице-то, на улице слышно!!" - Василий Иванович изрядно труханул до противных мурашек, разбегающихся под исподнем и покрывших всю спину, зад и бёдра. Тем не менее, не смотря на липкий противный ужас, он продолжал пользовать свою жену в развратной позе «раком», которую видел на парижских фотографических порно карточках на ярмарке, да слышал от знакомых, посещавших публичные дома на Андреевском спуске. Развратно выглядывающая из-под белой ночной рубашки дебелая рыхлая задница жены, её покорно согнутая спина и вся беспомощность её позы, пригодной только для подчиненного соития возбудили Васисуалия. И вдруг он понял, что революция – это не только страх и ненависть. Это ещё и вседозволенность. Значит можно всё! Всё, что он раньше боялся. Вот, например, можно огуливать бабу почти насильно, можно петь в три часа ночи, можно лупцевать эту старую клячу с оттопыренным задом, пригодным лишь для справления половой нужды непривередливому мужу.

— Хватит хныкать, паршивая сука! Пой давай – властно скомандовал Василиса жене, сопроводив для верности слова увесистыми ударами.

Ванда Михайловна попыталась вырваться, вильнула задом, но муж держал её крепко. К тому же сопротивление лишь раззадорило его:

— Пой, давай, кому сказал? – и опять отвесил несколько увесистых оплеух.

— Бо...же царя...храни! Креп...кий, дер...жа...авный... - тихо заскулила Ванда.

— Громче! Громче, сука! – повелевал Василиса – Громче давай, стерва!!!

— Цар...ствуй на сла...ву, на сла...ву нам! – голосила, всхлипывая, Ванда под градом ударов и оплеух, сотрясаемая ритмичными громкими толчками чресел мужа.

Василиса упивался властью над покоренной женщиной (как всякое ничтожество он гордился мало-мальской победой и унижением другого). Он долбил её глубоко, яростно, высокомерно, стараясь проникнуть как можно глубже и больнее. Ванда Михайловна, оставив тщетные попытки вырваться из положения продажной женщины (именно так она полагала потакают прихотям куртизанки), рухнула на постель, в надежде, что хоть так муж покинет её лоно. Но Василиса, уже захваченный жгучей похотью взбешённого самца в шаге от кульминации, проследовал за ней, не вынимая свое достоинство из развороченного лона, придавил её своим весом сверху, только глубже впился своим напружиненным близостью развязки артиклем в мягкое, податливое нутро, в самое женское естество и прыснул напористой влагой на излете томительной страсти.

— На тебе, с-сука! Получай! На, сука-а-а-а!!! – его бешенные движения стали затихать – ААААА!!! Стерва!!! На...

Василиса обессиленно ткнулся в подушку, не обращая внимания на всхлипы и тихие рыдания жены.

— Ты дура, — сказал Василиса жене.

Ванда изменилась в лице и ответила:

— Я знала, что ты хам, уже давно. Твое поведение в последнее время достигло геркулесовых столбов.

Василисе мучительно захотелось ударить ее со всего размаху косо по лицу так, чтоб она отлетела и стукнулась об угол буфета. А потом еще раз, еще и бить ее до тех пор, пока это проклятое, костлявое существо не умолкнет, не признает себя побежденным. Он — Василиса, измучен ведь, он, в конце концов, работает, как вол, и он требует, требует, чтобы его слушались дома. Василиса скрипнул зубами и сдержался, нападение на Ванду было вовсе не так безопасно, как это можно было предположить."

За окном выла метель, сыпя крупными хлопьями снега. Приближался тревожными шагами Новый Год, сулящий много нового и неизведанного.