Командировка в лесную глушь

Скрипнула дверь.

На периферии моего зрения возникло пятно. Мозг среагировал моментально. Второй раз за пятнадцать минут она выходит на порог бани, и снова прикрывается ладошками, скорее, впрочем, для соблюдения приличий. Толку от этого не много, ведь никаких предметов одежды на ней нет. Чистая формальность.

В наступающих сумерках нарисовались крупные ягодицы. Женщина не самых безупречных форм (животик заметен, да и бёдра крутоваты), но на глаз более чем приятная. Она быстренько прошмыгнула к озеру, не забыв при этом картинно взвизгнуть, то ли боясь от прохладной воды, то ли и в самом деле изображая стыдливость.

Её командировки иногда совпадают с моими каникулами, поэтому мы нередко путешествуем вдвоём. Бюджет редакции не резиновый, но если быть налегке, то многих трат можно избежать. Гостиничный номер на двоих — привычное «удобство». Поэтому не скажу, что мне так уж вновинку видеть маму в «неглиже» или что-то в этом роде. Однако раньше её гардероб хоть как-то соответствовал ожидаемым походным условиям. Она и в этот раз взяла дежурную ночнушку — вполне достаточный минимум. Вот только о купальнике никто не подумал, ведь купальный сезон давно прошёл.

В эту поездку нам пришлось оказаться где-то на отшибе, в лесной глуши, а ночевать в исключительно тесном охотничьем домике, теснее которого только эта парилка размером 2 на 2 или около того, из-за чего нагревается моментально.

— Чего сидим? Чего грустим?

Она вышла из воды посвежевшая и в будничной манере убрала мокрые волосы на бок, затем встряхнула и уложила за спину.

Я всё это время сидел у костра и старательно смотрел в огонь, чтобы не видеть, как болтаются при ходьбе соблазнительные объёмы. Грудь размера третьего, если не больше. Избежать любования почти нереально, хоть я и зарекался не выдавать в себе озабоченного подростка.

***

Я никогда не любил, если родители вдруг извинялись передо мной. Не важно по какой причине. Сроду не чувствовал никаких обид, а если и чувствовал, то уж точно не из-за родителей.

«Пап, перестань!» — говорил я, когда тот был с похмелья и его тянуло на душевные излияния.

«Мам, ну что за глупости! Хватит!» — говорил я ей, когда она корила себя, что забыла купить мне подарок на день рожденья.

В самом деле, если что меня и обижало, так это видеть родителей в таком положении. Они и так меня избаловали. Особенно мама. И я сразу сказал ей об этом. И даже напомнил о событиях (о «тех самых»).

И вдруг выяснилось, что у неё нет купальника. Никто не ожидал, что он может пригодится в середине осени. И вот опять она принимается за старое: извиняется, говорит, что я могу как-то не так отреагировать.

«Перестань, мам!»

Когда мы были в Туве, был как раз мой день рождения. И, конечно же, маму это обстоятельство крайне удручило. Мысль, пришедшая ей в голову, поначалу не слишком укладывалась в моей голове.

Это не была её или чья-либо идея в частности. Впрочем, по её словам, одна её знакомая делала что-то похожее. Но там была какая-то другая история. Мама же придумала затею с картами.

Мы играли в дурака, и я мог выиграть ограниченное количество очков. Система казалась запутанной, но это было даже к лучшему, поскольку я боялся узнать пределы возможного. И всё же я был благодарен за усилия устроить праздник, пусть и без торта со свечками. Главное ведь это внимание. Поэтому я даже немного чувствовал себя обязанным, но в хорошем смысле: из вежливости и благодарности.

«В этом нет ничего такого,» — упреждающе сказала она тогда, отвечая на мой настороженный взгляд.

Это был вариант игры на раздевание, только по её итогу я обязательно что-то выигрывал (ведь я именинник). «Величина» выигрыша зависела от тех самых очков.

«Только не говори никому, хорошо?» — эти её слова до сих пор вспоминаются с чем-то вроде дрожи. (Ностальгической? Или какой-то другой? Сложно сказать.)

И сегодня утром, когда я об этом напомнил, её глаза странно забегали, она спросила: «Надеюсь, ты про этот случай никому не говорил?».

Я честно признался, что вообще не часто об этом вспоминаю, но иногда «оно вспоминается само по себе». Мама посмотрела на меня со странным выражением. (Казалось, она уделяла этому куда больше мыслей.)

***

«Пойдёшь мыться?»

Этот вопрос она задаёт мне, возвращаясь в баню. Поначалу я никак его не воспринял.

«В одиночку париться не так просто, знаешь...», — начинает объяснять она.

— Эм... Ты это серьёзно?

— Ну, а чего ты? Стесняешься? Ты же сам мне сказал, что...

Она подходит ближе.

— Не стесняюшь, просто... Вдруг ты будешь стесняться? Да и мало ли, что я имел в виду...

— А что ты имел в виду?

Я поднимаю взгляд, украдкой обводя её с головы до ног.

— Ну, все эти предосторожности с твоей стороны... По-моему, мы всё это давно прошли. Поэтому я и вспомнил про Туву... Кстати, мам.

— Что?

— Я всё не решался спросить у тебя про ту «знакомую», помнишь? Когда ты придумывала игру...

— Идём, — она берёт меня за руку, и мы идём в баню.

***

Маленькую баньку явно перетопили. Нырять в озеро — не праздное излишество, а необходимость, иначе становится просто плохо.

Каждые десять минут мы выходим охлаждаться, а в бане по очереди ложимся на полку и хлещем друг друга до красноты.

Где-то внутри себя я чётко отделяю допустимое от недопустимого и за этим барьером спокойно могу называть маму симпатичной женщиной. Без поддержки бюстгальтера её груди непрерывно трясутся, пока мама охаживает меня веником. Она хихикает, глядя, как я спасаю ладошками вставший член, прижимая его к животу.

Когда наступает моя очередь размахивать веником, я склоняюсь над вытянутым женским телом. Мама ложится на живот, щекой на влажную доску лежака. Я делаю замах — раздаётся шлепок. Делаю ещё — раздаётся ещё один. На порозовевшей коже остаётся след. Опускаюсь ниже. Бёдра, попа. Пятки, ступни. Снова вверх, пока не возвращаюсь к спине и шее.

Аппетитно подрагивающие ягодицы, объёмные бёдра... Вообще-то, она сложена здорово, просто под одеждой это не так заметно из-за не очень стройной талии.

Мне ужасно стыдно. А стоять в полный рост очень жарко. Лежак как на зло невысокий, прямо на уровне моего паха. И я вижу, как мама моргает. Паникую. Чувствую подступающее от жары головокружение.

Взмах. Взмах. Ещё один.

Я вижу, как мама моргает. Её лицо прямо на уровне моего паха. Она моргает. Я почти чувствую, как её взгляд натыкается на мою эрекцию. Всё это в том числе из-за истории про ту «знакомую», Ларису. Выкинуть её из головы никак не получается.

Со спокойным лицом я выслушал историю о том, «что, вполне вероятно, длится и поныне». Игры на раздевание, другие игры. В том числе и такие, которые так и не закончились. История о женщине и том, как отобрать свой подарок назад она либо не смогла, либо даже не подумала.

Для кого — драма, а для кого — претворение в жизнь неприличных фантазий. Что есть что для Ларисы? А для её сына?

Тогда в Туве самое большее, что сделала мама, — задрала футболку, под которой не было лифа. Потрясающий вид на голые титьки, очень неподтянутые, чтобы не сказать пообвисшие (хотя, возможно, это было бы точней).

Она задрала её минут на десять. Ничего более откровенного не произошло. С тех пор я иногда вспоминал подрагивание её ресниц. Она обещала не подглядывать, но хитрила. И всё же это был классный подарок подростку: целых десять минут мама притворялась, что ничего не видит и не слышит, а я в это время торопливо делал «своё дело».

Однако когда она в ответ на моё прикосновение она вздрогнула, я отпрянул. Она на секунду открыла глаза. Я от неловкости прекратил онанировать.

«Ой!... Извини-извини — спохватилась она.»

(Этот момент я запомнил на всю жизнь. Грубое нарушение правил с её стороны!)

Когда мы вернулись домой, каждый из нас делал вид, что всё по-старому. И это было нормально. Очень уж много

неловкости было сосредоточено в пережитом опыте.

***

Теперь судьба заносит нас в миниатюрную парилку, где я вновь созерцаю знакомую текстуру кожи — веснушчатые плечи и грудь, несколько знакомых родинок на животе. Стыдно признаться, но в какой-то момент в моей голове возникла «картография» маминого тела. Этого не должно было произойти, но так случилось.

Спустя несколько запарок-омовений мы насухо вытираемся. С благостным опустошением хочется поскорее лечь в под одеяло.

Уже в домике, лёжа на полке, я различаю в темноте женский силуэт. Взгляд на пару секунд прилипает к бледным округлостям ягодиц. Она нагнулась, натягивая трусики. Одна нога, затем вторая. Я

ловлю себя на мысли, что совсем не прочь к её попе чем-нибудь прильнуть. Странно, но импульса отторжения я в себе не фиксирую. Должно быть, возбуждение дало по мозгам.

«Поменьше вертись во сне, — слышу я, — а то зашибёшь меня своей «трубой!»

В темноте мало что видно, но по голосу я понимаю, что она улыбается.

Мы укладываемся, я и снова начинаю приставать к ней по поводу «знакомой». В результате уснуть получается не меньше чем через пару часов. Мы обсуждаем, как далеко можно зайти по дорожке «благих намерений».

Я говорю, что, конечно же, в целом эта тема слишком специфическая, чтобы всерьёз что-то такое обдумывать, имея в виду именно наши отношения в целом. (Тува всплыла как бы сама собой.)

«В целом?» — улыбается мама.

Мы разговариваем ещё минут двадцать-тридцать. Сон приходит незаметно. И засыпая, я всё ещё слышу отголоски наших фраз. Звучание маминого голоса: лёгкая встревоженность и упреждающие сердитые нотки на случай, если я спрошу что-то не то. (Особенно если спрошу то, что вертится в голове у неё самой.)

***

На следующий день продолжились наши неторопливые будни. Поначалу было особенно скучно. Я ещё не понял, как проводить столько свободного времени. Пробовал охотиться. Один раз зашиб белку (камнем). Мама занималась сбором материала для отчёта (она геолог по профессии, но параллельно пишет статьи для популярного журнала).

Можно было прогуливаться по лесу. В километре текла речка. Рыбалка никогда меня не привлекала, поэтому я просто шарахался с место на место, пытаясь перейти на противоположный берег вброд.

Мы часто купались в реке и в пруду, а раз в два-три дня топили баню. Для поддержания гигиены и просто для удовольствия.

***

Совершенно непривычно оказаться в столь стеснённых обстоятельствах. Да, прежде мы путешествовали вдвоём, спали в одном номере и всё такое прочее, но чтобы вот так, по сути в деревянной будке плюс крохотная баня, — это полнейшая дичь. Да ещё и чуть ли не каждый вечер глазеть на мамины прелести... Причём, чем больше я привыкал «не напрягаться» по этому поводу, тем легче у меня вставал.

Конечно, мама пыталась помочь. В бане она «сюсюкалась» со мной, вроде бы невинно и понарошку. Это всегда выглядело по-разному, но в какой-то момент всё вдруг выходило из-под контроля. Она вскрикивала: «Ой!... « И у меня паху становилось легко-легко, перед глазами всё шло кругом. Удовольствие такого рода меньше всего вяжется с родительским присутствием.

— Ай! Какая я неуклюжая... прости, сына.

Ей это казалось забавным, а у меня внутри взрывался вулкан, неприличное тепло разливалось по всему телу. В голове начинался и стихал шторм, сердце бешеными ударами — БОМ! БОМ! — долбилось в грудной клетке.

После этого вовсю пользовался своим правом на месть. И то, как мама визжала, — это было уморительно. А моя «картография» её тела пополнялась доселе «запретными» зонами.

***

Честно сказать, я не знал, будет ли всё по-старому, когда мы вернёмся домой. Слишком очевидно: что-то в нас переменилось. И я не знаю, как отношусь к этому я сам, но вижу: маму это очень волнует. Непонятно только в каком именно ключе...

***

Её лицо порядком «примелькалось» мне за все эти дни. Но до чего же непривычным это было поначалу: начинать утро с мурашек по всему телу; с того, что тебя снедает дикое, пробирающее до дрожи ощущение. И ты стараешься стряхнуть его, но оно лишь обретает ещё большую достоверность — достоверность реальности.

Привычный, бесконечно узнаваемый голос. И ещё более привычный, но при этом какой-то беззастенчивый, излишне прямой взгляд.

Всё это происходит здесь и сейчас.

Я далеко не сразу могу разобраться в ощущениях и с непривычки «ойкаю».

— Ммм?

Она поднимает глаза. Меня охватывает нездоровый трепет. Минувшим вечером многое было сказано, но началось всё не вчера и не позавчера, а пару днями ранее, когда утром четвёртого дня аналогичные события имели место в менее грубом виде — в виде омовений. Тогда мама хотя бы пыталась сохранить видимость игры. Но сейчас всё чересчур явно...

«Ммм?» — вопросительно «умкает» она. Я бормочу что-то бессвязное. Её рука крепко сдавила основание моего члена, а тандем языка и губ объял головку в нежном поцелуе.

— Что? — переспрашивает она меня, и я не отвечаю. Мы просто смотрим друг на друга, и из этого молчания я-таки извлекаю какие-то слова. И мне страшно, что они звучат грубо. Желание говорит во мне.

Мама смотрит на меня несколько недоумённо.

— В этом не обязательно есть что-то плохое, — отвечает она словно на вопрос, который я не задал, но, быть может, хотел задать.

Я молчу.

— И потом... Мы ведь не будем слишком злоупотреблять? Помнишь, как В Туве?... Я нарушила правила. Ты меня оштрафовал.

Она растерянно ищет какие-то слова. Я пользуюсь заминкой, чтобы оправиться.

— Я не это хотел сказать!

— ...

— Прости, мам. От возбуждения у меня крыша едет. Я очень не против маленьких злоупотреблений.

Она хмыкает, в глазах вспыхивает довольное выражение.

— У меня есть идея! Не хочешь оштрафовать меня за то, что я забыла купальник?

Улыбаясь, она приоткрывает рот и с жаром выдыхает, прикладываясь губами к протяжённости члена, после чего дурашливо фыркает, мотая головой и теребя головку члена своим носом.

«Похотливый зайчёныш!» — хихикает она, и это заставляет меня ощутить небывалое волнение. От её неровного голоса во мне трясётся каждая жилка. Я вдруг понимаю, что не должен видеть её такой. Это задевает самые нежные чувства.

Румянец на маминых щеках становится гуще. Она просит меня повторить ещё раз то, что я сказал. И я несмело мямлю фразы описательного характера, в которых нежность вплотную граничит с похотью. И самое главное: я корю себя за предельно смелые мысли в отношении той, что вызывает во мне сексуальный восторг, — моей порочной «милфочки».

Мне трудно не отвлекаться от ощущений, зрительных и осязательных. Но я не перестаю бубнить, пока мама не фыркает снова, на сей раз уже по другой причине — из-за брызнувшей спермы. Прерывистые струйки врезаются ей в нос, падая на запоздало высунутый язык. И снова я слышу это нетипичное для неё, почти девчёночье хихиканье. Мурашки идут по моей спине.

... Миловидность ее благодетельного лица. Тонкие женские черты, подсвеченные пламенем распалённой чувственности...

Мне сладко и больно.

Наступившее опустошение исчерпало набор эмоциональных реакций. Буря впечатлений оборачивается полным штилем. Я с непониманием смотрю на маму и на всё то, что она делает. Её глаза подёрнуты пеленой какой-то простодушной, глуповатой радости.

Шагнув по ту сторону этой пелены, — испытав оргазм, я съёживаюсь от коробящей картины происходящего. Вздрагиваю от продолжающихся ласк, которые вдруг кажутся такими грубыми и неуместными.

***

Что-то в нас переменилось. И я не знаю, как отношусь к этому. То есть, В ЦЕЛОМ, вряд ли что-то сильно поменялось... Если и поменялось, то лишь в каких-то частностях. Возможно, не самых «безобидных», но всё же...

Прошла почти неделя, и по плану быть в этой глухомани остаётся несколько дней. За нами должны приехать из ближайшего райцентра.

Прошлые поездки бывали и повеселее, однако в этот раз нам в конечном итоге тоже понравилось. Чем больше мы осваивались с местностью, тем разнообразней становился досуг в плане прогулок и многого другого. Кроме того, осваивались мы не только с местностью, но и с грузом «иных» новых впечатлений.

«Будет ли всё по-старому, когда мы вернёмся домой?» Вопрос этот по существу так ни разу и не поднимался. Кое-что можно было попытаться угадать и, скорее всего, не ошибиться.

«Как далеко можно зайти по дорожке благих намерений?»

Лариса, загадочная мамина «знакомая», ответила на этот вопрос своеобразно. Она решила, что достаточно избегать сугубо технических соответствий термину «инцест». Избегать крайностей, т. е. кровосмесительства как такового. Поэтому в итоге всё свелось к вопросу предохранения, а также в значительной мере к практике анального секса.

Ну, в нашем случае... мы с мамой — практически по наитию — пришли к одной и той же идее, что В ЦЕЛОМ наши отношения ничуть не пострадают, если мы разнообразия ради привнесём в них что-то извне. (Не забывая, конечно, и о предохранении.)

Можно ли избегать крайностей, но при этом всё равно идти по спорному пути? Этот вопрос так остался висеть в воздухе даже после того, как мы уехали.

... Меня и по сей день беспокоит странное ощущение, будто мы что-то где-то забыли. Но оно посещает нечасто и В ЦЕЛОМ не слишком мешает жить.